Иэн Бурума - Ёсико

• Название: Ёсико
• Автор: Иэн Бурума
• Издательство: РИПОЛ классик
• Жанр: Современная проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-386-05223-2

Она не выглядела ни типичной японкой, ни китаянкой. Было в ней что-то от Великого шелкового пути, от караванов и рынков специй и пряностей Самарканда. Никто не догадывался, что это была обычная японка, которая родилась в Маньчжурии…

От Маньчжоу-Го до Голливуда. От сцены до японского парламента. От войны до победы. От Чарли Чаплина до Дада Уме Амина. Вся история Востока и Запада от начала XX века до наших дней вместилась в историю одной-единственной женщины.

«Острым и в то же время щедрым взглядом Бурума исследует настроения и эмоции кинематографического Китая в военное время и послевоенного Токио… Роман „Ёсико“ переполнен интригующими персонажами… прекрасно выписанными в полном соответствии с духом времени, о котором повествует автор».

Los Angeles Times

---

Пока мы устанавливали оборудование, нас опять окружили дети, верещавшие, как мартышки.

— Они думают, что вы китайцы, — объяснил переводчик.

Хигучи отчаянно затряс головой и сказал по-английски:

— Нет, нет, мы японцы. Японцы!

Он все время складывал из кусочков цветной бумаги фигурки птиц и раздавал детям, которые немедленно раздербанивали их на кусочки. Ямагути-сан еще более усложнила ситуацию, обратившись к жителям деревни на мандаринском наречии. Тогда из какой-то хижины извлекли беззубую старуху в черных штанах. Она произнесла несколько слов на том же китайском диалекте. Ямагути-сан что-то очень медленно ей сказала. Старуха обнажила в кроваво-красной улыбке беззубые, натертые бетелем[71] десны и сообщила жителям деревни, что мы японцы. Переводчик сообщил с кислым видом, что он только что им это сказал.

Жители деревни, одетые в такую же простую черную одежду, как и старуха, окружили Ямагути-сан. Всякий раз, говоря в ее микрофон, они становились очень торжественными. Нет Вьетконга здесь нет, настаивали они. Американцы? Да, иногда они встречают иностранных солдат. Худой человек в очках и с клочковатой бородой — возможно, учитель — произнес следующее:

— Иностранцы тысячу лет пытались завоевать нашу страну. Кхмеры, тайцы, китайцы, французы, американцы… Какая разница? В итоге они всегда уходят. Для нас это не имеет никакого значения. Это наша земля, земля наших предков. Мы останемся здесь. Они уйдут.

— Но ведь война — это так ужасно! — воскликнула Ямагути. Одна мысль о невинных людях, которые были убиты, о женщинах, детях…

Человек в очках пожал плечами, развернулся и ушел, даже не попрощавшись. Оператор Синто прервался, чтобы сменить пленку. Ямагути-сан дождалась, когда он приготовится, а затем взяла на руки мальчонку в дырявых штанах и сказала:

— Я молюсь за то, чтобы этот ребенок жил в мире.

Передача имела оглушительный успех. Хотя лично я был не очень ею доволен. Слишком много вопросов не задано. Но она была лучше, чем другие передачи подобного рода, и все благодаря Ямагути-сан. Конечно, она была профессиональной актрисой, которой известны все секреты ее ремесла — одежда и все такое. Но прежде всего она оставалась искренней. Ее чувства к людям, у которых она брала интервью, были настолько чисты и неподдельны, что ей просто отвечали взаимностью. Я даже умудрился вставить несколько политических замечаний об американском империализме. Мы использовали сильный документальный материал — кадры американских бомбежек Ханоя. В общем и целом, для дневной телепрограммы, развлекающей домохозяек, очень даже неплохо.

Не помню, кто первый предложил снять передачу о палестинцах. Лично мне казалось странным, что все говорят о Вьетнаме и не обращают внимания на борьбу народа Палестины. Примерно тогда же в моей жизни возник старый университетский приятель. Его звали Хаяси, и был он из тусовки, которая вертелась вокруг театра Окуни. Мы не встречались с тех пор, как он бросил учебу. До меня доходили слухи, что он стал «политическим». Я не особенно интересовался его жизнью, пока мы снова не встретились, совершенно случайно, как-то вечером в «Пепе Ле Моко».

Мы сидели там с Бан-тяном. Он, как всегда, разглагольствовал о политике, искусстве и жизни. Еще человека три-четыре сидели и пили в баре. Я никого из них не знал.

— Мисава, — сказал Бан-тян, уже прилично шатаясь на стуле, — когда ты уже совершишь что-нибудь большое?

Я запротестовал, сказал, что пишу сценарии для популярной телевизионной передачи. Как будто бы он не слышал обо мне! Бан-тян же просто повторил:

— Когда ты уже сделаешь что-нибудь большое? Если в ближайшее время ты не совершишь ничего большого, ты станешь старым, жирным… и кончишься до того, как сам это почувствуешь. На самом деле ты уже встал на этот путь — тратишь время на всякую чепуху. Если ты не сделал ничего стоящего до тридцати — это все равно что ты умер!

Для Бан-тяна очень типичный монолог. Возможно, ему не нравилось, что я больше на него не работаю, что сбежал от него. Я заметил, что на другом конце стойки что-то зашевелилось. Нетвердой походкой к нам шел человек с бутылкой в руке.

— Эй! — закричал он Бан-тяну. — Этот парень — мой старый друг!

Сначала я не узнал его. Длинные волосы, темные, как у якудза, очки…

— Какого черта! — завопил Бан-тян, когда бутылка разбилась об его голову.

Я уже собрался врезать парню, когда он повернулся ко мне.

— Привет, Сато! Не признал?

Хаяси. Я был в ярости и совершенно не представлял, что делать. Бан-тян лежал на полу, все лицо в крови. Я должен был уделать Хаяси прямо там. Но дрался я всегда плохо. Поэтому просто сказал, заикаясь, что мы должны отвезти Бан-тяна в больницу. Мидзогути, надо отдать ему должное, сразу взялся за дело, вынес Бан-тяна из бара, сунул в такси и отвез в ближайшую больницу, где его быстренько заштопали. Я чувствовал себя ничтожеством, в какой-то степени даже предателем. Мою репутацию спасло только великодушие Бан-тяна. Уже час спустя мы снова сидели в «Пепе Ле Моко» и пили виски из заказанной им бутылки.

— Преданность старому товарищу должна быть вознаграждена, — заявил Бан-тян, поднимая свой стакан за Хаяси.

Хаяси любил выпивать в корейских барах Асакусы. Сам он, насколько мне было известно, корейцем не был, но ощущал себя с корейцами очень уютно. Пока мы пили густое, молочного цвета нефильтрованное саке, которое корейцам очень нравилось, он рассказал мне, что присоединился к инициативной группе, борющейся против притеснения корейцев полицией.

— Дискриминация корейцев, — сказал он, — лежит в основе нашей прогнившей и деспотичной императорской системы.

Как выяснилось позже, императорская система была у Хаяси одной из любимых тем для разглагольствований.

— Если мы не уничтожим императорскую систему, — продолжал он, — наша страна никогда не станет свободной.

Я согласно кивнул, уставившись на его темные очки. Я не испытывал чувства возмущения из-за положения корейцев или происков императорской системы, я кивал, чтобы подбодрить Хаяси, без особого желания помочь ему оседлать своего конька. Хаяси допил и пожал руку бармену-корейцу. Тот снисходительно улыбнулся и налил нам еще по одной. Хаяси заверил его, что революция точно наступит.

— Знаешь, — сказал он, после того как мы уселись на скамейке в парке рядом с храмом богини Каннон, — я говорю об императорской системе в нашей стране, но проблема на самом деле гораздо шире.

Изо рта у него несло чесноком от кимчи, которое мы только что ели в корейском баре. Несколько бомжей готовили себе ночлег на скамейках за нами. Издалека доносился шум машин, ехавших по мосту Адзума. Один из бомжей уже храпел. Мигающий уличный фонарь отражался в темных очках Хаяси.

— Мы тоже являемся частью дискриминируемого меньшинства, — сказал он.

— Мы? — удивился я.

— Подумай об этом вот с какой точки зрения, — продолжил он. — Угнетение — это вроде концентрических кругов. Корейцы — под гнетом нашей системы, а все азиаты, африканцы, латиноамериканцы и арабы угнетены американскими капиталистами. Наше правительство — раб американского империализма. Вот почему недостаточно совершить революцию только в Японии. Мы должны мыслить интернационально. Надо уничтожить американскую систему, и революция должна быть глобальной. Мы должны встать плечом к плечу в вооруженной борьбе угнетенных людей во всем мире.

Хаяси понизил голос, придвинулся ближе и еще сильнее задышал чесноком мне в лицо.

— Сато, — сказал он, — хотя мы и не были близко знакомы в студенчестве, я всегда знал: ты человек серьезный. Ты должен присоединиться к нашей борьбе. Почему бы тебе не прийти на наше собрание через неделю?

Вооруженная борьба. Все люди мира. Это опьяняло. Я спросил, к какой группе он принадлежит. Он оглянулся вокруг проверить, не скрываются ли шпионы в зарослях парка Асакуса. Но вокруг не было никого, кроме спящих бомжей, окруженных пустыми бутылками и битым стеклом, мерцающим в неоновом свете, как бриллианты.

— Японская Красная армия, — прошептал он, схватив меня за руку так же, как корейского бармена.

Мне вдруг вспомнился Муто, наш школьный забияка, сжимавший руку своего добровольного раба.

Я не пошел на то собрание. Как всегда, струсил. Посчитал, что еще не готов к вооруженной борьбе, хотя на самом деле я ее просто боялся. И долгое время избегал встреч с Хаяси, презирая себя за нерешительность. Но его слова повлияли на меня. Они постоянно вертелись у меня в голове. То, что он говорил об интернационализме, имело смысл. По крайней мере, ему удавалось в мыслях выйти за узкие рамки нашего островного сознания. Когда позже Хаяси сказал мне, что родился в Маньчжурии, я нисколько не удивился.

Так судьба вновь свела меня с Ямагути-сан. Чем чаще она общалась со мной, тем более сильное впечатление на меня производила. Возможно, именно она и предложила сделать передачу о палестинцах. Во всяком случае, идею мы начали обсуждать, как только услышали новости об угоне самолетов в 1970-м.[72] Мы не могли не восхищаться находчивостью парней, сумевших захватить аж четыре гражданских авиалайнера, изменить их курс на иорданскую пустыню, взять пассажиров-евреев в заложники и взорвать самолеты перед представителями прессы со всего мира. Все коммандос были из Народного фронта освобождения Палестины — НФОП, акроним, который мне суждено было выучить на всю жизнь.