Ник Хоакин - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Ник Хоакин
• Издательство: Радуга
• Жанр: Драматургия
• Год: 1988
• ISBN: 5-05-002246-0

Том избранных произведений филиппинского англоязычного прозаика, драматурга, поэта и эссеиста Ника (Никомедеса) Хоакина дает читателю достаточно полное представление о творчестве этого выдающегося литератора. В многоплановом, отмеченном глубоким психологизмом романе «Женщина, потерявшая себя» автор пишет о коренных проблемах бытия, о борьбе добра и зла. Действие романа «Пещера и тени» развертывается на фоне политического кризиса в стране, приведшего в начале 70-х гг. к введению на Филиппинах чрезвычайного положения. Сборник включает социально-психологическую пьесу «Портрет художника-филиппинца», а также небольшую подборку рассказов.

---

— С бенедиктинцами? — воскликнул Джек.

— Да, я слышал об этом, — сказал Почоло. — И очень порадовался. Ведь я было подумал, что мы снова потеряли его.

— Только не уверяй меня, что он хочет стать монахом, — фыркнул Джек.

— Хочет, но не принимая обетов, — сказал Почоло.

— Да, все уже устроено, — подтвердила Моника. — Он поступит в аббатство как послушник и, если все пойдет хорошо, проведет там остаток жизни. А дом и все, что в нем есть, будет продан. Прощай, «Ла Алехандрия». Я целую неделю провозилась со всеми этими адвокатами, контролерами, оценщиками.

— А что будет с тобой? — спросил Джек.

Моника пожала плечами.

— Сниму квартиру, если дети меня не примут. Не нужна ли кому-нибудь хорошая экономка?

Сквозь ворота, ведущие в усадьбу Мансано, они увидели полуденно-белую наготу Александра Великого перед зардевшимся от стыда домом.

— А вот и папа, — сказала Моника.

Старец, опираясь на палку, стоял возле фонтана в шлепанцах и оранжевом халате. У него за спиной — мальчик-слуга, заключивший в объятия кресло на колесах. Машина остановилась перед доном Андонгом, пассажиры вышли.

— Как все прошло? — спросил он Монику.

Она поцеловала его в щеку:

— Очень впечатляюще, папа. Может, не надо тебе быть на солнце? Президент с супругой справлялись о твоем здоровье.

— Пусть Почоло и Джек видят — я могу и стоять и ходить.

— Это очень хорошо, папа, но не следует все же злоупотреблять. Джек, Поч, отведите его в тень, ладно? Я распоряжусь насчет обеда.

Она заторопилась прочь, а мальчик-слуга, повинуясь ее взгляду, подтолкнул кресло к старцу, и тот рухнул в него. Его перевезли через аллею к деревьям.

— Я тут гулял, — сказал он, — прощался с этим местом. Вечером перебираюсь в монастырь. Возможно, сейчас я в последний раз гляжу на «Ла Алехандрию». Когда я строил ее в тридцать четвертом, Алекс был еще ребенком — лет трех-четырех, да? Я приводил его сюда, и мы вместе смотрели, как растет дом. Я говорил ему, что строю дом для него, что когда-нибудь он будет здесь хозяином. Люди в те годы были очень уверены в себе! Мог ли я думать, что этот дом умрет вместе со мной, и даже сына не будет, чтобы позаботиться о нем и обо мне?

Вот фонтан. Когда воздвигали статую Александра, Алекс спросил меня: «Это святой?» Мать научила его молиться. Я сказал, что нет, что святых вообще не бывает, только герои, и что статуя на фонтане олицетворяет героизм и гордое имя — Александр. Я учил его гордости. Этот памятник, говорил я мальчику, воздвигнут в его честь и в мою, в честь нашей семьи и нашего дома, в честь сыновей, других Алехандро, которые придут после нас. Я растил его в тени памятника, воздвигнутого во славу имени. Мудро с моей стороны, а? У греков было для этого специальное слово — hubris. Гордыня. Я был наказан за то, что сотворил кумира.

Когда погиб мой внук, я пришел в ярость. Я понял, что все еще поклоняюсь кумиру, языческому идолу по имени Алехандро, и что бог сокрушил его. Лежа в постели, я собирал все силы, чтобы восстановить этого идола, отвергнуть бога, сопротивляться, дать сдачи. Но бог сокрушил нас. Я потерял не только внука, но и сына. Но я веду честную борьбу. «Проклясть бога и умереть» — это не для меня. И я восстал с постели, чтобы пожать ему руку и вручить себя ему, себя — его раба до конца дней. Или я все еще мудрствую лукаво?

Может быть, я думаю так лишь потому, что хочу сохранить имя Алехандро Мансано еще на какое-то время, веря, что, покорившись, я удержу бога от нового удара? Боюсь, я безнадежный язычник. Для меня религия — сделка с богом… Вот почему я распорядился, чтобы сегодня вечером, когда я покину этот дом, фонтан разрушили, разбили на мелкие куски.

Его гости, протестуя, обступили кресло-каталку. Статуя превосходная, ее можно пожертвовать какой-нибудь художественной школе или музею, убеждали они его.

— Caracoles![131] Вы, молодые люди, недалеко ушли от друзей Иова. Вы обожествляете видимость. Они видели вину там, где была лишь воля божья. А вы видите искусство там, где есть лишь вина. И — нет, сеньоры! — под виной я понимаю не только идолопоклонничество, но и накопление мирских благ вопреки воле божьей. Возможно, накопленное богатство было столь велико, что навлекло на бедного Иова страдания. Но насколько же я был жаднее его на закате своих дней. Все это… и небеса в придачу! Вот бог и покарал меня. Ныне, посрамленный, я сам лишаю себя последнего. Фонтан должен погибнуть, и этот дом, и эта усадьба. Какой будет удар для моей семьи, когда она узнает… А вот и еще один посланец.

Подошла служанка и сказала, что сеньора Моника приглашает их к обеду.

— Carambolas![132] Я и забыл! Ведь вы оба, должно быть, умираете от голода. Но только, с вашего разрешения, Джек, Почоло, я пойду вперед, а вы пока подождите здесь. Стоять и ходить я могу, но мне трудно подниматься наверх, и не хотелось бы, чтобы вы, знающие, сколь я крепок, видели, как я еле ковыляю. Зато, когда вас позовут, вы найдете меня во главе стола с бутылкой шампанского.

Почоло и Джек пробормотали, что для шампанского день неподходящий.

— Чепуха! — отмахнулся старец. — В конце концов не каждый же день хоронишь сына! Или уходишь в монастырь.

Джек заметил, что отец Грегги Вирай тоже ушел в монастырь.

Старец только рукой махнул:

— Разве я не говорил вам, что мы с ним близнецы?

Мальчик-слуга покатил кресло к дому, пританцовывая в стиле диско. Джек и Почоло переглянулись.

— Скажи честно, — пробормотал Джек, — ты слышал когда-нибудь столь сложные объяснения ухода в монастырь?

— И тем не менее, — ответил Почоло, — причина может быть вполне проста.

— А именно?

— Искренняя вера и благочестие породили потребность в искуплении. Но такой человек, как дон Андонг, никогда не согласится, что все так просто.

— Он знает, что Алекс в тот день призывал священника?

— Собственно, насколько я слышал, именно это заставило старика подняться с постели. Когда ему сообщили, что Алекс пустил себе пулю в лоб, он продолжал лежать ко всему безучастный, словно для него это не новость. Но едва услышал, что Алекс, перед тем как покончить с собой, призвал священника, — что тут началось! Старик выкатил глаза, дико посмотрел на всех, а затем разрыдался. И сквозь слезы начал читать тот плач из Библии…

— «О Авессалом, сын мой, сын мой»?

— Да, и дальше. А когда успокоился, сказал, что хочет встать. Я думаю, он решил уйти в монастырь, чтобы во имя Алекса продолжить то, что сын начал своим телефонным звонком.

— Помнишь, как он встал перед Алексом на колени? — пробормотал Джек.

— Ну, тогда он был просто пьян.

— Нет, он, как ты сам сказал, жаждет искупления. Он считает, что был позором для Алекса, когда тот был мальчиком. Его гложет чувство вины. И может, Алекс не поторопился бы, дождись он отца Монсона.

— Может быть. Но знаешь, и телефонного звонка было достаточно. Старик понял это и поднялся с постели. Алекс позвал. Плохо, конечно, что он не дождался, но он позвал. Кстати, а что ты сделал с конвертом?

— Ничего. Он у меня в номере, в отеле.

— Так пойдем к тебе после обеда и на месте решим, стоит ли его вскрыть и прочитать письмо.

Из верхнего дома плут мальчишка пронзительно завопил, что они могут подниматься, и тут же чья-то рука оттащила его за ухо. Ему приказали сойти и проводить гостей наверх, а не орать им из окна.

Но даже слуги чувствовали, что величие дома сего поблекло, и теперь это не парадный зал, а рыночная площадь.

3

Белый продолговатый конверт был запечатан клейкой лентой. Почоло взвесил его на ладони:

— Думаю, тут не больше двух-трех страниц.

Он швырнул конверт на постель и уселся в кресло.

Джек вышел из ванной, застегивая брюки и глядя на конверт, белевший на голубом пододеяльнике.

Почоло нахмурившись смотрел на него:

— Ну?

— Мне кажется, нам не следует прикасаться к нему, — сказал Джек.

— Но ты же хочешь все выяснить. Разве не для этого ты приехал в город?

— А ты хочешь вскрыть?

— Если ты не хочешь, то и я не хочу. — Но Почоло казался раздраженным. — Послушай, Алекс писал для того, чтобы письмо прочли. Мы не нарушим никаких его тайн. Если это исповедь, значит, он хотел, чтобы ее предали гласности. Он ведь понимал, что так и будет, если конверт попадет в руки полиции.

— Тогда почему же ты утаил его, Поч?

— Он писал в смятенном состоянии духа, а глаз полицейских безжалостен. Я действовал импульсивно, зная, было бы ошибкой…

— Не слишком ли ты импульсивен для верующего?

— Я ведь не шутки ради, это вышло непроизвольно. Во всяком случае, я спрятал конверт потому, что считал: сначала ознакомиться с его содержимым следует. друзьям — тебе и мне. Алекс мертв. В чем бы он ни исповедался, какая теперь разница?