Дмитрий Попандопуло - Христо-борец (Геленджикские рассказы)

• Название: Христо-борец (Геленджикские рассказы)
• Автор: Дмитрий Попандопуло
• Жанр: Русская классическая проза

---

Про сам танец не буду говорить - то надо самому видеть. Вы, конечно, видели того чудака, что бьет чечетку в кино "Зимний вечер в Гагре"? Скажу так: слабо ему против Колючего, не выиграл бы он приз в виде одеколона "Красная Москва".

И точно, было двадцать два колена, точнее, двадцать одно. А двадцать второе - под занавес - выглядело так: Колючий падал красивейшим образом на колени и крестился. Что тут делалось на площадке - прямо рев разносился на весь курорт. А он плевал на тот восторг, он открывал крышку флакона и протискивался сквозь народ на волю, а попутно поливал одеколоном на голову народу, а тот и не думал отстраняться. Понятно, не каждый вечер случается пахнуть "Красной Москвой", да еще бесплатно.

А то, бывало, сидит он в окружении почитателей его талантов в ресторане "Крыша", гитару держит торчком на столе, потряхивает грифом, и она у него плачет, как гавайская, да еще к тому же своим мягким баритоном жалостливо выводит: "позабыт-позаброшен с молодых-юных лет". За другими столиками подкрепляется, чем придется, отдыхающая публика, слушает, кое-кто, особенно из старшего поколения, уже слезу пускает.

А Колючий пуще старается, кажется, уже плачет. Потом берет последний аккорд и собирается уходить. Растроганные мужички, понятно, просят еще чего в таком же репертуаре сыграть да спеть, а тот им отвечает, мол, насухую голос садится. Те ему посылают до стола бутылку "Московской", он же дает понять, что не один тут, а с друзьями. Тогда ставят на стол еще три бутылки, и Колючий опять поет про то, что "будь проклята та Колыма".

Вскоре на той "Крыше" весь народ поголовно плачет и обнимается, а вся компания по центру с Колючим идет на другие приключения, на тот же пляж в дом отдыха имени Ломоносова.

Тогда была мода такая - один мостик для женщин, а другой рядом - для мужчин, ну, словом, чтобы раздельно купались да загорали. Щиты деревянные вдоль перил поустанавливали, чтобы, значит, мужики не подглядывали в другую сторону. Ну, женщины, конечно, по такому случаю на своих мостиках загорали в чем мама родила. Народ этот, скажу, удивительно недальновидный, ему в голову не пришло то, что если стать за кустами напротив ихнего мостика - все до мельчайших деталей видать.

Как раз за кустами наша компания и расположилась, а Колючий пошел вниз как бы купаться, а на самом деле отмочить тот эффектный номер, за который, собственно, и хочу рассказать. Разделся это он, значит, на мужском мостике догола, стоит в полный рост спиной к закрытому мостику, делает разминку, поигрывает мускулами, а клоун на заднице тоже мордой шевелит. Женщины в момент прильнули ко всяким щелям, что в досках, и любуются на него. Он же подходит к краю, забирается на перила и прыгает красивой ласточкой в сторону моря. Ушел это он под воду и никак не появляется на поверхности.

Тут уже легкая паника начинается на мостках. Им же не известно про то, что Колючий - потомственный моряк. Кто-то уже требует криком позвать спасателя. А ребятам, что на берегу, отлично видать, как наш ныряльщик дал разворот и пришел под мосток женский. Там отдышался немного и спокойно поднялся по лестнице на мосток.

Думаете, те очень обрадовались, что он не утоп? Когда прошло у них удивление от такой наглости, стали шуметь насчет того, что хулиган и нахал и, мол, надо милицию позвать, на что Колючий всем сразу отвечает, что ему не стыдно, потому как на севере глаза подморозило. Сам между тем идет, как охотник через стадо тюленей, да еще и похлопывает по иному заду, что покруглее. Фантазер был. Конечно, он так выступал и работал на ту публику, что громко ржала за кустами.

Но периодически Колючий сидел, а как же, без этого и не могло быть иначе. Беспокойный был человек, к тому же не работал, в карты играл. Он с другими бичами пристрастился играть "на интерес", а тогда за это тоже шили статью. Усядутся в бурьяне за стадионом и режутся в "очко" или в чего другое с утра до вечера. Собиралась все одна компания - Харик Прорва, Петя Гобсек и Колючий. Суровый все народ, пацанву беспощадно от себя гоняли, чтобы не демаскировали. Сидит, бывало, тот же Гобсек, сам мокрый, и на нем целых три пиджака: это значит, он их выиграл, а остальные напротив сидят голые и им прохладно. В другой раз на левой руке у кого-то до локтя часов надето - тоже выигрыш. А Колючий в этом деле не имел таланта, был в долгах и шел на всякие фантазии по добыванию денег.

В первый раз за карты получил он что-то совсем немного и через год с небольшим опять сидел тихо в том бурьяне в трусах и тельняшке - до того проигрался. Так вот, насчет фантазии. У них главное - долг вернуть в срок и никаких отсрочек. Когда стало его подпирать в этом вопросе, на танцах в "Приморье" стал он охмурять какую-то серенькую курочку, но с золотыми перстнями на лапках да серьгами в ушах. При его данных было это плевое дело, и вскоре полюбила его не только та курочка, но вся женская палата в количестве шести человек. Приходил он туда, как к себе домой, услаждал их своими музыкальными и всеми остальными способностями.

Один раз в душную ночь долго прощался со своею у открытого окна - ну, как Ромео у Джульетты - пел ей вполголоса, а потом еще сидел в одиночестве на ближней лавочке и курил. Потом самым неслышным образом забрался в палату через то самое окно и обчистил всех подружек дотла, даже у некоторых блузки унес, те, что шелковые были. Отнес все барахло на толчок одной бабусе. А курочка с подружками с плачем до милиции, та же в два счета вычислила Колючего. Опять загремел он и уже надолго. Потом, после отсидки, опять на чем-то погорел, и следы его потерялись.

Помню, уже где-то в семидесятом или в семьдесят первом на городском пляже возле "Ракушки" сидела компания молодняка и из середки тихо плакала струнами гитара и кто-то негромко пел. То ли песня показалась мне знакомой, то ли хрипловатый голос, но я подошел туда. Сидел в окружении пацанвы почти лысый да худющий мужичок в черном пиджаке, старался над своей гитарой, а пацанва говорила ему: "Давай, дед, клево поешь, хочешь еще глотнуть портвейну?" Тот поднял голову и взял бутылку, и тогда только понял я, что то был все-таки Колючий - глаза были его. А пацаны, уверен, понятия не имели, кого они поили портвейном.

Я ЭТО ПОМНЮ

Когда отец устанет

Может быть, они где-нибудь среди тряпок лежат? Я их хорошо помню: одна - круглая, как большая серебряная монета, с ушком и цепочкой, другая - в виде ромба, тоже как будто из серебра, на ней надписи - "За отличное плавание на 200 метров", а на обороте - "Чемпиону Азово-Черноморского края. 1932 год".

- Нету их давно, забрал кто-то, - виновато отвечает мать.

И в который раз с досадой думаю о том, что не осталось ни вещей отца, ни единого треугольника-письма, ничего, что было еще при нем. В войну, когда одни спасались от бомбежек в горах, другие мародерствовали, грабили оставленные дома. Вернувшись, мы увидели в доме полный разгром. Даже чугунная плита была выдрана из печи, пух из распотрошенных подушек и перин по колено лежал на полу и шевелился как живой. Ящики комода были перевернуты, исчезли облигации, всякая мелочь, а медали остались незамеченными в груде бумаг и писем. И вот уже в 50-е годы кто-то из отдыхающих умыкнул таки их.

Можно украсть вещи человека, могут исчезнуть письма, написанные в пути на фронт, крупно и коряво, но память все равно останется. Зыбкая, размытая, вдруг вспыхивает местами ярко и сочно, как яблоко в опавшей листве после дождя.

В бисере капелек белый лоб, блестящие черные кольца волос, незагорелый бугристый торс - все вижу как сейчас, а вот голос не слышу. Не помню. Наверное, потому, что мало он говорил. Стеснялся сильного акцента. А может быть, как большинство сильных и красивых людей, был просто немногословен. И некогда ему было говорить. Он шил. Раньше у нас про сапожников говорили: "он шьет", или "шьет в артели Клары Цеткин". Была до войны сапожная мастерская под таким названием. От мастерской в курортной зоне было несколько "точек". Одно время отец с напарником шил в маленьком павильоне на Северной. Павильон был на территории дома отдыха КРУЗДО, который потом назывался УДОС, после войны - "ВЦСПС-1-2", и, наконец, пансионат "Дружба". Как раз на том месте стоит сейчас гипсовый Айболит без носа и без рук. А тогда был там тенистый парк, в глубине которого белела танцплощадка. Гуляли парочки, к вечеру гремел духовой оркестр, а отец все не разгибался, чинил дамские "лодочки", босоножки и прочие "лосевки". Напарник, дядя Ваня "Зизика" (по-гречески "стрекоза"), когда появлялись клиенты, хватался за газету и брался читать, держа ее вверх тормашками. Если же появлялась симпатичная да молодая клиентка, распускал хвост и пытался назначить свидание. Клиентка обычно отказывала, а Зизика шел до ближайшего ларька выпить стакан вина.

Дело уже к полудню. В мастерской накурено до синевы и больше всех садит Зизика.

- Слушай, Спирка, что ты за человек, сам не пьешь и другим не даешь, деланно возмущается он, когда появляется с его точки зрения нужный, "тот" клиент. Отец молчит.