Энтони Берджесс - Сумасшедшее семя

• Название: Сумасшедшее семя
• Автор: Энтони Берджесс
• Издательство: Центрполиграф
• Жанр: Разная фантастика
• Год: 2002
• ISBN: 5-227-01632-1

Энтони Берджесс — известный английский писатель, автор бестселлера «Заводной апельсин». В романе-фантасмагории «Сумасшедшее семя» он ставит интеллектуальный эксперимент, исследует человеческую природу и возможности развития цивилизации в эпоху чудовищной перенаселенности мира, отказавшегося от войн и от Божественного завета плодиться и размножаться.

---

— Я вот ей дам нечистых, — хрипло сказала она. — Вымажу ей морду грязью, вот что я сделаю.

— Ох, Фреда, — обожающе простонала другая, — какая ты храбрая.

Глава 2

Пока Беатрис-Джоанна спускалась, ее муж, Тристрам Фокс, поднимался. С гулом возносился на тридцать второй этаж к Общеобразовательной Школе (Для Мальчиков), Южный Лондон (Канал[2]), Четвертый Дивизион. Его поджидал Пятый класс (Десятый поток) мощностью в шестьдесят сил. Он должен был давать урок Современной Истории. На задней стейке лифта, полускрытая тушей Джордана, преподавателя искусств, висела карта Великобритании, новая, новый школьный выпуск. Интересно. Большой Лондон, ограниченный морем с юга и с востока, вгрызался все дальше в Северную Провинцию и в Западную Провинцию: его новым северным рубежом стала линия, бежавшая от Лоустофта к Бирмингему; западная граница падала от Бирмингема к Борнмуту. Говорят, собравшимся мигрировать из Провинций в Большой Лондон нечего трогаться с места, надо лишь обождать. В самих Провинциях еще было видно древнее деление на графства, но, благодаря диаспоре, иммиграции, смешанным бракам, старые национальные обозначения «Уэльс» и «Шотландия» больше не имели никакого точного смысла.

Бек, преподававший математику в младших классах, говорил Джордану:

— Надо бы отмести одно или другое. Компромисс, вот в чем всегда была наша беда, либеральный порок компромисса. Семь септ — гинея, десять таннеров — крона, восемь тошрунов — фунт. Бедные юные чертенята не знают, на каком они свете. Мы терпеть не можем от чего-то отказываться, вот наш большой национальный грех…

Тристрам вышел, предоставив лысому старику Беку продолжать свои инвективы. Прошагал к Пятому классу, вошел, заморгал на своих мальчиков. Майский свет из окна, выходившего на море, сиял на их пустых лицах, на пустых стенах. Тристрам начал урок.

— Постепенная категоризация двух основных оппозиционных политических идеологий по сущностным теологически-мифологическим концепциям. — Тристрам не был хорошим учителем. Говорил слишком быстро для учеников, употреблял слова, которые им было трудно правильно написать, склонен был мямлить. Класс покорно старался записывать его речи в тетради. — Пелагианство, — сказал он, — некогда было известно как ересь. Его даже называли британской ересью. Может кто-нибудь мне назвать другое имя Пелагия?[3]

— Морган, — сказал мальчик по фамилии Морган, прыщавый парнишка.

— Правильно. Оба имени означают «морской человек».

Сидевший позади Моргана мальчик засвистел сквозь зубы на манер волынки, толкая Моргана в спину.

— Прекрати, — сказал Морган.

— Да, — продолжал Тристрам. — Пелагий принадлежал к расе, некогда населявшей Западную Провинцию. Он был тем, кого в старые религиозные времена называли монахом. Монахом. — Тристрам энергично выскочил из-за стола, начертал это желтое слово на синей доске, как бы опасаясь, что ученикам его правильно написать не удастся. Потом снова сел. — Он отверг доктрину первородного греха и сказал, что человек способен делом заслужить спасение. — Мальчики очень тупо таращили глаза. — Ничего, пока значения не имеет, — мягко сказал Тристрам. — Вам только надо запомнить, что все это предполагает способность человека к совершенствованию. Таким образом, пелагианство считалось лежавшим в сердцевине либерализма и вытекавших из него доктрин, особенно социализма и коммунизма. Я говорю слишком быстро?

— Да, сэр, — пролаяли и проскрипели шестьдесят ломавшихся голосов.

— Хорошо. — Лицо у Тристрама было мягкое, пустое, подобно мальчишеским, глаза за контактными линзами лихорадочно сверкали. Волосы с негроидной курчавостью; лунки ногтей — полускрытые синеватые полумесяцы. Было ему тридцать пять, почти четырнадцать он был учителем. Зарабатывал чуть больше двухсот гиней в месяц, но надеялся теперь, после смерти Ньюика, продвинуться до руководства Факультетом Общественных Наук. Что означало бы существенную прибавку жалованья, что означало бы квартиру побольше, лучший старт в мире для юного Роджера. Тут он вспомнил, что Роджер мертв. — Хорошо, — повторил он, точно сержант-инструктор во времена до установления Вечного Мира. — С другой стороны, Августин настаивал на наследственной греховности человека и на необходимости ее искупления с помощью божественной благодати. Это считалось лежавшим в основе консерватизма, всяких там laissez-faire[4] и прочих непрогрессивных политических убеждений. — Он сияюще улыбнулся классу. — Противоположный тезис, ясно? — бодро сказал он. — На самом деле все очень просто.

— Я не понимаю, сэр, — пробасил большой лысый парень по фамилии Эбни-Гастингс.

— Ну, видите ли, — дружелюбно сказал Тристрам, — старые консерваторы ничего хорошего от человека не ждали. Человек считался по природе стяжателем, желавшим все больше и больше своей личной собственности; не хотевшим сотрудничать эгоистическим существом, не слишком озабоченным общественным прогрессом. Грех в действительности просто синоним эгоизма, джентльмены. Запомните это. — Он подался вперед, сложив руки, скользнув локтями по желтому мелу, покрывшему стол, как взметенный ветром песок. — Что бы вы сделали с эгоистом? — спросил он. — Скажите.

— Дал бы пинка немножечко, — сказал очень светлый мальчик по имени Ибрагим Ибн-Абдулла.

— Нет. — Тристрам покачал головой. — Ни один августинец не сделал бы такого. Когда от кого-нибудь ждешь наихудшего, никогда не разочаруешься. Только разочарование прибегает к насилию. Пессимист — а это все равно что сказать августинец — получает какое-то мрачное удовольствие, наблюдая, в какие глубины может пасть поведение человека. Чем больше он видит греха, тем больше подтверждается его вера в первородный грех. Каждому нравится подтверждение своего глубочайшего убеждения: это одна из самых долговечных человеческих радостей.

Тристраму вдруг как бы наскучили эти банальные выкладки. Он оглядел свои шесть десятков, ряд за рядом, словно выискивал признаки плохого поведения, но все сидели тихо, были полны внимания, — чистое золото, — точно задались целью подтвердить тезис Пелагия. Микрорадио на запястье Тристрама трижды прожужжало. Он поднес его к уху. Комариный голосок голосом совести пропищал: «Зайдите, пожалуйста, к ректору по окончании текущего урока», — слегка присвистывая на взрывных согласных. Хорошо. Должно быть, то самое; стало быть, сбудется. Скоро он встанет на место покойного бедняги Ньюика; может, выплатят жалованье задним числом. Теперь он встал буквально, схватившись руками, на манер адвоката, за пиджак в тех местах, где во времена лацканов были бы лацканы. И с новыми силами продолжал.

— В наши дни, — сказал он, — у нас нет политических партий. Мы признаем, что старая дихотомия живет внутри нас и не требует никакого наивного выражения в сектах и фракциях. Мы — и Боги, и Дьяволы, хоть и не одновременно. На последнее способен лишь мистер Живдог, а мистер Живдог, разумеется, просто вымышленный символ.

Все мальчики заулыбались. Все любили «Приключения мистера Живдога» в космикомиксах. Мистер Живдог был огромным забавным толстым демиургом, sufflaminandus[5], подобно Шекспиру, населившим всю Землю никому не нужной жизнью. Перенаселение было его деянием. Однако ни в одной своей авантюре он побед никогда не одерживал: мистер Гомик, человек-босс, всегда давал ему команду «к ноге».

— Теология, живущая в наших оппозиционных доктринах пелагианства и августинства, никакой больше ценности не имеет. Мы пользуемся этими мифическими символами, так как они на редкость соответствуют нашей эпохе, эпохе, которая все больше и больше полагается на перцепцию, изображение, пиктографию. Петтмен! — с внезапной радостью вскричал Тристрам. — Вы что-то едите. Едите в классе. Так нельзя, правда?

— Нет, сэр, — сказал Петтмен, — прошу вас, сэр. — Это был мальчик красноватой дравидской окраски с ярко выраженными чертами краснокожего индейца. — Это зуб, сэр. Мне приходится его все время сосать, сэр, чтоб болеть перестал, сэр.

— У мальчика вашего возраста не должно быть зубов, — сказал Тристрам. — Зубы — атавизм. — И сделал паузу. Он часто говорил это Беатрис-Джоанне, имевшей особенно замечательный естественный набор сверху и снизу. В первые дни супружества ей доставляло удовольствие кусать его за мочки ушей. «Прекрати, детка. Ой, милая, больно». А потом крошка Роджер. Бедный маленький Роджер. Он вздохнул и погнал урок дальше.

Глава 3

Беатрис-Джоанна решила, что, невзирая на нервный комок и молоток в затылке, не нуждается в успокоительном из Амбулатории. Ей ничего больше не нужно от Государственной Службы Здравоохранения, большое спасибо. Она наполнила легкие воздухом, будто перед нырком, и принялась прокладывать себе путь через толпы людей, набившихся в просторный вестибюль больницы. При такой мешанине пигментов, черепных индексов, носов, губ все это смахивало на гигантский зал международного аэропорта. Она пробилась к лестнице, постояла какое-то время, упиваясь чистым уличным воздухом. Эпоха личного транспорта практически кончилась; только государственные фургоны, лимузины и микроавтобусы ползли по забитым прохожими улицам. Она глянула вверх. Здания из бесчисленных этажей неслись в майское небо, голубоватое утиное яйцо с перламутровой пленкой. Пятнистое и облупленное. Высота с биением синевы и сиянием седины. Смена времен года была единственным неизменным фактом, вечным круговоротом, кругом. Но в современном мире круг превратился в эмблему статичности, ограниченный глобус, тюрьму. В вышине, на высоте, как минимум, двадцати этажей, на фасаде Демографического Института стоял барельефный круг с проведенной к нему по касательной прямой линией. Символ желанной победы над проблемой народонаселения: касательная шла не из вечности в вечность, а равнялась по длине окружности круга. Стаз. Баланс глобального населения и глобальных запасов продовольствия. Умом она одобряла, но тело, тело осиротевшей матери кричало: нет, нет. Все это означало отказ от столь многих вещей; жизнь во имя благоразумия — противное богохульство. Дыхание моря коснулось ее левой щеки.