Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.25. Из сборников:«Натурализм в театре», «Наши драматурги», «Романисты-натуралисты», «Литературные документы»

• Название: Собрание сочинений. Т.25. Из сборников:«Натурализм в театре», «Наши драматурги», «Романисты-натуралисты», «Литературные документы»
• Автор: Эмиль Золя
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1966

В данном 25-м томе Собрания сочинений представлены наиболее значительные из работ Золя, входящих в его сборники «Натурализм в театре», «Наши драматурги», «Романисты-натуралисты» и «Литературные документы». Почти все статьи, из которых были составлены сборники, публиковались в периодической печати в промежутке с 1875 по 1880 год. При составлении сборников Золя игнорировал хронологию написания своих статей и группировал их по тематическому признаку.

Каждое выступление Золя в периодической печати по вопросам литературы и театра носило боевой характер, было актом борьбы за утверждение тех принципов, которым он был предан, ниспровергало враждебные ему традиционные эстетические нормы.

Одной из важнейших целей Золя было доказать, что провозглашенный им художественный метод натурализма отнюдь не нов, что он также опирается на значительную национальную традицию французской литературы и французского театра. Отсюда — экскурсы Золя в прошлое, его настойчивые поиски родословной натурализма в минувших веках.

---

Я охотно развил бы эту параллель, ибо она дает мне новые доказательства беспрестанной эволюции театра, которую я всегда стараюсь подчеркнуть, чтобы поощрить и защитить новаторов. Но это увлекло бы меня в сторону от непосредственной моей задачи, а именно — от рассмотрения драматургии г-на Лабиша.

Очерк чрезмерно разросся бы, и я вынужден его ограничить более тесными рамками. Прежде всего коснусь «Соломенной шляпки» — пьесы, послужившей образцом для множества водевилей. В тот день г-н Лабиш не только написал пьесу, он создал определенный жанр. Композиция ее оказалась такой удачной, такой удобной для нагромождения любых проказ, что сразу же появились подражатели, принявшие ее за модель. Я бы сказал даже, что это была гениальная находка, ибо создать жанр удается далеко не всякому. В современном водевиле еще никто его не превзошел, и ничто не может сравниться с ним в отношении искрометной, щедрой фантазии и здорового, непосредственного смеха. Конечно, здесь не может быть речи о верности наблюдений, правдивости характеров, стиле. Пьесу надо воспринимать как добродушный, непритязательный фарс, превосходно скроенный применительно к сцене.

Но с особенным удовольствием прочел я одноактные пьески, дополняющие первый том, в том числе такие, как «Мизантроп и овернец», «Эдгар и служанка» и «Девочка в надежных руках». Здесь проявился весь талант г-на Лабиша; я хочу сказать, что тут ясно видны особенности его дарования и причины его успеха. Здесь все то же добродушие, тот же непринужденный смех; но автор не ограничивается в этих пьесках исключительно фантазией, он затрагивает жизнь, он ловко перепрыгивает через сточные канавки, он осторожно касается зияющих язв. Это обаятельный человек, который играет с огнем, не обжигаясь сам и никого не пугая.

Возьмем «Мизантропа и овернца». Шифоне, богач, рантье, снедаем жаждой правды. Он хочет правды, он требует ее во что бы то ни стало, и вот он заключает с овернцем Машавуаном договор, по которому обязуется предоставлять ему кров и пищу, а овернец за это должен говорить Шифоне правду всегда и ни с чем не считаясь. Но уже через час Шифоне готов пожертвовать половиною своего капитала, только бы избавиться от постояльца, — до такой степени последний срамит его и раздражает. Вот сюжет, годный для весьма горькой сатиры! Дайте его кому-нибудь из английских комедиографов XVII века, — Бену Джонсону, например, — и вы увидите в каком отталкивающем виде он представит вам род человеческий. Каких только отвратительных истин не бросит Машавуан в лицо окружающим! А у г-на Лабиша горечь улетучивается, остаются только взрывы хохота при виде затруднений, в какие овернец ставит мизантропа; и весь комизм порождается постепенной переменой во взглядах Шифоне, причем он же за это и расплачивается. Здесь большой философский вопрос разрешается шуткой.

А теперь посмотрим «Эдгара и его служанку». Тут перед нами картина нравов и в основе сюжета — случай из числа самых деликатных, самых скользких, какие только возможны в семье. Хозяйский сын Эдгар воспылал нежностью к горничной своей матери, Флорестине. Между тем ему предстоит жениться, связь с девушкой тяготит его, и он собирается положить ей конец. Но Флорестина желает быть любимой и потому всячески препятствует браку своего обольстителя. Все это нельзя назвать особенно назидательным. Такой сюжет может легко привести автора к показу грязной изнанки жизни. Интимная сторона семейной жизни, снисходительность к проказам молодежи, разврат, который заводится в доме, когда ему попустительствуют окружающие, — все это пущено здесь в ход, и притом весьма смело. Но не пугайтесь. Г-н Лабиш будет смеяться так заразительно, в порыве резвой фантазии он так изящно отойдет от реальной жизни, что в сюжете не останется ничего оскорбительного. Зачем же негодовать, раз мы условились, что все это показывают нам смеха ради и что все это вовсе не правда?

Обратимся к «Девочке в надежных руках». Тут дальше идти уж некуда. Сюжет до того отвратителен, что потребовалось чудо ловкости, чтобы приспособить его к сцене и добиться постановки пьесы. Баронесса Фласкемон уезжает на бал и оставляет семилетнюю дочку Берту на попечение лакея Сен-Жермена и горничной Марии. Девочка спит. Едва баронесса уехала, Мария и Сен-Жермен решают поразвлечься в саду Мабиль, расположенном неподалеку. Но тут Берта просыпается и требует, чтобы ее взяли с собой. И она идет на пирушку вместе с прислугой, а домой возвращается верхом на плечах солдата Рокамболя; тем временем баронесса, вернувшаяся раньше обычного, с минуты на минуту должна обнаружить исчезновение дочки.

Что скажете вы о таком зрелище: слуги развращают семилетнего ребенка! Заметьте к тому же, что Берта — девочка весьма развязная, что у Мабиля она попробовала вишневки, что она побывала у Рокамболя в казарме, что она возвращается под хмельком и, вдобавок ко всему, слышала и запомнила солдатскую песенку, полную двусмысленных шуточек. Тут есть чем возмутиться щепетильной критике. О, святотатство, о, невинность младенца! Представляете вы себе, как это семилетнее созданьице слоняется по улицам, становится свидетелем любовных похождений прислуги, возвращается с масляным взглядом из солдатской казармы и с бала публичных девок? Трудно представить себе большее надругательство над ребенком, трудно нагляднее показать лакейские пороки, проникшие в гостиную и спальню, и даже в колыбель младенца.

Самое занятное то, что эта пьеса была, по-видимому, написана на заказ, для дебюта Селины Монталан, которая около 1850 года представляла собою малютку Добре того времени. Для этой необыкновенной девочки требовалась роль, в которой она могла бы резвиться, прыгать, скалить беленькие зубки, напевать что-нибудь легкомысленное, и г-н Лабиш взялся написать такую роль и сочинил пьесу, которая всех смешила до упаду, хотя еще чуть-чуть — и она, конечно, смутила бы и привела в ужас зрительный зал.

Мне кажется, что излишне указывать на страшную драму, которая скрыта под этим фарсом. Выступая с таким сюжетом, автор сильно рисковал, что его освищут. Стоило только чуть-чуть усилить такое-то место, придать немного правдоподобия такой-то сцене, слегка приглушить комизм другой, — и в результатах можно было бы не сомневаться. Более острый наблюдатель, драматург, придерживающийся того, что он видит вокруг себя, привел бы публику в негодование с первых же слов. Но вот в дело вмешивается г-н Лабиш, и вся чудовищность исчезает или, по крайней мере, прячется за такой милой веселостью, что возмущаться уже невозможно. Что же тут дурного? Ведь все в зале знают, что это лишь игра, а если кто-нибудь и забудет, что он в театре, то автор подмигнет ему, прозвучит каламбур, создастся потешная ситуация, и это напомнит зрителю, что перед ним — шутка. Вся пьеса — ее построение, персонажи-марионетки, ее стиль — говорит одно: «Посмеемся!» И все смеются.

Таковы, по-моему, отличительные черты таланта г-на Лабиша. Он создал карикатуру на жизнь, и карикатуру на редкость забавную и на редкость безобидную. Отсюда его огромный успех, отсюда заслуженная им любовь публики. Зритель не хочет, чтобы с ним обращались грубо, чтобы под предлогом его развлечь показывали ему человеческую грязь. Мы еще смеемся, смотря комедии Мольера, но смеемся иной раз нехотя, ибо чувствуем, какая глубина скрыта под их поверхностью. Г-н Лабиш приходит, отважно берется за человеческие пороки, по примешивает сюда вымысел, который делает все смешным. Когда истина чересчур горька, он заставляет ее перекувырнуться, и прыжок получается неотразимый. В сущности, он не желает знать, есть ли в жизни грязь и преступления; он считает, что прежде всего есть над чем посмеяться. Люди превращаются у него в удивительно потешные марионетки. В общем, он не моралист, не философ. Весельчак — только и всего.

Так же думает и г-н Ожье. Я только позволил себе развить его рассуждения и подкрепить их доказательствами. Не будем сожалеть, что г-ну Лабишу недостает педантизма; педантизм вещь противная. Что же касается горечи, то она, правда, порождает великие творения. И между Мольером и г-ном Лабишем одна только пропасть: горечь. Она, подобно могучей реке, бурлит в произведениях великих наблюдателей. Тот, кто знает человека, не может быть чужд горечи, и в этом-то горьком привкусе почти всегда и заключается прелесть гения. Бросьте ферулу, но оставьте в руках хлыст.

II

Выше я сказал, что Эжен Лабиш шутник — и только. Потом я пожалел, что у меня сорвалось это слово, так как боюсь, что его поймут недостаточно широко. Одного желания посмешить еще мало — особенно в театре. Смех — один из самых благодатных и редких даров, которые можно принести людям. И ничто столь не характерно для французов, как смех. Национальный дух наш сказался в Рабле, Мольере, Лафонтене и Вольтере. Если о драматурге можно сказать: «Он смешит», — то это уже немалая хвала, — независимо от той или иной оценки литературных достоинств его произведений.