Хамид Исмайлов - Мбобо

• Название: Мбобо
• Автор: Хамид Исмайлов
• Жанр: Роман

Роман «Мбобо» — о мальчике полухакасе-полунегритенке, эдаком Пушкине навыворот, рассказывающем свою короткую жизнь с того света посредством московского метро. Своего рода роман-андеграунд.

Из интервью автора.

---

Так уж случилось, что я считал лишь свою жизнь выбитой из колеи, несбалансированной, ненормальной с самого начала. И ни за что бы не поверил, что есть хотя бы еще одна семья, столь же неполноценная, неправильная, ненормальная, как моя. Хорошо бы, подумал я, если бы Олеся и вправду была цыганкой. Тогда не пришлось бы мне ей сочинять всякие неподобающие и трудновообразимые обстоятельства жизни.

А так, думал я, перешагивая через октябрьские лужи моей станции, эти обстоятельства у меня перед глазами. Обстоятельства моей мамы, Москвы: ее собственная мать, моя сибирская бабушка, запирающая свою четырехлетнюю дочь дома на долгий целый день, обрекая играть до бесконечности со своей единственной куклой, у которой нет уже ни рук, ни ног; скука… Девочка в конце концов умудряется через окно убежать на улицу, к другим детям, они бегут в магазин за сладостями; речка по дороге в магазин — с трубой поодаль от моста; подружка, как канатоходка, идет по трубе и зовет девочку делать то же самое; девочка доходит до середины трубы, и девочка летит в воду; вдруг ниоткуда появляется старик и вытаскивает ее из речки, а подружки разбежались от страху; появляется и мать, рыдающая, ей навстречу и вдруг, вместо объятий, начинает хлестать при всех тоненьким прутиком, высекающим кровь…

А что если Олеся и есть эта девочка годы спустя? А что если Олеся — это мама годы и годы назад? И нет никакой Олеси, как нету теперь и мамы — один октябрьский ветер, что носится по станции, закручивая в себя обрывки мокрых газет, а я стою, опершись о колонну, то ли в конце, а то ли в начале своего одинокого пути?

Станция метро «Добрынинская»

Странно, но при всей внешней неустроенности моей жизни, при вечной смене школ и адресов, я продолжал учиться на отлично, и комплекс отличника никак не оставлял меня. А еще дома у Ирины Родионовны, когда монстр Руслан избивал каждый вечер Акима, приводя теперь в пример меня, дескать, смотри, даже черные негры могут учиться на отлично, а ты — чурка, хер знает чем занимаешься! — дома мне и впрямь уж так не хотелось быть отличником, но назавтра в школе я опять забывался и опять погружался в книги, занятия, репетиции.

Странные вещи происходили с учителями в те годы: видать, гласность пробудила жар экспериментаторства, и они стали опробовать на нас свои затаенные взгляды безо всяких консультаций с вышестоящими педагогическими организациями. Один из них — наш преподаватель географии Николай Иванович Бурмистров — урок о человеческих расах начал с того, что стал пофамильно, просто по классному журналу, называть нам наши расы. Причем не кондово, по учебнику, а вполне развернуто, назвав, например, Матвея Словейчика и Борю Зеленера представителями семитского подвида средиземноморского подкласса индоевропейской белой расы. Славку Мальцева он сделал представителем арийско-славянской ветви той же расы, что тоже противоречило утверждениям учебника по географии, поскольку волосы у него стояли торчком, а нос занимал пол-лица. Но с самым большим смаком Николай Иванович разъяснял мою расу — как помесь дравидско-африканской с азиатско-монголоидной. Он ощупывал мои волосы и диктовал классу под запись: «Волосы — круто-курчавые, жесткие, как правило, черного или темного цвета». Затем он проводил пальцем по моему лицу и продолжал: «Кожа отличается предельно темным цветом, иногда повышенной потливости, отдает влажным блеском…»

Столь же методично он обошелся и с азиатско-монголоидной составляющей моей расы, показывая ручкой вместо указки на раскосую форму моих глаз с так называемым «эпикантусом» на месте век, а также широкоскулость, придающую лицу общую треугольную форму… «Записали?» — спрашивал он и после этого, держа меня у доски, отвечал на вопросы моих одноклассников, попросту тянувших время. Галя Балуева, умничая, спросила: почему же тогда у большинства русских в ее семье, да и здесь в классе, лица тяготеют к треугольной форме? Николай Иванович пустился в долгие и сложные рассуждения об истории русского этноса, при этом постоянно демонстрируя на мне и на моих вспотевших скулах, в чем разница между монголоидной и славянской скуластостью, хотя я-то как раз унаследовал скуластость в равной мере и от русского в тридцатом колене полковника Ржевского, и от своей бабушки-хакаски. Крымский татарин Сашка Ахтемов, у которого были такие же кудрявые волосы, как у меня, спросил: «Если у белой расы волнистые волосы, не значит ли это, что и негры когда-то были белыми?» Николай Иванович хотел было поставить нас рядом на предмет выяснения разницы между курчавостью, кудрявостью и волнистостью, но тут прозвенел звонок и кончилась моя роль географического манекена.

После уроков, когда четверо из нас побежали на «Добрынинскую», там, в среднем зале у барельефов с животными, Сашка Ахтемов вдруг заговорил голосом Николая Ивановича: «А теперь посмотрите на этого барана. У него глаза умно-собачьи. Но если вы внимательно приглядитесь вот к этой свинье, вы увидите, что оскал у нее, как у шакала или волка — хищный! Но почему-то я не вижу здесь осла… Ась! Что вы сказали?» И опять на самом интересном месте, как прозвеневший звонок, подошел их поезд, и они со смехом ринулись под низкую арку.

Я остался один, поскольку мне было ехать в обратную сторону. Поезда не было, и я пошел в самый конец зала, где за явно несимметричным парапетом тускло посверкивало панно с изображением моей мамы и меня самого в том возрасте, когда я ходил еще в детский сад. Она сидела, подоткнув ноги под себя, и придерживала меня одной рукой, а я пускал самолеты и ракеты в воздух, собранный из голубой мозаики. В этом был вымысел художника. На самом деле мама купила мне в «Детском мире» летающего механического голубя. Я пускал его по комнате, он хлопал крыльями и кружился по воздуху, пока внезапно не ударился о голую лампочку, которая вспыхнула и погасла. И вместе с упавшим на нас голубем рухнула долгая тьма…

Станция метро «Павелецкая»

Экспериментировал не только учитель географии. Учитель литературы Ярослав Евстигнеевич решил поставить с нами спектакль по мотивам русских народных сказок в его собственной обработке. Действие происходило почему-то на станции «Павелецкая»-кольцевая, что находилась не так далеко от нашей школы и где рядом с выходом в Бахрушинский переулок жил сам Ярослав Евстигнеевич. В сопровождение школьного столяра дяди Мити я три раза ходил на эту станцию и делал наброски на ватманских листах, потом по этим наброскам наш класс стал готовить декорации станции на уроках труда. Решили обойтись минимумом: два классических пилона с негреческими узорами на них, проход между ними, якобы на платформу, и парапет к лестнице, уходящей со сцены вниз, — вот и вся декорация.

Теперь о сказке сказок Ярослава Евстигнеевича. Давным-давно жили на свете Белый Бог — Даждьбог и его жена — черноокая Мара. Жили, не тужили. Но однажды случилось так, что повстречала Мара в овраге Чернобога — Кощея Змеевича — бога подземного царства и влюбилась в него. Забрал ее Чернобог в свое подземное царство — за реку Смородину, за Калинов мост. Узнав о краже, светлый бог — Даждьбог бросился за ними в погоню, но там, у Калинова моста, где произошла битва, когда то Кощей, то Даждьбог вминали друг друга то по колено, то по пояс, то по горло в матушку-землю, Чернобог с помощью Мары победил Светлобога и разрушил его солнечную колесницу, на которой тот примчался к границе двух миров. Распял тогда Чернобог Даждьбога на огромном дереве у реки Смородины, у Калинова моста, и тьма обрушилась на всю землю.

После антракта действие начиналось весьма неожиданно. Кони той колесницы, что осталась без возницы, как поезда метро, понеслись по обеим сторонам, и быть бы беде неминучей, но тут вмешивался в дело сам Ярослав Евстигнеевич в роли Велеса-вседержителя, что воскрешал Белобога, сняв его с дерева, излечивал его раны, следом вылавливал солнечных коней, разбежавшихся по сумеречным углам (правда, в суматохе терялся серый конь, которого играл Серега Серов, зато оставались конь черный и конь белый, обозначавшие ночь и день). Даждьбог снова правил своей светлой станцией «Павелецкая», на которую снова подали свет, и поезда ходили регулярно. Зато, наказанные на веки вечные самим Велесом, Чернобог и Мара уходили вниз по лестнице в еще более подземный мир, и перед ними краснела земля…

Вы конечно же догадались, что Ярослав Евстигнеевич дал мне роль Чернобога — Кощея Змеевича, правда, дал не сразу, долго думая, а не лучше ли мне сыграть коня из колесницы Даждьбога. Но Галя Балуева, игравшая черноокую Мару, уговорила Ярослава Евстигнеевича, нажимая на то, что я отличник и что на мне можно сэкономить краску. Больше всего хлопот нам доставила битва у реки Смородины, у Калинова моста, когда мы поочередно со Славкой Мальцевым должны были всаживать друг друга в землю то по колено, то по пояс, то по горло в бою за Галеньку Балуеву, в которую Славка был влюблен по-настоящему, а я не испытывал никаких чувств, кроме отличничьей солидарности. В конце концов мы решили эту сцену так: на нас обоих сшили по две землистого цвета простыни с дырками посередине, охваченными обручами. Пока боролись, мы старались всадить друг друга в эти обручи, которые каждый резко поднимал то до колен, то до пояса, а то — до горла, опускаясь при этом под простыней на колени. Этот трюк мы отработали настолько, что Ирина Родионовна, пришедшая на спектакль в качестве родителя, никак не могла взять в толк, как это нам удалось. А загробный авторский голос Ярослава Евстигнеевича декламировал: