Николай Веревочкин - Человек без имени

• Название: Человек без имени
• Автор: Николай Веревочкин
• Издательство: «Дружба Народов», № 11 за 2006 г.
• Жанр: Современная проза

Главный герой повести — человек не только без имени, но и без фамилии, без прошлого. Бомж, потерявший память, путающий реальность и сон, утративший дом, семью, имя — но не талант. Судьба приводит его в дом профессионального художника Мирофана Удищева, наделенного всем, кроме таланта и совести. В чем смысл жизни — в безоглядном окрыляющем творчестве, не приносящем никакого дохода, или таком же безоглядном стремлении к наживе — любой ценой, даже ценой эксплуатации чужого таланта? Время или люди виноваты в торжестве бездарности и подлости, окружающем нас? Такие вопросы ставит Николай Веревочкин в своем произведении.

История, рассказанная автором, грустна, жестока, но … вполне реальна в наши дни.

---

Гулкая, наполненная нездешним эхом весна. Над городом — дикие гуси и зеленое облако.

— Хорошая примета — богатым будет сенокос, — порадовалась старушка, выгуливающая старого пса. Такого старого, что его не интересовали даже кошки.

В тревоге бегут они домой.

Стог сбежал. Растревоженный зовом перелетных птиц, травинка за травинкой вылетел он в приоткрытую форточку. В квартире остался только запах июня и зеленый кузнечик, неутомимо пытающийся разбить головой оконное стекло.

И почувствовали они бескрылость, и скука поселилась в доме.

В ягодный месяц он скосил траву на заветной поляне и сметал большой и косматый, как мамонт, стог. Они устроили в ней уютную пещеру и жили в ней, питаясь земляникой и грибами.

Приближался сезон перелетных трав. Однажды белый теленок с коричневым пятном на лбу, отобедавший свежим сеном, подняв антенной хвост и жалобно мыча, воздушным шариком взлетел над лесом. Он поднимался все выше и выше, пока не затерялся в облаках. Вечером следующего дня, трубно мыча и звеня боталами, над поляной пролетело стадо коров, уносимое ветром в неизвестность, прочь от родных лугов.

Земляничной поляной высыпал галактический срез Млечного пути. Ночь открыла двери в бесконечность. Спелые звезды падали в серебряные ведра стариц.

Проснувшись утром, он увидел всю ту же поляну и тревогу на лице женщины. Покусывая травинку, она смотрела в себя, и глаза у нее были чужие.

— Вон там, — показала она рукой, — был пенек. Вчера я перебирала на нем ягоду.

На месте пенька росла молодая береза.

Протоптанная ими тропинка заросла травой.

Поляна все также была усеяна земляникой, но она еще не созрела. Он перевел взгляд на ведро, стоящее в травяной пещере. Оно доверху было наполнено спелой вчерашней ягодой.

Еще вчера заброшенная дорога едва угадывалась под травой и пропадала, уткнувшись в овраг. Сегодня над провалом стоял бревенчатый мост со свежими следами топора.

Их подобрала «полуторка» — машина, которую можно встретить только в музеях. В кузове, держась за борта, стояли женщины в длиннополых ситцевых платьях. Они пели о кудрявой рябине и хитро переглядывались, смущенные странной одеждой чужаков.

— Мама, мама, посмотри — тетенька в штанах, — теребила за подол одну из женщин с необыкновенно длинной и толстой косой.

Мать зашикала на нее и, как бы извиняясь за детскую непосредственность, спросила:

— Вы, поди, из города?

— Да, из Заозерска.

— Это где же такой город?

Удивление на их лицах она истолковала по-своему:

— Да мы деревенские, кто его знает, где тот город.

«Вот же, за поворотом», — хотел сказать он и осекся. За стеной леса открылось знакомое озеро. Но вместо многоэтажек на его берегу светились чистотой свежепобеленные мазанки, крытые дерном. Озеро переполнилось обильными дождями. Еще ливень — и выльется из берегов. Неделю тому назад они купались в нем и долго шли к воде по пологому песчаному берегу, а потом, взявшись за руки, минут пять брели по мели. Сейчас же волны подмывали задние плетни огородов, а мальчишки, как зимородки, ныряли с ветвей деревьев.

Деревенская улица, заросшая травой-муравой. Гуси купаются в лужах. Тихо, лишь где-то далеко-далеко тарахтит одинокий трактор. Навстречу идет странно знакомая женщина. Еще молодое лицо с едва наметившимися морщинками светится умиротворением. В брезентовой хозяйственной сумке — комковой сахар, на локте — связка бубликов.

— Здравствуйте, — не удивившись, ответила она на приветствие незнакомки и пошла дальше своей дорогой, к своим заботам.

— Она не узнала меня…

— Ты ее знаешь? Может быть, обозналась?

— Это она. Только очень молодая.

— Кто она?

— Мама.

Так вот куда занес их стог. Никуда не уезжая, они почувствовали себя на чужой планете. Для путешествия во времени не надо преодолевать пространство. Он понял, что его беспокоило. Отсутствие на крышах домов телеантенн.

…У человека без имени тревожно колотилось сердце. Он наконец-то проник в прошлое. Возможно, это было не его прошлое, но то, что это было реальное прошлое, не было сомнения. Это смутное, ускользающее прошлое требовало документального подтверждения. И он утверждал его на полотне, пытаясь превратить миф в действительность. На радость Удищеву его кисть, словно волшебная палочка, рождала щемящие душу пейзажи и портреты людей, излучающих доброту. Странный, ностальгический мир утраченного. Может быть, заниматься искусством — это пытаться вернуться в прошлое?..

Из свежесрубленного дома еще не выветрился лесной запах. Ему еще предстояло быть политым осенними дождями, иссушенным июльской жарой, промороженным студеными январскими морозами. Впереди были чистые апрельские слезы и майские черемуховые сны. Во дворе лаяла дворняжка, слышался веселый говор, стук топора, плесканье — звуки воскресных хлопот.

Они долго в нерешительности стояли у калитки.

Калитка отворилась сама по себе, и маленькая, смешная собачка неожиданно громко зарычала.

— На место! — строго прикрикнул на нее молодой отец, разводящий топориком зубья пилы.

— Ты что, Пушок, не узнал? — укорила собачку гостья из завтра. Ей было обидно до слез.

Дворняжка застеснялась, смешно передернула черным носиком и в смятении закрутила хвостом, не зная, что делать.

В глазах молодой, красивой мамы вспыхнул и погас тревожный огонек узнавания. Искоса посмотрела на незнакомку беловолосая девочка. Она купала в алюминиевом тазике куклу, и по лицу ее бегали солнечные зайчики. Он перевел взгляд с жены на девочку, и сердце его покрылось инеем. Никогда он еще не испытывал такой пронзительной, такой печальной нежности. Еще никогда он не осознавал с такой ясностью, что человек умирает и рождается каждую секунду. Это очень больно — каждый день хоронить себя и любимых.

— Что ты делаешь? — спросила она чужим голосом себя маленькую.

— Купаю куклу, — ответила девочка, потупившись.

— Ее зовут Настей?

— Откуда вы знаете?

— Я многое знаю. Знаю, куда ты прячешь свою жвачку. Знаю, что за клуней живет лиса без хвоста, и ты ее боишься. Я даже знаю, что ее там нет.

Чудоковатых горожан пригласили в дом.

Это было время, когда деревня не знала замка.

Вот — Стол, вот — Окно, вот — Хлеб. Единственные. Первозданные. У каждой деревни свое Солнце и своя Луна. Грустный, сказочный свет керосиновой лампы. Непонятная тревога от ночного вкрадчивого шелеста листьев по стеклу. Забытые запахи детства. Там все звучало и выглядело по-другому. Мир прошлого — сказочный мир, потому что увиден и услышан он ребенком. В каждом темном углу — сказочные страхи, тени забытых снов. Ночные звуки озера — плеск и прохладный шелест волн, крик неведомой птицы. Неожиданный скрип колодезного ворота.

Нет печальнее счастья, чем вернуться в прошлое.

Она большая и она маленькая неразлучны. Они никого не подпускают к себе, кроме мамы. О чем они смеются, расстилая на шелковистой траве у болотца свежевыстиранные дорожки? О чем грустят, идя вдоль долгого прибоя косых волн? О чем шепчутся у куста дикой вишни, пересаженной из лесу в палисадник? О чем молчат в древней игре — кто кого переглядит? Между ею большою и ею маленькою было то, чего нет даже между самыми близкими людьми одновременья: понимание. По-настоящему ревновать человека можно только к нему самому. Но если бы это полное понимание было возможно между заклятыми врагами, они с удивлением и раскаянием обнаружили бы в ненавистном человеке себя самого, а в себе — чужого. Ты — это весь мир, смертная частичка бессмертного мироздания. Умирая, ты остаешься жить, не зная об этом. Ты раздроблен непониманием на бесконечное число жизней, а границы этого непонимания непреодолимы.

Эту великую тайну открыл ему стог июньского разнотравья, полетевший против течения времени и разорвавший невидимую завесу прошлого. Это была добрая и страшная тайна. Страшная потому, что миру нужна вражда частиц одной раздробленной души. Мир не мог выжить без непонимания, самоубийственного и самопожирающего.

Печален мир для человека, знающего эту тайну.

— Отец, — спросила однажды вечером мама, — это не нам привезли сено?

В переулке у плетня стоял аккуратный, словно причесанный, стог. На вершине его сверкало серебром ведро, полное спелой земляники.

Ночью стог сгорел.

Наивная, мог ли сгореть стог из еще не выросших трав?

Он неутомимо преследовал беглецов, неожиданно появляясь то на берегу озера, то у старой кузни, то на песчаном острове. По нескольку раз в день проплывал он в кузовах машин, в телегах мимо Дома с неизменным ведром на макушке. И когда кто-нибудь из домашних говорил с восторгом: «Посмотрите, какое красивое зеленое облако зависло над клуней!» — дезертиры из будущего вздрагивали: в закатном зареве золотого иконостаса облаков зеленел их стог.