Иэн Бурума - Ёсико

• Название: Ёсико
• Автор: Иэн Бурума
• Издательство: РИПОЛ классик
• Жанр: Современная проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-386-05223-2

Она не выглядела ни типичной японкой, ни китаянкой. Было в ней что-то от Великого шелкового пути, от караванов и рынков специй и пряностей Самарканда. Никто не догадывался, что это была обычная японка, которая родилась в Маньчжурии…

От Маньчжоу-Го до Голливуда. От сцены до японского парламента. От войны до победы. От Чарли Чаплина до Дада Уме Амина. Вся история Востока и Запада от начала XX века до наших дней вместилась в историю одной-единственной женщины.

«Острым и в то же время щедрым взглядом Бурума исследует настроения и эмоции кинематографического Китая в военное время и послевоенного Токио… Роман „Ёсико“ переполнен интригующими персонажами… прекрасно выписанными в полном соответствии с духом времени, о котором повествует автор».

Los Angeles Times

---

Я поблагодарил его за совет. Он усмехнулся:

— Вы американец, так ведь?

Я подтвердил, что так оно и есть. Он радостно рассмеялся.

— Когда-то и я был американцем, — сказал он и засмеялся еще громче. — И как американец много раз умирал ужасной смертью…

И доктор Иванов захохотал так заливисто, что я испугался, не задохнется ли он. Оказалось, он играл американцев в японских фильмах, чтобы платить за свое обучение в Токио во время войны.

— Я был отличным плохим парнем!

Я спросил, в каких фильмах он играл.

— О, — улыбнулся он, — вы, скорее всего, их не знаете. Даже японцы почти забыли все эти фильмы.

Мне стало интересно: снималась ли хоть в одном из них Ри Коран?

— Ри Коран?! — воскликнул он. — Она была моим идолом еще тогда, в Харбине. О, я могу вам столько рассказать о Ри Коран. Вы знаете, что у нее был русский любовник?

Я не знал — и тут же принялся расспрашивать его о подробностях. Я хотел узнать все, о чем мне она рассказывать избегала. Стоило мне только упомянуть войну, или Китай, или Маньчжоу-го, как она всегда говорила что-нибудь о необходимости всеобщего мира и меняла тему разговора. После нескольких попыток я просто перестал задавать вопросы. Но и Доктор Иванов оказался едва ли более учтивым собеседником. Вместо того чтобы отвечать на мои вопросы, он запел — очень тихо, разглядывая из больничного окна черепичные крыши рыбного рынка. На высотке вдали мерцала синяя неоновая реклама сигарет.

— Shiina nо уоrи… — пел он приятным баритоном. — Китайские ночи, о, китайские ночи… Наша джонка плывет по реке…

Я узнал ее. Одну из моих самых любимых японских песен, хотя Ёсико ее ненавидела. И подхватил:

— Корабль надежд, унеси меня к дому… к дому в краю родном… О тебе я мечтаю в китайские ночи, ночи нашей любви…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Одного я не могу здесь вынести — кофе. Густого арабского кофе, который липнет к нёбу, как жидкая грязь. Да и тюремная еда не лучше, день за днем одна и та же водянистая чечевичная похлебка с задубевшей пшеничной лепешкой и, если повезет, раз в неделю кебаб из жилистого мяса непонятно какого животного; заключенные-арабы называют его румейской крысой, в честь нашего нынешнего места обитания — холмов с пахучими соснами к востоку от Бейрута.[66] Отсюда, где мы, города не видно. Да и вообще из нашей камеры не видать ничего. Слишком высоко расположенное оконце пропускает внутрь тонкий дразнящий лучик света, который ближе к закату освещает потолок красноватым сиянием и оставляет нас в темноте. Если бы кто-нибудь смог добраться до окна и выглянуть наружу, он увидел бы кусок тюремного двора, где расстреливают несчастных, которых приговорили к смертной казни. Когда это должно произойти, вы узнаёте по крикам, эхом пронизывающим здание тюрьмы: «Аллах акбар! Аллах акбар!!» Иногда можно услышать, как тот, кого ведут на расстрел, кричит, умоляя оставить его в живых. Потом залп — и тишина, полная тишина, один из редких моментов в этой чертовой дыре, когда не слышно ни звука. Уверен, кто-нибудь наслаждается им, как сигаретой после хорошей еды.

Еда, как я уже сказал, здесь весьма скудная. Но больше всего я скучаю по чашке хорошего кофе — того слабенького и вкусного, который мы в Токио называли «америкэн», — а не этой приторной грязи, которую так обожают арабы. Я убежден, что вкусовые пристрастия отражают национальный характер. А национальный характер формируется климатом. Наш специфический климат развивает в нас, японцах, то вкусовое требование прозрачности и утонченности, которое иностранцы часто принимают за невыразительность. Именно поэтому японцы любят простой, ничем не замутненный вкус тофу — мягкого и белого, как женская грудь. Он совпадает с мягкостью наших четырех времен года. Арабы же — люди пустыни, привыкшие к безжалостному солнцу, палящему с неба. Природа не одарила их прозрачностью наших времен года, и потому они находят утешение в мутности, густоте и приторности своего невозможного кофе.

Но я не должен жаловаться. На девятом месяце моего заключения условия содержания стали гораздо лучше. Тюрьму Румие построили в 1971-м — за год до нашего триумфа, и она способна вместить полторы тысячи заключенных, включая крыло для несовершеннолетних. По нашему же «временному адресу» прямо здесь и сейчас проживает пять тысяч человек. Тереться боками в камере, забитой мужиками так, что даже на бетонном полу не всем хватает места для ночлега, весьма неприятно, особенно если ты вновь прибывший, или pissoir, как здесь называют новичков. А называют их так потому, что они вынуждены спать сидя, с прямой спиной и согнутыми в коленях ногами, прямо рядом с туалетом. Хотя и туалет на самом деле — просто зловонная дыра в полу, откуда дважды в неделю вычерпывается накопленное, и делает это конечно же «писсуар». А если туалет переполняется, что случается почти неизбежно, старший по камере обвиняет в этом «писсуара» и избивает его. Чтобы избежать наказания, «писсуар» должен вытереть эту слизистую жижу собственной рубашкой. Наверно, еще и этим вызвана моя аллергия к арабскому кофе: он напоминает мне о первых месяцах в Румие. Хотя наш смотрящий был еще не так плох, как другие. Халил аль-Бейрути отправил на тот свет семью из восьми человек в Сайде — какие-то разборки, связанные с честью рода. Наш же не был отъявленным злодеем, скорее кем-то вроде старшего брата, который заботится о тебе, если ты его не сердишь и делаешь то, что он скажет: моешь ему ноги, например, или ночью массируешь его волосатую спину. Другие смотрящие были похуже. Тот, что был у Мориоки, например, использовал новичков как подставку для ног. А другой печально известный персонаж, Махмуд, отбывавший пожизненное, любил, когда ему скребли задницу.

Это была очень разношерстная компания — сто с лишним человек, сидевших одновременно со мною в камере: профессиональные убийцы, торговцы наркотиками, насильники, фальшивомонетчики, похитители детей, грабители банков, убийцы; попадались и политические — революционеры всех мастей, кто с религиозным оттенком, кто без, несколько палестинцев, над которыми издевались другие арабы, один австралиец ливанского происхождения, захвативший в заложники автобус с пассажирами, и много разных других. Хуже всех были наркоманы, потому что они кричали по ночам. Мне, в некотором роде, повезло. Японцы считались экзотикой, а поскольку мы были еще и членами Красной армии, триумфаторами перестрелки в аэропорту Лидды,[67] к нам относились весьма уважительно. Хотя правила есть правила, и мы так же, как все новички, первое время выполняли обязанности «писсуаров».

Сейчас наши дела уже лучше. Со мной в камере сидят еще трое японских коммандос: Акио Мариока, Масаки Нисияма, Итиро Камэй. Насколько возможно, мы стараемся содержать себя в чистоте: выискиваем друг у друга вшей в волосах, протираем друг друга влажной ветошью. Скорпионы опасны и могут убить, и мы внимательно осматриваем место на полу перед тем, как ложиться. Но страшнее всего блохи. Избавиться от них нельзя, сколько ни убей. Есть в этом деле свой смак: ловкими манипуляциями вы помещаете насекомое между ногтей больших пальцев, с треском ломаете ему твердый спинной хребетик и выдавливаете струйку человеческой крови. Удовлетворяет, конечно, хотя и не полностью. Блохи сопротивляются уничтожению. Из-за их укусов мои ноги покраснели и стали в два раза толще обычного, это сводит меня с ума. Странно, что Камэя и Нисияму одолевают вши, но блохи не трогают. Даже не знаю, которое из этих мучений хуже. Но вшей ловить все же немного легче.

О женщинах мы стараемся не говорить. Да и вообще, что бы там ни сочиняли те, кто снаружи, голод всегда берет верх над сексуальным желанием. Мы закрываем глаза, и каждый придумывает себе идеальный обед или ужин: сасими из желтохвоста, нежная икра морского ежа в листиках сушеных водорослей, сочные молоки трески, за которыми следуют сябу-сябу — нарезанная тонкими ломтиками парная говядина из Кобэ, хрустящая нежная тэмпура из лангуста со сладким картофелем и рыжий густой суп-мисо с речными моллюсками. Это конечно же выбор Мариоки. Он у нас традиционалист. Нисияма же учился в Токийском университете, и вкусы у него европеизированные. Мы поддразниваем его, говорим, что он воняет сливочным маслом. Он может часами говорить о паштете из гусиной печени или о стейке с гарниром из свежих трюфелей, который лучше всего запивать таким-то или сяким-то «Château» 1970 года. Камэй без ума от корейской кухни, поэтому он всегда мечтает о запеченном на углях буйволином языке и острой похлебке с тофу и свининой. Я же в душе парень деревенский, моя любимая еда не такая изысканная. Я мечтаю о чашке риса с куском лосося, вымоченного в зеленом чае, или о лапше «Саппоро» (обычный «инстант» в пачках из супермаркета) в густом курином бульоне с соевым соусом и луком-шалотом. Просто удивительно, на что способно человеческое воображение. Если вы сконцентрируетесь чуть посильнее, у вас даже кусок пшеничной лепешки примет вкус сасими из белого тунца — всего на несколько секунд, после которых черствый хлеб опять будет черствым хлебом. Но секунды эти бесценны.