Андрей Глухов - Квадратное колесо Фортуны

• Название: Квадратное колесо Фортуны
• Автор: Андрей Глухов
• Жанр: Современная проза

Как бы ни были лестны отзывы критиков на какое-либо произведение, я немедленно откладываю книгу в сторону, если она начинается словами «Эта история произошла тогда-то». Я твёрдо убеждён, что история, в любом смысле этого слова, не может начинаться и кончаться по воле автора. Так же твёрдо уверен я и в том, что житейские истории не происходят сами по себе, а являются лишь отголосками или, если угодно, эхом предыдущих событий, которые не всегда попадают в поле зрения человека, берущего на себя смелость описывать их.

История, которую я хочу рассказать, началась задолго до рождения моих героев и закончится только вместе с моим уходом.

А началом моего повествования может служить пятница тринадцатого января тысяча девятьсот семьдесят седьмого года, когда в шестнадцать ноль-ноль трижды прокричал петух.

---

Они тихо ворковали, вспоминая былое, улыбались смешному, пару раз всплакнули, припомнив трагическое. Лизавета заметно повеселела, и лечащий невропатолог уважительно выговаривал Витьке:

— Ты, брат, классным психотерапевтом мог бы стать. Чего не пошёл в медицинский?

Однако Лизаветино сердце периодически сбоило, кардиограммы не радовали, и о выписке думать было рано. Незаметно наступило первое сентября.

Нас собрали в институтском дворе, произнесли положенные речи, раздали студенческие билеты и зачётки и торжественно объявили, что по давней устоявшейся традиции первокурсники института сентябрь проводят на уборке картошки, Отъезд завтра в восемь тридцать от института. Не пришедшие к отправлению из института автоматически отчисляются и сведения об отчислении тут же передаются в военкоматы.

Витька кинулся в больницу и буквально бухнулся в ноги невропатологу. Тот долго протирал очки, сопел и фыркал, потом уселся за стол и от руки написал целое письмо руководству института, в конце которого сообщал этому руководству, что он, как лечащий врач, считает нецелесообразным в данной ситуации и при данном состоянии больной отправлять её единственного сына на уборку картофеля, так как это может негативно отразиться на состоянии её здоровья. Он витиевато расписался, поставил в скобках свои инициалы и фамилию, подумал и приписал «кандидат медицинских наук».

Он грустно посмотрел на Витьку, протянул ему бумагу и тоскливо произнёс:

— Это всё, что в моих силах. Удачи тебе.

Витька взял эту «филькину грамоту» и уныло поплёлся по коридору.

— Чего загрустил, Витёк? — окликнула его старшая сестра.

Витька коротко рассказал и протянул бумагу.

— Тут даже печати нет, такое любой написать может.

— Жди, — приказала сестра и исчезла. Вернулась она минут через сорок. Ниже подписи невропатолога было начертано красной ручкой: «Мнение лечащего врача разделяю полностью, к ходатайству присоединяюсь. Зав. Отделением неврологии, доктор медицинских наук…» Ниже стояло: «Присоединяюсь и поддерживаю. Главный врач больницы…» и всё это великолепие венчала яркая и чёткая больничная печать.

— Мы своих в беде не оставляем! — гордо сказала старшая медсестра и поплыла по коридору.

Витька стремглав кинулся в институт. Рабочий день подходил к концу и, не зная к кому обратиться, он ткнулся в дверь деканата, где секретарша уже подмалёвывала губки, собираясь уходить.

— Тебе чего? — недовольно бросила она.

— Кто решает вопрос об отправке на картошку?

— Ещё один отказник, — презрительно фыркнула секретарша и, оглядев Витьку с ног до головы, добавила: — тебе не светит.

— Кто? — упрямо спросил Витька.

— Проректор по учёбе, — секретарша снова фыркнула.

— Где это?

— На втором, в конце. — И она двинулась к двери, доставая ключи.

В приёмной проректора толпился десяток озабоченных людей.

— Всё, всё, Геннадий Антонович больше никого не примет, приходи завтра, — секретарша явно вымещала на студенте своё бессилие перед этими солидными людьми.

— Мне надо, — упрямо произнёс Витька и замер в углу.

Люди заходили в кабинет, минут через десять выходили, вынося то удовлетворённые, то разгневанные лица, а Витька всё стоял, забившись в угол. Наконец вышел последний посетитель и, опережая секретаршу, Витька впрыгнул в кабинет и замер у порога. Проректор, уже в плаще, надевал перед зеркалом шляпу.

— Завтра, завтра, — хмуро процедил он.

— Мне нужно сегодня, сегодня! Понимаете?

Не отрываясь от зеркала, проректор закричал:

— Ему, видите ли, нужно, и все выходи строиться! Совсем распустились. Ишь, каков наглец выискался! — И направился к двери. В дверях, набычившись и мелко дрожа, стоял маленький взъерошенный мальчишка, одинокая крупная слеза выкатилась из его глаза и упала на ковёр. Проректор бросил шляпу на стол и тяжело упал в кресло.

— Ну, что там у тебя, — грозно спросил он.

— Мне нельзя уезжать из Москвы! — Спазм, сдавивший горло, мешал говорить, и слова вылетали из Витьки толчками.

— А подробнее можно? — Геннадия Антоновича поразила формулировка — этот студентик сказал не «мне нельзя ехать на картошку», как начинали все, а «мне нельзя уезжать».

Говорить Витька не мог. Он с трудом подошел к столу и молча положил заявление и письмо. Проректор внимательно прочёл, взял со стола папку и достал приличную стопку листков.

— Ты видел очередь в приёмной? — Витька кивнул, — Все они приходили отмазывать своих чад от картошки, будто я их на фронт посылаю.

Он потряс листками и со злостью швырнул их на стол. Перед Витькой веером рассыпались глянцевые бланки с красочными шапками «ЧЕТВЕРТОЕ ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ…», «КЛИНИЧЕСКАЯ БОЛЬНИЦА АН СССР», «МОСГОРИСПОЛКОМ»… «Не светит», — вспомнил он слова секретарши, и глухой стон непроизвольно выдавился из его, сжатого спазмом, горла.

— Что, так плохо? — изменившимся голосом спросил Геннадий Антонович.

Витька попытался ответить, но, неожиданно для себя, вынул из кармана пропуск в больницу и молча протянул его проректору. Через всю картонную карточку алел штамп «КРУГЛОСУТОЧНО». Так же молча, Геннадий Антонович взял красный карандаш и наложил резолюцию на Витькино заявление. Серый, исписанный от руки, листок письма лёг в папку поверх глянцевых бланков. Он протянул Витьке бумагу и очень мягко сказал: — Утром отнеси в деканат. — Затем нахлобучил шляпу и спросил: — Ты сейчас в больницу? — Витька кивнул, — Поехали, до метро подброшу.

Геннадий Антонович мрачно сидел рядом с шофёром, погруженный в свои мысли. Внезапно он встрепенулся и приказал: — Сворачивай, надо парня к больнице подкинуть.

В восемь Витька уже стоял перед запертыми дверями института. К половине девятого весёлой гурьбой в институтский двор ввалились уже перезнакомившиеся в общаге иногородние. Москвичи подходили по одному и одиноко переминались с ноги на ногу, в ожидании автобусов. Где-то среди них топтался и я. Позже я понял всю мудрость столь стремительной отправки на картошку именно первокурсников: в общей работе и общей бытовой неустроенности быстро завязывались узелки будущих дружб, вспыхивали взаимные симпатии, загорались влюблённости и происходило взаимное притирание москвичей и иногородних. Впрочем, там же зарождались и антипатии, перераставшие позже в глубокую и необъяснимую вражду. Наконец отомкнули институтские двери и Витька заступил на пост у дверей деканата. В десять пришла секретарша.

— Ты уже тут, — насмешливо прокомментировала она Витькино торчание у дверей, — а декана до обеда не будет. Вообще зря ты себе эту неприятность устроил, могут и отчислить.

Витька молча положил перед ней бумагу с красной резолюцией «Оставить в распоряжении АХО для проведения внутриинститутских работ».

— Ахо, это кто? — спросил Витька, делая ударение на «а».

— Административно-хозяйственный отдел, — сквозь смех прокричала секретарша, — там, возле гардероба.

Дверь в АХО была заперта, и только в одиннадцать появился сухонький седой старичок.

— Тебе чего? — строго спросил он.

— Вот, вместо картошки к вам прислали.

— А где остальные? — старичок посмотрел на Витьку с явным неодобрением.

— Какие остальные? Я ни про кого больше не знаю. Мне сказали придти, я и пришел.

— Да вас шестнадцать душ освободили, — возмутился старик, — а явился один. Что мне с тобой, что ли, в носилки прикажешь впрягаться? Ты робу-то принёс?

— Какую робу? — не понял Витька.

— Какую, какую, работать в которой, мусор таскать или ты собирался тут бумажки подписывать?

— У меня другой одежды нет, — растерялся Витька.

— А чего на картоху не поехал, хворый что ль? — продолжил допрос начальник АХО.

— Нет, — Витька мотнул головой, — я здоров. Мама у меня тяжело больна, в больнице лежит.

— Понятно. — Старик взял лист бумаги. — Фамилия, факультет, группа?

Он аккуратно записал Витькины ответы и убрал лист в ящик.

— Значитца так, Салтанкин, слушай мою команду: сейчас берёшь ноги в руки и идёшь за матерью ухаживать, а барчуки, коли придут, и без тебя справятся.

— Спасибо, — от растерянности Витька не смог подобрать нужных слов и спросил: — А в следующий раз, когда приходить?

— Вот как выпишут, так и приходи.

— Её ещё нескоро выпишут.

— Ну, значит, нескоро и придёшь.

— А мне не попадёт за прогулы? — Витька не мог поверить в свою удачу.

— А мы никому не скажем, Салтанкин. Беги, давай, пока я не передумал.

Счастливо избежав и картошки, и АХО, Витька целиком посвятил себя нуждам отделения. Глубочайшее чувство благодарности ко всем этим людям, лечившим его мать и принявших такое участие в его и, следовательно, её судьбе, заставляло Витьку творить чудеса. Вдруг оказалось, что отделение переполнено поломками «электрической составляющей лечебного процесса», как выразился заведующий, и Витька, рискуя свернуть себе шею, качался под потолком на вершине вавилонской башни из составленных табуреток, заменяя лампочки, заставлял ровно, не мигая, гореть лампы дневного света, чинил в палатах розетки и однажды починил уже год не работавший кардиограф, чем сразу заслужил не только любовь, но и уважение всех «людей в белых халатах» своего отделения.