Андрей Глухов - Квадратное колесо Фортуны

• Название: Квадратное колесо Фортуны
• Автор: Андрей Глухов
• Жанр: Современная проза

Как бы ни были лестны отзывы критиков на какое-либо произведение, я немедленно откладываю книгу в сторону, если она начинается словами «Эта история произошла тогда-то». Я твёрдо убеждён, что история, в любом смысле этого слова, не может начинаться и кончаться по воле автора. Так же твёрдо уверен я и в том, что житейские истории не происходят сами по себе, а являются лишь отголосками или, если угодно, эхом предыдущих событий, которые не всегда попадают в поле зрения человека, берущего на себя смелость описывать их.

История, которую я хочу рассказать, началась задолго до рождения моих героев и закончится только вместе с моим уходом.

А началом моего повествования может служить пятница тринадцатого января тысяча девятьсот семьдесят седьмого года, когда в шестнадцать ноль-ноль трижды прокричал петух.

---

Стало ясно, что Витька с размаху наступил рыжему на больную мозоль и разговор, поначалу мне неинтересный, поворачивал в новое, крайне важное для меня русло.

Один из отвергнутых рассказов был именно про «лимитчика» и рецензент написал, что автор слабо владеет материалом, слишком поверхностен в своих суждениях и абсолютно не понимает психологию собственного героя.

Рыжий снова выпил и распалился ещё сильнее.

— Вот ты, какого года? — Витька ответил. — Значит ни войны, ни голода, ни разрухи не видел. И произвели тебя в роддоме, а не в мазанке с земляным полом на грязной лавке. И в садик за ручку отвели, и в песочек ты играл в песочнице, а не на обочине пыльной дороги. Потом тебя, опять за ручку, отвели в школу, где десяток учителей из тебя, балбеса, человека делали, но всё равно пришлось репетиторов нанимать, чтобы в институт тебя запихнуть. И в институт свой ты по спецконкурсу прошел, если не по блату.

— Ну, зачем же так, прошел как все, на общих основаниях, по общему конкурсу.

— По общему? — Рыжий поперхнулся от возмущения. — Сколько на первый курс приняли? Сто? А мест в общаге сколько? Двадцать? Вот и считай — одни с четырнадцатью баллами не знали, пройдут они или нет, а других и с девятью принимали. А ты: «По общему». И после окончания они в тьмутаракань поехали, а ты куда распределился? В какой-нибудь НИИ на тёплое местечко, так?

Витька кивнул головой. Всё, что говорил рыжий, было сущей правдой, но относилось только ко мне и к Витьке не имело никакого отношения. Однако он слушал спокойно, без возражений, крутя в пальцах свой бумажный квадратик и изредка хитро поглядывая на меня. Я ясно слышал его насмешливый голос: «Учись, писатель!»

— Я тебе всю твою дальнейшую жизнь по годам расписать могу. В двадцать шесть женишься, в двадцать восемь родишь, в тридцать защитишься, в тридцать два за ручку отведешь ребёнка в сад, потом в школу, потом запихнёшь его в институт, в сорок пять защитишь докторскую и пристроишь у себя своего балбеса, а в семьдесят будешь похоронен с почестями на престижном кладбище. Вы по жизни катитесь как на велосипеде под горку, даже педалей крутить не надо.

Лев Михайлович немного успокоился и снова глотнул водки.

— В том, что вы говорите, есть много правды, но вот сравнение с велосипедом… Нам тоже иногда шевелиться приходится. — Витька на секунду задумался и продолжил. — Я номер цирковой видел: выкатывают большой такой обруч с петлями внутри, акробат цепляется руками и ногами за петли и, совершая разные телодвижения, катается по арене. Одно неверное движение и он либо спину отшибёт, либо нос расквасит. Мне кажется этот образ более правильным. Другое дело, что арены у всех разные: у одних ровные и гладкие, у других бугристые.

— Вот шустряк, — повернулся к Анатолию рыжий, — уравнять нас захотел. Мы, может, и катимся по жизни, как твой циркач, только твоё колесо круглое, а моё квадратное, — он кивнул на Витькин квадратик, — и качусь я в нём не гладко, как ты, а перескакивая с вершины на вершину. Встану на уголок и держу равновесие, чтоб назад не шмякнуться, а сам ещё и «телодвижения» рассчитываю так, чтобы и вперёд не на сторону квадрата скатиться, а на следующую вершину перепрыгнуть. А ты говоришь колесо.

Лев Михайлович чувствовал, что одержал полную викторию и снова потянулся к бутылке.

Я жалобно посмотрел на Витьку: очень уж не хотелось, чтобы этот интереснейший разговор иссяк или опять свернул на рыб. Витька дважды пнул под столом мой валенок и успокаивающе прикрыл глаза.

— А сами-то, Лев Михалыч, вы как в Москву попали, небось тоже кто-то за ручку привёл?

— Меня? За ручку? Да я вот этим и этим в Москву пробился! — Он потыкал себя пальцем в лоб и показал нам руки. — Я, если хочешь знать, ещё в детстве составил план и реализовал его до пунктика. Ишь, чего выдумал: за ручку. Некому меня за ручку водить было.

— Расскажите, Лев Михайлович, — хором попросили мы, — интересно ведь.

— Что же я ради вашего интереса всю свою жизнь вам рассказывать должен?

— А и правда, Лёв, расскажи, — неожиданно поддержал нас Анатолий, — и мне интересно, и мальцам наука будет.

Лев Михайлович уже прилично захмелел и поймал кураж. Чувствовалось, что ему и самому хочется рассказать кому-нибудь о своём уме и своей удачливости. Он выдержал паузу и махнул рукой:

— Ладно, уговорили, но только если это всем интересно и если перебивать не будете. Не люблю, когда перебивают, как вспомнится, так и расскажу. Так что, всем интересно?

Он обвёл нас взглядом, и мы дружно закивали головами.

— А что с дедом, кончается что ль?

Мы посмотрели в угол. Кузьмич сидел замерев, глубоко втянув голову в плечи. Он дышал каким-то затаённым дыханием, словно прислушиваясь к чему-то, а бессмысленные глаза зыркали по сторонам, как у кота на старых ходиках.

— Не обращайте внимания, — беззаботно махнул рукой Витька, — он всегда так. Выпьет полный стакан, закусит и вот так цепенеет на час-полтора. Потом включится и может ещё бутылку выпить. Я сначала тоже пугался, теперь привык.

— Слава богу. А я уж решил: помрёт сейчас и всю завтрашнюю рыбалку испортит.

Ну так слушайте, коль интересно. Родился я, как пишут в анкетах, в тридцать седьмом, в маленьком местечке близ нашей западной границы. Городишко маленький, грязный, да ещё и войнами сильно потрёпанный: мировая несколько раз по нему прошлась, а уж гражданская столько раз утюжила, что и не счесть. Пять каменных зданий в центре, а остальное всё мазанки. Из каменных — церковь, синагога, управа, милиция и старая двухэтажная ямская станция. Перед войной в ней на первом этаже, где конюшни были, находились склад и магазинчик, а на втором что-то вроде дома быта, где мой отец портняжил, а мать в перукарне работала. Знаете, что такое «перукарня»?

— Пекарня, наверно.

— Нет, парикмахерская по-хохляцки, — хохотнул рыжий, — грамотеи. Домишка наш стоял посередине, чуть ближе к центру, а ниже по улице настоящая деревня начиналась с огородиками, живностью и прочими прелестями. У отца машинка «Зингер» была, у матери ножницы, расческа и бритва отцова. В дом быта ходило только начальство, а обычные приходили к нам домой. Так и жили. На другом конце местечка у самого леса жила тётка, старшая сестра матери, с мужем, дядей Изей. Сам он счетоводом где-то служил, а тётка на машинке в какой-то конторе печатала. У них огородик был, кур пяток и даже коза. Я этого всего сам не помню, мал был, когда война началась, мне и четырёх ещё не стукнуло, только по отцовым да тёткиным рассказам и знаю. В общем, легли они однажды спать, а проснулись от шума. Смотрят, по улице немцы едут на машинах и мотоциклах. Шлях от нас километрах в двадцати проходил, там наверно и танки были и стреляли, а через нас просто прошли, оставили офицера да десяток солдат и покатили дальше. Отец говорил, что поначалу единственной переменой было, что на работу ходить не надо. Через неделю в местечко пришла какая-то наша отступающая рота, немецкий флаг сорвали, офицера и солдат, что сумели поймать, расстреляли у стены синагоги, политрук речь сказал и велел принести продукты. Отец пришел домой и стал собираться. Собрали пожитки, погрузили на дровяную тележку и покатили на окраину к тётке от греха подальше. И точно. Через два дня немцы, которые сбежали, привели танки, те врезали по центру, снесли треть местечка вместе с нашим домишком, солдат, что в живых остались, забрали в плен, а политрука расстреляли у церковной стены. Через пару недель немцев стало больше, дом быта приспособили под казарму и появились полицаи. Люди поначалу даже обрадовался им — в местечке стали пошаливать, а порядок охранять некому, но полицаи первым делом пристрелили раввина, и народ затаился. Через несколько дней к нам пришли три немца. Они живо повытаскивали из огорода всё, что успело вырасти, свернули головы курам, и один потащил на верёвке козу. Дядя Изя бросился к нему, объясняя, что в доме киндер, что без молока капут, что козу надо оставить. Немец послушал дядины вопли и двинул его в висок прикладом. Отец зарыл дядю Изю в углу огорода. Ещё через пару дней к нам вечером огородами пробрался батюшка. Он иногда что-нибудь перешивал или латал у отца и хорошо к нему относился. «Уходить вам надо. В субботу погром будет». «Машинку возьмите. Может, удастся сохранить», попросил отец. «Бог милостив», ответил батюшка и унёс машинку. В следующую ночь мы ушли в лес, человек тридцать детей и взрослых. В лесу, километров через пять, начиналось обширное топкое болото, перейдя которое можно было попасть в сухую часть дремучего леса. Это место издавна служило прибежищем дезертирам и прочим лихим людям, там были нарыты затопленные осыпавшиеся землянки, стояли сгнившие шалаши. Последний раз этим местом пользовались лет десять назад, когда там пряталась довольно крупная банда.

К нам прибилось человек пять солдат-окруженцев при оружии. До конца лета кое как обустроили лагерь, собирали и сушили грибы-ягоды, солдаты охотились и грабили деревенских. С первым снегом стали хоронить умерших. Как мы дотянули до лета, не знаю. Из местечковых осталось четыре семьи, остальные либо вернулись: «Будь, что будет», либо ушли в землю. В начале лета наши солдатики отправились на промысел и исчезли. Стало совсем худо. Мы медленно загибались от голода, варили кору, крапиву и ещё что-то, когда приехали на нескольких подводах один из наших солдат и какие-то люди, назвавшиеся незнакомым словом «партизаны». Оказалось, что эти партизаны отловили в лесу наших солдатиков и хотели уже расстрелять, когда они рассказали про нас. Комиссар отряда, сам еврей, услышав, что там жиды подыхают, снарядил обоз и велел привезти выживших на базу. В отряде взрослых пристроили к делу: мать к лазарету, отца к хозобслуге, а тётку комиссар забрал к себе. Откуда-то ей приволокли тяжеленную пишущую машинку и она целыми днями стучала на ней, хотя, что она могла печатать в лесу для этого комиссара, я до сих пор не понимаю. Жизнь стала лучше, но не веселее. Отец беспрерывно кашлял, мать постоянно держалась за спину и временами писала кровью, меня мотало из стороны в сторону и знобило постоянно, даже в тридцатиградусную жару. Осенью сорок четвёртого фронт прокатился через нас на запад и мы вернулись в местечко. Вернуться-то вернулись, но от местечка и трети не осталось. Немцам шлях перекрыли, а железную дорогу порушили так, что её года три потом не восстанавливали. Деваться им некуда, они и пошли просёлками, через такие местечки, а тут их и пушками, и бомбами, и «Катюшами» долбали. Наш дом ещё в самом начале порушили, его в первую же зиму на дрова пустили, а тёткин домишка сгорел вчистую перед нашим приходом. Жить негде, жрать нечего, хоть назад в лес возвращайся, да только и там жрать нечего. Спасибо батюшка выжил и машинку сберёг, а то померли бы сразу с голодухи. Комиссара отрядного в райцентре начальником каким-то оставили, так он тётку к себе выписал. Ну и переехали мы в райцентр. Он хоть и был раза в два побольше нашего местечка, но то же самое: разруха, грязь да полуразвалившиеся мазанки.