Гастон Леру - Дама в черном

• Название: Дама в черном
• Автор: Гастон Леру
• Жанр: Классический детектив

Французский писатель Гастон Леру — признанный мастер детектива. Его произведения неоднократно издавались и экранизировались. Среди его работ — такие книги, как «Призрак оперы» и «Тайна Желтой комнаты», перевернувшие законы жанра.

Один из любимых и самых ярких персонажей Гастона Леру — журналист по прозвищу Рультабий, который благодаря своему невероятному чутью и блестящей логике раскрывает самые запутанные преступления.

В книге «Дама в черном» Рультабий снимает покров с ужасной семейной тайны и выходит на след преступника, которого все считали умершим. Мошенник способен принимать любые обличья и оставаться невидимым… Чей же образ он принял на этот раз и какое злодеяние должно свершиться в старом замке на забытом полуострове?

---

После того как Андре Гесс осадил Бриньоля, тот обиделся, поздравил молодых и покинул вокзал. Во всяком случае я думал, что он покинул вокзал, так как не видел его больше. Оставалось три минуты до отхода поезда. Мы все еще не теряли надежды на прибытие Рультабия и оглядывали платформу, рассчитывая увидеть в толпе запоздавших пассажиров нашего молодого друга. Как случилось, что он не появился, по своему обыкновению расталкивая всех и вся и не обращая внимания на раздававшиеся ему вслед возгласы протеста? Что он делал?.. Уже закрывали дверцы вагонов, раздавалось их резкое щелканье… кондуктора приглашали пассажиров занимать места… послышался резкий сигнал к отбытию… рев паровоза, и поезд двинулся… Рультабия все нет!.. Мы были опечалены и удивлены этим, дочь профессора Станжерсона бросила долгий взгляд на платформу и, когда поезд стал набирать ход, уверившись, что уже не увидит своего молодого друга, протянула мне в окно конверт.

– Для него! — сказала она.

И вдруг с выражением такого внезапного ужаca на лице и таким странным тоном, что я не мог не вспомнить злобных замечаний Бриньоля, прибавила:

– До свидания, друзья!.. Или прощайте!

Глава II В которой речь идет об изменчивом настроении Рультабия

Когда я в одиночестве возвращался с вокзала, меня охватила необъяснимая грусть. После версальского процесса, за всеми перипетиями которого я так внимательно следил, я еще сильнее привязался к профессору Станжерсону, его дочери и Роберу Дарзаку. Я должен был радоваться состоявшейся, ко всеобщему удовлетворению, свадьбе. Вероятно, отсутствие молодого репортера оказывало влияние на мое настроение. Станжерсоны и Дарзак считали Рультабия своим спасителем, в особенности с тех пор, как Матильда покинула лечебницу, где провела несколько месяцев из-за расстройства рассудка.

С тех пор как дочь знаменитого профессора Станжерсона стала отдавать себе отчет в той роли, что этот отважный мальчик сыграл в драме, которая без его вмешательства окончилась бы весьма плачевно для тех, кого она любила, с тех пор, как она разобралась в стенографическом отчете прений судебного процесса в Версале, где Рультабий проявил себя как маленький герой, — она окружала моего друга поистине материнской заботой. Она интересовалась всем, что его касалось, вызывала его на откровенность, хотела знать о Рультабие больше, чем я знал о нем, и больше даже, чем он, быть может, сам знал о себе. Она постоянно и с каким-то диким упорством выказывала желание выяснить его происхождение, о котором не знал никто из нас.

Очень чуткий к нежной дружбе, оказываемой ему несчастной женщиной, Рультабий проявлял по отношению к ней крайнюю сдержанность, что меня всегда удивляло со стороны мальчика, которого я всегда знал как пылкого, поддающегося первым впечатлениям и цельного в своих симпатиях и антипатиях. Я неоднократно делал ему замечания по этому поводу, и он всякий раз отвечал мне очень уклончиво, не забывая, впрочем, упомянуть о своей преданности особе, которую он уважал, по его словам, больше всех на свете и для которой готов был пожертвовать всем, если бы судьба пожелала дать ему такую возможность.

Время от времени им овладевало совершенно необъяснимое настроение. Так, например, по-детски обрадовавшись перспективе провести целый день у Станжерсонов, которые сняли на лето — в Гландье они не хотели больше жить — хорошенькую усадьбу на берегу Марны, он вдруг, без всякой видимой причины, отказывался сопровождать меня. И я вынужден был уезжать один, оставляя его в маленькой комнатке на углу бульвара Сен-Мишель и улицы Месье-ле-Пренс. Я негодовал на него за то огорчение, которое он причинял, таким образом, нашей доброй Матильде.

Как-то раз в воскресенье дочь профессора решила вместе со мной поехать к нему в его убежище в Латинском квартале. На мой стук в дверь нам ответили энергичным «войдите», однако Рультабий, работавший за своим маленьким столиком, побледнел так, что мы испугались, как бы он не упал без чувств.

– Боже мой, — воскликнула Матильда Станжерсон, бросаясь к нему.

Но, прежде чем она приблизилась к столу, на который юноша опирался, он накинул на разбросанные бумаги скатерть, тем самым скрыв их от наших глаз.

Матильда, разумеется, заметила этот жест и остановилась в недоумении.

– Мы помешали вам, — сказала она с нежным упреком.

– Нет, — возразил Рультабий, — я уже закончил работу… Я покажу вам ее позже. Это мое творение, пьеса в пяти действиях, для которой я никак не могу найти развязки.

И он улыбнулся. Вскоре он вполне овладел собой и принялся шутить и благодарить нас за вторжение, нарушившее его одиночество. Он непременно захотел угостить нас обедом, и мы втроем отправились в один ресторанчик в Латинском квартале. Рультабий вызвал по телефону Робера Дарзака, который подоспел к десерту. В то время Дарзак был еще здоров и странный Бриньоль еще не появился в столице. Мы веселились, как дети. Этот летний вечер в опустевшем Люксембургском саду был так прекрасен!

Прежде чем расстаться с Матильдой Станжерсон, Рультабий попросил у нее прощения за странные выходки, виня во всем свой скверный характер. Вместо ответа Матильда поцеловала его, то же сделал и Робер Дарзак. Рультабий был так этим растроган, что за всю дорогу, — я проводил его до самой двери, — не обмолвился со мной ни словом, но, прощаясь, так крепко пожал мне руку, как никогда этого не делал. Забавный чудак!.. О! Если бы я знал!.. Как я раскаиваюсь теперь за то, что порой судил о нем слишком поверхностно!

Так, охваченный грустью и полный смутных предчувствий, возвращался я с Лионского вокзала, вспоминая о бесконечных фантазиях, страхах, а иногда и капризах Рультабия, с которыми я сталкивался за эти два года, но ничто, однако, не объясняло мне того, что произошло. Где же был Рультабий? Я подошел к его дому на бульваре Сен-Мишель, говоря себе, что если не застану его дома, то смогу по крайней мере оставить ему письмо госпожи Дарзак. Каково же было мое удивление, когда, войдя в дом, я наткнулся на своего лакея с моим чемоданом в руках! Я потребовал от него объяснений и услышал в ответ, что он ничего не знает, что нужно спросить об этом господина Рультабия.

Репортер, в то время как я искал его всюду, кроме собственной квартиры, приехал ко мне, на улицу Риволи, прошел в спальню, приказал лакею принести чемодан и аккуратно уложил в него все, что необходимо человеку для четырех— или пятидневного путешествия. Затем он велел принести этот багаж к себе, на бульвар Сен-Мишель.

Одним прыжком я оказался в комнате моего друга. Тот укладывал в дорожный мешок туалетные принадлежности и белье. До тех пор, пока он не покончил с этим, я ничего не мог добиться от Рультабия, так как в этих мелочах повседневной жизни он был очень щепетилен и, несмотря на скромность своего бюджета, старался жить как можно приличнее, приходя в ужас от малейшего беспорядка. Наконец, он соблаговолил сказать мне, что, раз я свободен и его газета «Эпок» отпускает его на три дня, мы уезжаем на пасхальные каникулы и что нам лучше всего поехать отдохнуть «на берег моря». Я даже не ответил ему — так я был раздосадован его поведением и находил нелепым его предложение ехать любоваться океаном или Ла-Маншем в эту отвратительную весеннюю погоду, которая ежегодно в течение двух или трех недель заставляет нас с сожалением вспоминать о минувшей зиме. Впрочем, мое молчание нисколько его не смутило, и, взяв мой чемодан в одну руку, а свой мешок в другую и подталкивая меня к двери, Рультабий вскоре заставил меня сесть в экипаж, ожидавший нас у дверей дома. Полчаса спустя мы сидели в купе первого класса и следовали по северной дороге, ведущей в Трепор через Амьен. Когда наш поезд уже подходил к Крейлю, Рультабий вдруг спросил меня:

– Отчего же вы не отдали мне письма, которое вам передали для меня?

Я смотрел на него во все глаза. Он угадал, что госпожа Дарзак будет расстроена, не повидав его перед отъездом, и напишет ему. Особой хитрости здесь не было. Я ответил:

– Потому что вы его не заслуживаете.

И я начал засыпать его упреками. Он даже не пытался оправдаться, что меня разозлило больше всего. Наконец, я отдал ему письмо. Он взял его в руки, оглядел, затем вдохнул его тонкий аромат. Видя, что я смотрю на него с любопытством, он нахмурился, пытаясь скрыть под этой комичной гримасой охватившее его сильное волнение. В конце концов, он повернулся к окну и погрузился в изучение пейзажа.

– Что же, — спросил я его, — вы не хотите прочесть письмо?

– Нет, — ответил он, — не здесь!.. Там!..

Мы приехали в Трепор посреди непроницаемой ночи, после шестичасового переезда; погода стояла отвратительная: леденящий морской ветер гулял по пустынному перрону. Мы никого не встретили, кроме таможенного стражника в плаще с капюшоном, шагавшего по мосту через канал. Ни одного экипажа, само собой разумеется, не было. Несколько газовых рожков, дрожащих в своих стеклянных колпачках, излучали тусклый свет, освещая местами широкие потоки дождя, обливавшие нас с ног до головы, в то время как мы гнули спины, чтобы устоять против шквалистого ветра. Издали доносилось постукивание по звучным плитам деревянных башмаков какой-нибудь запоздавшей обитательницы Трепора.