Евгений Евтушенко - Счастья и расплаты (сборник)

• Название: Счастья и расплаты (сборник)
• Автор: Евгений Евтушенко
• Жанр: Поэзия
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-699-57814-6

Евгений Евтушенко – один из самых известных поэтов из плеяды 60-х, где каждый – планета: Ахмадулина, Рождественский, Вознесенский, – напет и разнесен на цитаты…

Эту книгу переполняют друзья, близкие и родные автору люди, поэты и писатели, режиссеры и актеры. Самый свойский, социальный поэт, от высей поэтических, от мыслей о Толстом и вечности, Евтушенко переходит к частушке, от частушки к хокку, затем вдруг прозой – портреты, портреты, горячие чувства братства поэтов. Всех назвать, подарить им всем еще и еще глоточек жизни, он занят этим святым делом, советский АДАМ, поэт, не отрекшийся от утонувшей уже АТЛАНТИДЫ.

---

10

Когда прилетели мы с Дорой в Летицию,
там были пугающие чудеса:
все индианки морщинолицые
рвали серебряные волоса
и завывающей пестрой кучей
на аэродромчике бились в падучей,
и слезопады
          катились из глаз,
скулили собаки,
          всем жалобно вторя, —
ну, словом, народного общего горя
был самодеятельный показ.

И я спросил, почему вы плачете
и ваших слез совершенно не прячете?

И старый индеец сказал:
          «Мы дети те,

которые знают —
          вы скоро у-е-де-те.
Поэтому мы и рыдаем,
но скоренько отстрадаем.
А за обьяснение это
с вас песо,
          сеньор el poeta…»

И наш Вергилий,
к всеобщему увеселению,
придумал подарок местному населению —
мой поэтический «рециталь»
на трех языках:
          по-индейски, испански и русски
и от общественной самонагрузки
розой от радости расцветал,
поскольку явилась вся популяция,
с двумя почти голыми папараццами
(лучше всего умеющими щелкать
          не фотокамерами,
                    а чуингамом,
но преисполненными тактом
          по отношению к дамам),
со всеми стариками и даже младенцами —
словом, со всеми летициэнцами,
и даже вождь ожидался сам
чуть с опозданием,
          как предполагает священный сан.
И сервированы были в раковинах моллюски,
и был принесен крокодил
          для горячей закуски,
а чтобы он грех кровожадности понял,
          вину искупя,
был водружен на гигантский шампур из копья,
а для любителей были
          жареные пираньи,
здесь апробированные пирами,
и в автомобильных канистрах – жидкость,
которая всем прибавила живость.
И, утихомирив голеньких,
          распрыгавшихся над костром,
наконец появился вождь,
          рукой махнул,
                    и я грянул как гром,
читая среди индейского праздника
их зацепившую «Казнь Стеньки Разина».
Оказалось, что здесь
          (в отличие от Минобра РФ)
                    поэзию любят.
И, хлопая мне изо всех человеческих сил,
«А нельзя прочитать еще раз то место,
          где голову рубят?» —
охотник на крокодилов
          меня вопросил.
И, ради простого народа
          добавив мощности голосу,
я отрубил еще раз Стеньке Разину голову.

И вдруг
          вся Летиция в такт запела,
стихам подпевая,
          как будто капелла.
Ладоши мозолистые и рьяные
загрохали в пузища барабанные.
Стихам я до нынешнего момента
такого не слышал аккомпанемента,
а после смеялись все
          и веселились,
да так, что валились в траву,
          обессилясь.
И как непонятливый гость из России,
«Чему вы так радуетесь?» —
          спросил я.
Мне было слегка от их радости странно,
ведь наш самолет улетал рано-рано.
И старый индеец сказал мне:
          «Мы дети те,
которые знают —
          вы вновь при-е-де-те.
Поэтому радуемся,
          а не страдаем.
Приедете —
          вновь сообща зарыдаем.
Вот если бы всем
          приезжать бесконечно,
но не уезжать,
          оставаясь навечно!
И за обьяснение это
с вас песо, сеньор el poeta.
А вашей красавице
          просто за так
я подарю мной сплетенный гамак».

И Дора счастливо обмякла,
целуя гамак:
          «О, хам-м-м-ака!»
Так в детстве
          все сладкое я обозначивал чмоканьем:
                    «М-м-мака!»

О, разноцветнокожее,
лишь на себя похожее,
мое многоро́динное,
к счастью, неразблагороденное,
душе не позволившее
себе на позорище
забыть для прославленности
о чьей-то раздавленности,
ради сценичности
исциничиться,
ради беспечности
забыть о вечности,
не дай душе изувечиться,
Отечество-Человечество!

11

По общему всеотечеству
под взглядами общих звезд
брели мы в обнимку к отельчику
через деревянненький мост.
И мост так печально поскрипывал,
как будто ему нас жаль,
и Дора шепнула, как вскрикнула:
«Еухенио, не уезжай!» —
«Ты что?» – я спросил огорошенно.
«Не бойся – вернешься потом.
Тебя там ждет нехорошее.
Я чувствую животом».

И вдруг из меня мне чуждое
прорвалось со злобой больной:
«Так значит – задание чуткое
тебе поручили со мной?!
Давно ли на них ты работаешь,
наемной любимой была?»

И Дора, как малый ребеночек,
сначала не поняла.
Потом придушила обида,
как будто надел ей петлю:
«Да я за тебя, mi querido,
боюсь, потому что люблю».

И бросилась к Амазонке
с прижатым к груди гамаком,
и скинула туфли швырком.
Как будто за гибелью в гонке,
бежала она босиком.
Потом началось швырянье
всего, что надето на ней,
так, если пантеру ранят, —
та рвется из шкуры своей.
Бежала освобожденной
от всех фотокамер, одежд.
Бежала новорожденной
от оскорбленных надежд.
Бежала, нещадно пораня
бесценные ноги свои,
бежала туда, где пираньи,
но нету жестокой любви.

И было мне стыдно и тошно,
ну хоть от себя откажись.
Как в душу проникло все то, что
я сам ненавидел всю жизнь!

Когда я догнал тебя, Дора,
я с неба услышал сигнал,
как будто у края позора
сбежавшую совесть догнал.
И замерла ты в просветленье,
вздохнула, прервав полет:
«Не становись на колени…
Тебе это так не идет».

12

Предчувствия любимых – как прозренья.
Оправданы любимых подозренья,
когда несчастье где-нибудь нас ждет —
и у чужих, и у родных ворот.

Я не гадал, что принесет тот август.
Какой позор, что трусость, или наглость,
или, скорей, их мстительный гибрид
в сановных старичках заговорит,
и арестуют приглашенных чехов,
на танках по-хозяйски в Прагу въехав,
и вот от этих воинских успехов
социализм, как Палах[10], сам сгорит.

Когда посол Добрынин так неловко,
глаза припрятав, ноту зачитал,
в руках дрожала мятая шифровка
о том, что государственный металл
(а сиречь танки – дружбы упаковка)
по просьбе чехов помогать им стал,
то Киссинджер не рвал и не метал,
а оченно довольно захихикал,
готовый для заслуженных каникул.
А я в то время, ну, не то что хныкал,
но чуть самоубийцею не стал.

И мне помог и голубь из Сантьяго,
и образ Доры – красота, отвага,
когда мой идеал – социализм —
вдруг развалился, падший символ блага,
где воры и убийцы завелись.

И мать моих двух мальчиков Мария,
которая мне сдаться не дала,
так срифмовалась с именем Россия,
как будто ею с девочек была.

Я буду счастлив за мой дух в потомках.
Пусть они будут
          не слепцы в потемках,
пусть – ни слабцы
          и ни в крутых подонках —
ответят
          (не за чье-то «Very good!»):
«Мы Евтушенки.
          А они не лгут».

Все в моей жизни горькие разводы
мне не давали от любви свободы.

Я не умею разлюбить любимых,
и потому я из живых —
          не мнимых.

13

Когда на ногах нетвердых
мы с Дорой вернулись в отель,
она развернула сверток:
сравнить ли гамак и постель?
Повесив гамак на террасе,
была беззащитно гола.
Что делать мне с ней – я терялся,
когда меня вся обняла.
Вот это любви знак верный —
смущение рук и глаз,
когда каждый раз как первый
и словно последний раз.
Она не могла наглядеться,
лаская гамак, как во сне:
«Еухенио, это детство.
Иди в мое детство ко мне».
Она постелила в нем пончо,
светясь уголечками глаз:
«Не бойся. Гамак – это прочно»,
калачиком улеглась.
Она так дразняще качалась,
в короне созвездий взвита,
как дерзкая первоначальность
того, что зовут красота.

И вспомнил я, как в Гватемале,
где в поле маиса – цветы,

крестьяне не понимали
моей городской тупоты.
Я прямо-таки истомился,
выспрашивая, как болван:
«Зачем, объясните, в маисе
нужны гладиолусы вам?»
И только один campesino[11]
продолжил со мной разговор,
спросив, как заблудшего сына:
«Да что вы за птица, сеньор?»
Дождался я все же ответа,
зачем им в маисе цветы.
Вздохнул он: «Senor el poeta!
Да просто для красоты!»

Так мир украшаешь ты, Дора,
и мир украшают все те,
кто люди по праву подбора
по совести и красоте.
В тупой красоте нету чести.
Бессовестный – это урод.
Но все с чистой совестью, вместе, —
вот самый красивый народ.

Мы встретились лет через сорок.
Надеюсь, не стали пошлы.
Пустых равнодушинок сонных
мы в наших глазах не нашли.
Какая ты умница, Дора,
что, перетерпя в глубине,
ни разу того разговора
ты даже не вспомнила мне.

Ни в приторном восхваленьи,
ни сбит оскорбленьями влет
я не опущусь на колени —
ведь это всем так не идет.

Осталась ты той же Багирой,
и тот же я Маугли твой,
и, усыновленный богиней,
я вечно останусь живой.

Лишь те остаются живыми,
как Маркес и Курт Воннегут,
не зная, во чье они имя,
но все же во имя живут.

«Dormi, dormi, dormidera…»
Ходят страхи у ворот.
Если совесть есть и вера,
значит, мир не пропадет.

Октябрь – ноябрь 2011Талса, Оклахома

Несколько слов вдогонку