Алексей Шеметов - Вальдшнепы над тюрьмой (Повесть о Николае Федосееве)

• Название: Вальдшнепы над тюрьмой (Повесть о Николае Федосееве)
• Автор: Алексей Шеметов
• Издательство: Политиздат
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1968

Остро драматическое повествование поведёт читателя по необычайной жизни героя, раскроет его трагическую личную судьбу. Читатели не только близко познакомятся с жизнью одного из самых интересных людей конца прошлого века, но и узнают ею друзей, узнают о том, как вместе с ними он беззаветно боролся, какой непримиримой была их ненависть к насилию и злу, какой чистой и преданной была их дружба, какой глубокой и нежной — их любовь

---

— Никола-а-й Евграфович! — с укором сказал старик Гедеоновский. — Подумайте, что вы говорите? Какая комиссия? Какие сведения? Неужели кто-нибудь верит Юхоцкому?

— Да, люди верят. У меня целая папка проклятий. Если вы не разберёте это грязное дело, я вызову подлеца на дуэль.

Доктор Ляховский поднялся с лавки, подошёл к Федосееву и положил на его плечо руку.

— Николай Евграфович, успокойтесь. Пойдёмте немного развеемся. — Он взял Федосеева под руку и вывел через сени во двор, потом на улицу.

Они вышли узеньким проулком на берег, спустились к реке и сели на перевёрнутую лодку, недавно просмолённую, но уже просохшую под жарким солнцем.

Городок дугой огибал пологое колено реки, и отсюда был виден нижний конец длиннущей улицы, примыкающей к пристани. Чуть повыше пристани медленно двигался поперёк Лены маленький паром с кучкой людей и двумя лошадками, запряжёнными в крестьянские телеги. Федосееву хотелось переправиться на ту сторону и пройти по деревням, но такое путешествие было опасно, потому что полиция могла приписать побег.

Ляховский нагнулся, взял из мелкой гальки синий камешек и стал подкидывать его на ладони.

— Вот что, Николай Евграфович, — сказал он. — Говорите, Владимир Ильич советовал держаться поближе ко мне?

— Да, советовал.

— Тогда послушайте меня. Комиссию мы создадим. Сегодня же. Разберёмся. Осудим Юхоцкого. Но он ведь не успокоится. Всё равно будет писать во все концы. Вам надо пренебречь им. Живите так, как будто его нет на свете.

— Дорогой доктор, это не в моих силах. Дело-то не во мне. Эта мразь для всех нас страшна. Революция только зачинается, а уже мерзавцы к ней пристали. И сколько ещё пристанет! Долго придётся потом очищаться. А может, нас вычистят? А?

— Ну, зачем же так грустно думать? В революцию идут честные и чистые люди. Юхоцкий — это эпизодическая личность. Он отпадёт, как отпали Нечаев, Сабунаев. Собственно, юхоцкне — мелочь. Сор. Не надо делать из мухи слона.

— Да, Юхоцкий мелок. У него пока нет никаких убеждений. Но не дай бог, если он вооружится какой-нибудь диктаторской идеей. Многих подомнёт. Грустно, доктор, грустно.

— Жаль, что вам не пришлось поработать со стариком. Он бы исцелил вас. Жизнерадостный человек. Огромная оптимистическая сила. Пишите, Николаи Евграфович, пишите. Уверен, ваш труд будет закончен. Не отвлекайтесь. Юхоцкого отдайте нам. Обуздаем.

7

Избранная комиссия приступила к делу. Члены её каждый день после обеда оставались в столовой, пункт за пунктом разбирали «обвинительный акт», писали письма, разыскивали свидетелей, запрашивали сведения, выясняли и уточняли факты. Николаи Евграфович, не желая как-то воздействовать на комиссию, перестал ходить в столовую, заперся в избушке, читал, пытался работать, но иногда не выдерживал тягостного одиночества, оставлял своё тоскливое жильё и забегал на часок в соседнюю избу к отшельнику Гольдбергу (этот ссыльный всё время сидел над книгами) или уходил на Большую улицу к Лежаве, чтобы забыться в его милой семье. Семья Андрея Матвеевича (жена, ребёнок и тёща) всегда успокаивала Николая Евграфовича, но стесняло его то, что Людмила Степановна сразу, как он появлялся, хваталась за самовар и начинала собирать на стол. Революционерка, врач, она в своём домашнем кругу была только любящей женой, нежной матерью, доброй дочерью и простодушной хозяйкой, неистощимо гостеприимной. Андрей Матвеевич брал по частям рукопись Федосеева, вдумчиво читал её и при каждой встрече заставлял краснеть автора.

— Батюшка, я не знаю в нашей литературе ничего подобного! Понимаете ли вы, что это такое? Это экономическая история России. Да, да, история. И какая глубина, какая исчерпывающая разработка! — И пошёл, и пошёл. Николай Евграфович, смущаясь, хватал на руки ребёнка и начинал с ним болтать. И за чаем он отводил разговор на другие темы, чтобы избежать пылкой похвалы друга.

Потом он возвращался в пустую избушку, бросался на кровать, закидывал руки за голову и, глядя в потолок, думал о своих близких, оказавшихся такими далёкими. Мать перебралась в Казань, чтобы жить вместе с дочерью, поступившей в Родионовский институт. Да, сестрёнка Маша уже институтка. Помнит ли она его? Нет, мать, запретившая ей писать «преступнику», наверно, убила в пей сестринские чувства. Брат служит в канцелярии нижегородского губернатора. Что ж, Дмитрий, на которого отец не возлагал никаких надежд, благополучно проживёт в этом смятенном мире тихим маленьким чиновником. Отец умер. Вот он, если бы с ним сейчас встретиться, понял бы «блудного сына». Не дождался. Оборвалось родство. И семьи новой нет. Нет и никогда не будет. Аня исчезла бесследно. А Мария Германовна? Она ведь приедет. Да, приедет, но останется другом. А может быть, может быть… Пусть поскорее приезжает. Когда же комиссия кончит расследование?

В конце сентября комиссия обвинила Юхоцкого в клевете. Николай Евграфович, весёлый, молодой, прибежал поделиться радостью к Лежаве, тут его поздравили, угостили тайменьей ухой и оставили ночевать, потому что крестьянин Тюменцев, у которого жила семья Андрея Матвеевича, выхлопотал разрешение исправника на двухнедельную отлучку Федосеева и завтра должен был отправить его в тайгу со своим сыном Дмитрием. Дмитрий был рад поближе познакомиться с политическим. Утром они оседлали коней, привязали в торока по мешку с охотничьим снаряжением и выехали с берданками за плечами со двора. Свернули в проулок, оставили позади городок и углубились в падь, в ту самую падь, куда с такой неизбывной мечтой Федосеев ежедневно смотрел из окошка своей халупы. Через два дня они слезли с сёдел у чёрного бревенчатого зимовья, одиноко стоящего па берегу Абуры, в таёжной долине. Долину с её лугами, озёрами и рекой окружали горные леса, в тёмную хвою которых вкрапливалась яркая жёлтая и красная листва.

Десять дней они с рассвета до сумерек бродили по распадкам и берегам озёр, стреляли рябчиков, глухарей и уток, возвращались в зимовье, отягощённые ягдташами, варили на костре ужин, плотно наедались, потом ложились на нары и до глубокой ночи говорили без умолку. Дмитрий, житель окружного крестьянского городка, не бывавший даже в недалёком Иркутске, расспрашивал, как живут люди в больших городах, из-за чего бастуют рабочие, свалят ли они Николашку и что будет, если свалят? Отвечая ему, Николай Евграфович наводил его на разговор о жизни ленских крестьян, и Дмитрий начинал рассказывать, вернее, размышлять.

— Ну что наш мужик? Тяжело ему. Пашня горная, каменистая. Ковыряет её сохой, семь потов прольёт, а она не родит. Хлеба хватает только до рождества. А дальше-то как? Иди на промысел, дос/гавай деньги. Потом запрягай лошадёнку, тащись за сто вёрст в степи. К богатым бурятам. У них всегда есть хлебушко. Продадут — привезёшь два-три мешка…

В рассказах Дмитрия Федосеев находил много нового для своей работы и готов был слушать до утра, но парень внезапно обрывал:

— Поболтали, хватит, завтра рано вставать.

Он натягивал на голову зипун и сразу начинал храпеть. А утром чуть свет поднимал своего подопечного и вёл к озеру по лугу, и под ногами их хрустела заиндевевшая отава, белая, серебристая.

Николай Евграфович вернулся с Абуры заметно окрепшим, пахнущим дымом и кедровой хвоей. Он обошёл друзей и раздал всю дичь (кому глухаря, кому рябчика, кому утку). Побродил денёк по Верхоленску и начал готовиться к зиме. Надвигались холода, надо было запастись топливом. Из девяти рублей месячного пособия пять отдавал он за избушку, а четыре оставалось у него на хлеб, чай, сахар и молоко. Сажень дров стоила рубль. Да, целый рубль! Где его возьмёшь? Можно, конечно, занять в общественной кассе колонии. Нет, подальше от всякой помощи. Деньги всегда запутывают, если они не твои, по попадают в твой карман. Взять хотя бы эти двести рублей, полученные в Москве на вокзале. Ты передал их в Красноярске человеку, который должен помочь товарищу бежать из Енисейска, а Юхоцкий приписывает присвоение, и попробуй опровергнуть эту чушь, не выдав тайны. Нет, нет, больше никаких денег. Тебе ли с ними возиться. Помнишь, как подвёл бедного Сомова? Почему тогда землячество выбрало тебя казначеем? Потому что ты честен? Но честный-то скорее запутывается в этом неустроенном мире. Надо довести свой быт до предельной простоты, раз не имеешь практической смекалки. Никаких займов, никакой помощи. Не погибнешь.

Походив в раздумье по избе, он достал из подпечья топор, пощупал большим пальцем, как это делают плотники, острие и отправился в лес. На улице увидел вдали старика Гедеоновского и прибавил шагу, чтобы поскорее свернуть в проулок, не встретившись.

Пересёк Большую улицу, вышел на окраину, поднялся на взгорок. Прошёл по кладбищу, углубился в густой сосновый лес, отыскал тут тонкое сухое дерево и, сбросив куртку, принялся его рубить. Свалил, очистил его от ломких отмерших сучьев, и получился длинный хлыст. Николай Евграфович стал отрубать от него чурки.