Олег Пащенко - Колька Медный, его благородие

• Название: Колька Медный, его благородие
• Автор: Олег Пащенко
• Издательство: Новосибирское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1986

В сборник включены рассказы сибирских писателей В. Астафьева, В. Афонина, В. Мазаева. В. Распутина, В. Сукачева, Л. Треера, В. Хайрюзова, А. Якубовского, а также молодых авторов о людях, живущих и работающих в Сибири, о ее природе. Различны профессии и общественное положение героев этих рассказов, их нравственно-этические установки, но все они привносят свои черточки в коллективный портрет нашего современника, человека деятельного, социально активного.

---

— Поедешь завтра, браток. Подсажу, еще дам денег на дорогу. Вчера мы получили бизнест, — важно говорит он. — Сколотили с Самсонычем уборную на четыре очка. Мне денег не жалко. Этот бизнест не имеет конца.

— Ты думаешь, я нуждаюсь?

— Я не думаю, браток. Я вижу… А послушай-ка! — Колька приподнимается на стуле, потирает руки. — Давай: кто кого переглядит? Ты помнишь?! Я перегляжу — ты остаешься, не едешь. А если ты… Нет, ты не переглядишь, у тебя слабый пульс под коленками!

— Нет уж, лучше на спичках: короткую вытяну — остаюсь.

— Х-ха, насмешил! Да на спичках я смухлюю, ты уж точно не уедешь! Я хочу с тобой благородно. Ну!

Колька приваливается узкой грудью к столу, обнажая ключицы, и как бы втыкает в меня глаза, желтые, с черными крупинками по ободкам. Я принимаю вызов, удобно облокачиваясь, подпирая голову кулаками. Помню, в пятом классе схлестнулись и едва-едва не ослепли в глупом противостоянии, тогда я моргнул первым.

— Колька, ты настырный парень, знаю, но и я теперь…

— Не продолжай, браточек. Все равно ты мелко плаваешь, при всем ко мне уважении… Эй, а скажи-ка, ты помнишь, например, кем ты был до рождения, а?.. Вот я тебя проверю на вшивость!

— Я?! О господи… Конечно, не помню! Да и был ли я!

— Был, был… И я был, — Колька смотрит испытующе. — Только это сложно объяснять простыми словами. Ну, например, так: я был пульсом и мягкой пушистой горошиной, а вокруг космическая музыка, ну, как на земле электронная, и пульсировали миллионы других горошин. То есть не горошины, а как бы похожие на них…

— Ну ты фантаст! А зачем вы все пульсировали?!

— Почему — «вы»? И ты был с нами! И мы ожидали очереди родиться на землю! — Колька хохочет, а глаза серьезные. — А для этого должны совпасть пульсы батьки и матушки!.. Х-ха! Ты понял мой смысл?! Вообще, ты не бери в голову, что я веселюсь. Я, когда говорю серьезно, кажусь тогда мелким и тупым… Весело — это красиво!

Глаза мои начинают слезиться, я креплюсь изо всех силенок.

Однажды летом, было это после пятого класса, помню, как сейчас, голопузый, в коротких штанцах, Колька достиг верхушки тополя, а это вровень с пятиэтажкой, где мы жили, и раскачивался, и потрясал кулаками, глядя в синее небо. Мы стояли внизу и завидовали, он был совсем рядом с облаками, очень похожими на куски сладкой ваты, ее тогда продавали на каждом углу. И вдруг, никогда не забуду, Колька взбрыкнул ногами и полетел, полетел вниз, словно бы скользя по зеленой горке. Я зажмурился, девчонки взвизгнули. И все перекрывал Колькин крик, дурной и протяжный, оборвавшийся неожиданной тишиной. Счастливец рыжий, он зацепился штанами за бук, далеко выдающийся от ствола, и висел как на вытянутом багре, лицом вниз, перегнувшись вдвое. До асфальта ему оставалось еще, пожалуй, метров пять. Снизу мы кричали, чтоб отстегнул ремень. Он натужно хрипел: «Угоните девчонок, натура голая, натура… Дурочки, уходите, дурочки…» И я впервые увидел: Колька заплакал. Он плакал, выползая из штанов, сверкая худенькими, как два белых голыша, ягодицами, упал, вскочил, помчался в подъезд, а штаны ему я занес, штаны мы сбили камнями. Он страдал, сунув голову под подушку. Бабушка плакала над ним. Он жил с бабушкой, родители умерли. Бабушка меня увела в кухню, заставила есть пряники, пить компот и тихонько стала рассказывать о Кольке, об отце, матери, потом проводила за дверь и шепнула, что господь таких любит, как Колька, и господь рано приберет его к себе. Помню, долго я с нетерпеливым ужасом ожидал: когда? А Колька все жил и жил.

— Вижу, ты окреп натурой. — Колька беспокоится; наверное, и он терпит изо всех силенок, чтоб не моргнуть.. — Хорошо сопротивляешься, браточек!

— Жизнь, Колька, жизнь…

— Что, досталось мальчику? Гляжу, морщин уже напахал…

Осторожно, боясь до срока моргнуть, я киваю: досталось. Глаза мои, кажется, игольчато остекленели и режут веки изнутри. Я вот-вот обольюсь слезами и зажмурюсь, и это мой проигрыш. Мне хочется остаться с Колькой, не уезжать, но — чтоб без проигрыша. Краем глаз вижу, что с соседних столиков на нас уставились люди, в буфете установилась недоуменная тишина. Колька вдруг расширяет зрачки, близкие, страшные, я чувствую, они меня будто втягивают всего, я будто барахтаюсь, растворяюсь в желтых глазах, в чужом мире, где проносятся тени и огонь, я горю, горю, задыхаюсь, стул из-под меня рвется, и я падаю пушинкой, переворачиваясь на спину, и нет полету ни края, ни дна.

— Браток, очухайся ты!.. — Колькин голос сверху, я лежу на полу, Колька, хлещет меня по щекам. — Браток, ты что? Слабонервный, что ли?.. Люся, хватит, мы его зальем, как мышонка…

Люся стоит, бледная, держит алюминиевый ковшик с падающей струей, подтекающей под мою спину.

— Ой, товарищ, вы его простите, ненормального. — Люся пытается ухватить мои плечи, поднять. — Сколько тебе говорить, хулиган? — Она беззлобно кричит на Польку: — Я когда-нибудь сообщу в отделение!

— До смерти напугал, браточек, — признается Колька, усаживая меня на прежнее место, и ходит возле меня, ходит, стряхивает пыль со спины, оглаживает плечи, виноватый. — Не люблю проигрывать. А кто, скажи, любит?! Я подцепил стул за ножку, ты и грохнулся. Но ты почему не спружинил? Почему, как мешок?

— Замолчи, Колька, ладно. Я сам виноват, что задумался.

Люся облегченно вздыхает и тоже оглаживает мою спину, ласково, снисходительно, и отходит, смешливо оглядываясь. Она видела мою слабость, я сразу теряю к ней интерес. Мне стыдно: не могу понять, гипноз, что ли, у Кольки, ведь похоже, я терял сознание?

— Колька, а ты уже не первого так?.. За ножку?

— Со стула-то?.. О, ты четвертый, браток, так что не обижайся. Дурак я, дурак… Кстати, будем считать все же, что я переглядел, согласен? Я пойду рассчитаюсь… — Колька все еще виновато блудит глазами. — Браток, сейчас пойдем ко мне, заберем Самсоныча, а потом двинемся… Ну, в общем, я потом объясню, и вы поймете мой глубокий смысл.

Колька возвращается от буфета с желтым ключиком в руке.

— Во! Люся мне дала на всякий случай, — объясняет Колька, собирая со стола грязную посуду. — Люся уступает нам свою квартиру, а сама будет ночевать у Маринки. Не хмурься, не хмурься… Знаешь, она не из тех. Обманчивое впечатление, браток.

Проходим мимо буфета, Люся смотрит на меня вызывающе и с легкой усмешкой, а Кольке она грубовато кричит:

— Сразу бы и шли. А?! А потом и мы придем с Маринкой!

— Люсь, ты не дразнись… У нас с братком сегодня опасное дело. Я специально его вызвал. Правда, браток? Эх, Люся, Люся, погляди на мою рожу. Я не опасен общественному питанию!

Люся теребит па шее золотистую цепочку, холодно усмехается.

* * *

Дождь прошел, сыро, холодно, на асфальте растеклись огни фонарей, с крыши опадают редкие капли. Колька застегивает верхнюю пуговицу на рубахе, она ему велика, обвисает с плеч. Стоим под березой. Колька подгребает ногой мокрые листья, голову опустил, рассказывает: жизнь не сложилась. Он работал на сейнере, потом электромонтером, диспетчером, начальником спасательной станции, учеником повара в ресторане, теперь устроился разнорабочим на стройке, а по ночам сторожит детскую музыкальную школу, в ней и ночует. Я слушаю, молчу и слегка рад, хвастаться тоже нечем.

— Понимаешь, браток, — Колька морщится. — Я везде суюсь, пробую искать правду, обличаю паскудников… Х-ха! Это сложно. Пожалуйста, обличай, если сам чист, как стеклышко. А кто без греха?! Однажды я даже женился, это было по любви. Ну, привел ее, оглядел, у меня вкус, ты ведь знаешь… И что? — Кольке хочется держать легкий тон, но я хмурюсь, и он перестраивается: — А ничего хорошего… Я любил, она не любила… На прощание сказала: ты, Колька, слабачок и нянька, ты даже на щепочку не наступишь, думаешь, ей будет больно… Сказала: переродись, Колька. Я ей: а как?

Свистит невдалеке тепловоз. Такси выходит на вираж перед стоянкой, стонет, елозя шипами по мостовой, и две темные фигуры припадают к дверцам, отворяют, запрыгивают, и уносится такси, дерзко помаргивая огоньками: а вы? А что — мы?.. Стоим, молчим, топчемся на палых листьях. Колька поднимает глаза.

— А ты у кого из наших гостил? У Слепцова, у Желобанова?..

— Никого не хочу видеть.

— A-а, понятно… Ну и зря. У них тоже ничего доброго… Эх, жизнь наша бекова, нас дерут, а нам и некого! Ну-ка, браточек, постой здесь минутку, я — сейчас. Минутку!

Колька огибает буфет, я слышу, он стучится в черную дверь. Я вздыхаю, Колька не изменился, как и в детстве, он скучать не дает. Ведь мог отобрать пуговицу, дрянь копеечную, а назавтра подарить ценный складешок; мог сговорить пацанов и накинуться на слабого, а мог и в одиночку выйти против десяти, и выходил; мог нахально врать, когда и не требовалось, а то вдруг сказать правду, за которую, знал, не поздоровится, и говорил, и ему влетало. С ним было интересно дружить, ожидая попеременно и зла, и добра.