Пиримкул Кадыров - Бабур (Звездные ночи)

• Название: Бабур (Звездные ночи)
• Автор: Пиримкул Кадыров
• Издательство: Издательство "Художественная литература"
• Жанр: Роман
• Год: 1988
• ISBN: 5-280-00256-9

Бабур — тимуридский и индийский правитель, полководец, основатель государства Великих Моголов (1526) в Индии. Известен также как поэт и писатель.

В романе «Бабур» («Звездные ночи») П. Кадыров вывел впечатляющий образ Захириддина Бабура (1483–1530), который не только правил огромной державой, включавшей в себя Мавераннахр и Индию, но и был одним из самых просвещенных людей своего времени.

Писатель показал феодальную раздробленность, распри в среде правящей верхушки, усиление налогового бремени, разруху — характерные признаки той эпохи.

«Бабур» (1978) — первое обращение художника к историческому жанру. Первое, но не случайное. Это основательное (по университетскому образованию П. Кадыров — историк-востоковед) изучение его творчества, обстоятельств жизни, и поездки в Индию и Пакистан. П. Кадыров исследует биографию от истоков до устья. От андижанских смут, отравивших юные годы мирзы Бабура, до вожделенного прорыва в Северную Индию и провозглашения государства Великих моголов.

Как полководец, герой автора одержал не одну победу, как просвещенный правитель оказался несостоятельным. Он хотел если не устранить, то хотя бы приглушить фанатичные суннитско-шиитские распри, но своей дипломатией, своим посредничеством только подлил масла в огонь. Он пытался упростить витиеватый арабский алфавит, сделать его графику более понятной, доступной, но в результате вызвал лишь гнев мракобесов и упреки в оскорблении священных букв Корана. Он проповедовал уважение к обычаям Индии, стремился сдружить индуистскую и мусульманскую культуры, во проповеди эти сопровождались и заглушались звоном оружия его же вукеров.

И так во всем. Что ни шаг, то дисгармония намерений и результатов. Дисгармония, отравляющая сознание, рождающая горечь от недостижимости целей, усталое разочарование роковым круговоротом вражды и мести. Изображая это борение чувств, Кадыров опирается на стихи и мемуары самого Бабура.

---

Бабуру нравилось представлять и свою жизнь таким родником. Попал под обвал. Оползень, вроде того, что обрушился с крутого склона в Ахсы, закрыл выходы роднику. Победа кочевников-султанов — еще один обвал. И сколько их было еще! Но у родника не иссякла внутренняя сила, снова начал он пробиваться сквозь камни. Клокоча, он в родившей его стихии все ищет и ищет путей, чтобы снова пробиться в светлый мир.

И если родник на Осмон Яйлау пробился к вершине, то и он, Бабур, не должен пасть духом, потерять надежду. И его жизнь, его сила, как этот вот родник, Пробьется! Может быть, на вершине поэзии? Или не Только поэзии?

…Однажды после полудня, когда погруженный в подобные размышления, Бабур сидел у родника на вершине Осмон Яйлау, перед ним появился джигит-чабан с двумя огромными собаками-волкодавами. Обут он был в чарыки, на голове белая войлочная шапка-треуголка, отороченная красной каймой. За поясом у него висел большой нож, в руках чабанская палка из иргая[137]. Он молча посмотрел на Бабура, присел к роднику, набрал в горсть воды, попил. Выпрямился, сунул руки под мышки, вытер их о домотканый грубый халат без подкладки.

— Что, джура[138], пожадничал твой шах, что ходишь по горам босый?

«Тыканье» чабана царапнуло Бабура, но сдержанно он спросил:

— Какой это мой шах?

— Да в Дахкате, говорят, находится Бабур. Ты из его людей?

Бабур бродил по горам и долинам в старой одежде, почернел под солнцем, но черты лица и руки изобличали в нем человека из знатного рода. Чабан и принял его поэтому за кого-то из приближенных венценосца. Бабур, избегая наговорить лишнего, ответил только:

— Вроде бы так…

Опершись о палку широкой грудью, чабан все глядел испытующе на Бабура, не отставал с расспросами:

— Видно, ты очень предан своему шаху, правда?

Бабур усмехнулся:

— Достаточно, если буду я предан самому себе.

— А шах твой, поди-ка, не благоволит тебе, коль вверг в такое нищенство.

Теперь и Бабур внимательней посмотрел на чабана. Парень как парень, лет двадцати, с щеками, еще не тронутыми, как следует, бритвой. Но глубоко запавшие глаза полны печали, такие Бабур видел у пятидесятилетних, переживших многое.

— Что это ты так много расспрашиваешь про шаха? У тебя дело к нему?

— Хотел бы с ним повстречаться один на один вот в этих горах…

— А если б встретил… Что спросил бы?

Чабан-джигит зло сощурил глаза:

— Спросил бы, что сделал он с головами моего старшего брата и отца.

— С головами? Бабур? Ты… чей ты?

— Из чаграков я!

Бабур вспомнил скотоводов-чаграков, тюркское племя в андижанских горах. Спросил удивленно:

— И тут есть чаграки?

— Мы бежали сюда из-под Оша. Тогда мне было меньше четырнадцати. Заявился туда Бабур отнимать овец и табуны лошадей. Чабаны сказали в ответ: «Не дадим!» И тогда… Бабур всех убил и увез их отрезанные головы. Пришли мы с матерью и видим: лежат двадцать мертвых. Без голов… По мертвому телу, оказывается, трудно человека узнать. Мать плакала, обнимала то одного мертвого, то другого… чужого…

Страшное видение, что когда-то преследовало его, мучило в снах, снова ожило перед Бабуром. Окровавленный мешок в руках Ахмада Танбала, выкатывающиеся на алые тюльпаны человеческие головы… вот голова с запекшейся кровью на шейном срезе молодого, совсем молодого парня. Бабур содрогнулся: лицо чабана, что стоял рядом, — то самое!

Бабур вскочил с камня, охваченный ужасом. Быстро сказал:

— Ахмад Танбал ваших убил! Ахмад Танбал!

Чабан, отняв от груди посох, подошел поближе:

— Ты… откуда знаешь… видел те головы?

— Да, на Яйлау… На гористом пастбище Ахмад Танбал показал. С тех пор прошло вправду шесть лет… Чаграки подняли бунт, убили трех-четырех нукеров. Танбал мстит за них.

— Не Танбал! Люди видели, мне сказали! Отцу моему отрезал голову и унес ее Бабур!

— Люди солгали тебе. Я… знаю точно. Я тоже был тогда подростком. В горы пошел Ахмад Танбал, а я тогда остался в Оше, — торопливо, точно оправдываясь, объяснил Бабур. И эта торопливость, конечно, была подозрительна.

Чабан спросил зло:

— А кто ты такой? Бабур, что ли?

Собаки по голосу хозяина почуяли, что этот чужой опасен. Зарычали, готовые кинуться на Бабура. Невольно Бабур кинул руку к поясу. Но там сейчас не было ни меча, ни кинжала. Он бродил безоружным.

Вот сейчас, казалось, собаки вцепятся в его голые ноги. Страх прошиб его до пят, но в глаза чабана он взглянул прямо и гордо.

— Я Бабур!

Чабан, бросив взгляд на его голые ноги, не поверил.

— Ты… такой?.. Властителей таких не бывает…

— Верно, сейчас я не венценосец. С этим покончено. Сейчас я — поэт Бабур.

На вчерашнем празднике в кишлаке чабан с наслаждением слушал газель Бабура, в конце которой, как обычно, поэт-сочинитель называл себя.

В мире, Бабур, кроме себя, друга душе своей не нашел.
Свыкнись с собой, с жизнью такой — верной любви ты не нашел.

Этот чужак бродит один-одинешенек по горам — и впрямь никого себе не нашел. Чабан крикнул на собак:

— Лежать! Буйнак, Турткуз, лежать!

Успокоив собак, опять обратился к Бабуру:

— Если ты и вправду поэт Бабур, скажи хоть одну из своих песен… я многие знаю, проверю.

Бабур, глядя в землю, задумался на миг, затем поднял голову:

— Ну, эту знаешь? Послушай!

Родной меня не привечает и гонит человек чужой,
Любимая не замечает, преследует ревнивец злой.
Ты лишь добро творить старался, хорошим быть и чистым быть,
Молва Бабура огорчает — ты скверен в памяти людской.

Жар этих строк, боль, с которой Бабур прочитал их, передались чабану, отразились в его глазах.

— Да… вижу… и тебе не легко, поэт… Ну что ж… коль ты говоришь правду, то отца моего убил не Бабур, а Танбал.

— Танбал… Но и я в ответе, джигит, за дела бывших моих беков. Вот… расплачиваюсь сейчас.

Чабан снова бросил взгляд на голые ноги.

— Верить хочу и в эти твои слова! Коль не поверил бы, то за кровь моего отца и брата велел бы вот этим собакам растерзать тебя! Прощай… поэт Бабур!..

Бабур не помнит, как он спустился в тот день с вершины Осмон Яйлау, как добрел до Дахката. Прошлое, злосчастное прошлое венценосца, с неизбежными несправедливостью, кровью и грязью, преследовало его. Жестокость творили беки, но люди припишут ее ему.

И совесть, как страшные чабанские собаки, рычала на Бабура и кусала его сердце.

Как успокоить совесть?

А в Дахкате его ждало еще более страшное.

Отряды Шейбани уже находились в Ура-Тюбе. Воины-степняки схватили кишлачного старосту, поехавшего в город за покупками на базар, стали избивать его, требуя показать место, где прячется Бабур!

Староста-таджик, с кровавыми полосами на лице от плетки, говорил Бабуру:

— Я не подлец, чтобы выдавать своего гостя! Я повел ваших врагов в ущелье Октанги и сам скрылся в зарослях. Оттуда им трудно будет выбраться, я же через высокие горные тропы вернулся сюда!

Октанги — это в тридцати верстах к востоку от Дахката, ясно, что ищейки хана не сегодня завтра нагрянут и в Дахкат. Ведь Шейбани-хан обещал немало золота за его голову… Надо уходить.

О том же горячо говорила ему и мать, Кутлуг Нигор-ханум.

— Бабурджан, все мы надеемся только на тебя! Не до дервишества теперь, милый… Все считают вас венценосцем в изгнании, ни во что другое никто не верит, важные беки ждут в Гиссаре и повсюду. И степняки ведь ищут вас как повелителя, обладающего правом на престол… Дахкат столько времени давал нам хлеб-соль, ваш долг избавить этот кишлак от грозящей ему беды!

Все верно, все верно, он снова должен стать во главе тех, кто верит в него, взяться за оружие.

Не убежать ему и босым от судьбы!..

— Почтенный Шеримбек! Назначаю вас главным визирем… (Это был старый дядя Бабура, тот самый, кто когда-то в Андижане хотел бежать с ним в горы Алатау; обрадованный визирством, которого удостоился после стольких лет верности, Шеримбек по-дворцовому учтиво склонился в поклоне благодарности.) Доведите нашу волю до сведения всех беков и нукеров. Немедля собираться в путь! Сегодня же ночью покинуть Дахкат!..

И снова Бабур в панцире, снова обвешан оружием. В ту же ночь его отряд двинулся туда, откуда восходит солнце. К Исфаре.

5

Внизу, ударяясь о камни, шумит, клокочет Исфара-сай.

Бабур сидит высоко на скале и смотрит вдаль, — белесые облака, которые плывут где-то за Ходжентом, отбрасывают тени по склонам и вершинам гор. От снежных пиков тянет холодом. Весенние долины укутаны теплым зеленым покрывалом.

За шелковой занавесью неба, простертого над горизонтом, где-то там, в необозримых далях, скрыты Чаткальские горы и некогда шумный, ныне разграбленный и притихший Ташкент. Перед мысленным взором Бабура предстают потом Джизак и Самарканд, Маргилан и Андижан. Когда-то он ездил свободно по всем этим краям.