Илья Лавров - Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры

• Название: Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры
• Автор: Илья Лавров
• Издательство: Новосибирское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1988

В книгу вошли рассказы и миниатюры известного сибирского писателя И. М. Лаврова (1917–1982), в которых его лирическое дарование проявилось наиболее рельефно.

---

Анна работает уборщицей в гостинице. Сегодня у нее день рождения. Ефим, конечно, забыл, но она захотела сделать ему приятное. Придя с работы, она с удовольствием возилась вечером на кухне. Представляла, как обрадуется Ефим, когда на скамейке задымится кастрюля с пельменями. А может быть, даже вспомнит, поздравит?

— Чего ты… заявилась? — раздраженно спрашивает Ефим.

Анне становится невыносимо обидно, но она все же весело говорит:

— Пельмени я тебе принесла. Поешь.

— А чего это загорелось? До утра, что ли, нельзя было подождать?

Ефима раздражает, что Анна такая худенькая; что вечно старается угодить ему и смотрит преданными, покорными глазами. Он женился по воле крутого отца и не любил ее. Заваленный работой, так и прожил всю жизнь, никого не любя, а потом уже и годы ушли.

Анна расстилает газету на скамейке, ставит кастрюлю, кладет хлеб и ложку. Ефим начинает хлебать.

— Не соленые совсем, — морщится он, — дай соли.

Анна испуганно вспоминает, что действительно забыла посолить, да еще, ко всему, не взяла соль.

— Голова-то на плечах есть? О чем только думаешь?

Ефим говорит много обидных и грубых слов. Анна плачет, и слезинки, мелкие, как дробь, сыплются по щекам.

— Разве чего хорошего от тебя услышишь? Я старалась не знаю как! За день-то повыкручивала руки, ног не чую под собой и еще, дура, понеслась к тебе. Дай, думаю, как лучше сделаю, а ты…

Она уходит.

Ефим, понимая свою неправоту и злясь на себя и на Анну, которая навела на грех со своими пельменями, подходит к летнему ресторану среди голубых елей. Сторож, старикашка Биба, конечно, храпит среди пивных бочек. Ефим толкает его ногой.

— Эй, разве солдату полагается спать на посту?

Биба испуганно вскакивает:

— А? Кто здесь? Кто?

— Поджилки затряслись? — невесело смеется Ефим.

Биба потягивается, зевает, царапает заросшее маленькое лицо.

— Хи-хи-хи… Звалыв сон. Тут мое начальство нигде не крутытся?

— Не видать будто…

Они садятся на бочки.

Биба — в шапке, в ватном пиджаке, в валенках с калошами из красной автомобильной камеры. Он низко наклоняет голову и стаскивает шапку, боясь, чтобы оттуда не выпали спички, мундштук и банка с махоркой. Он всегда хранит их в шапке, и они выпирают шишками. Закурив, складывает обратно и не надевает шапку, а, низко склонившись, вталкивает в нее голову. Когда он при разговоре мотает головой, спички тарахтят, и кажется, что это тарахтит в самой голове.

— Якось сунув нос он у той грушняк, — хихикает Биба, — дывлюсь, батюшки… директор мой толстомясый з якоюсь-то бабенкой пид ручку тащится. Хи-хи-хи… — И в голове Бибы тарахтит.

— Чего врешь? Это он с дочкой гулял, — бурчит Ефим.

Биба глуп и сплетник. Ефиму он совсем не интересен. Ефим молча курит, уныло смотрит на озаренное луной облачко. Неожиданно бросает едва начатую папиросу, затаптывает огонек и уходит, сказав:

— Ну, дрыхни.

Он лезет в заросли ольхи. На некоторых деревьях еще висят сережки, плюшевые червячки, еле слышно потрескивая, лопаются почки, будто семечки кто щелкает. Ефим спускается в низину, в заросли жасмина и барбариса.

У огромной, в три обхвата, липы стоит Залимхан. Ему семьдесят лет, он в папахе, бурке, оперся на ружье. Старик строен, как юноша, и похож на воина. Лицо узкое, кованное из бронзы, с белой тугой бородкой.

Ефим садится на траву. Она коротенькая, но густая, мягкая, как волосы. Чувствуя тягучую, ноющую тоску, крякает, трет щетинистый подбородок и спрашивает:

— Спокойно все?

Залимхан кивает и подходит к нему. Движения его по-кошачьи мягкие, бесшумные.

Ефим долго молчит, а потом, думая о чем-то своем, произносит:

— Погода будто установилась, слава богу.

— Горы спокойны, — скупо соглашается Залимхан.

— Как у тебя родные в ауле — отсеялись?

— Кукурузу посеяли. Пшеницу кончают.

— Сына я в армию проводил. В кавалерию взяли!

— Якши. Конь будет, сабля будет, джигит будет.

Ефиму не сидится, словно бы что-то потерял, и сердце тревожится, гонит: ищи, ищи. Он хочет рассказать Залимхану о своем настроении, но не может объяснить его словами и только машет безнадежно рукой:

— Поплетусь…

Старый джигит смотрит на снежные горы, не шелохнется, как высеченный из гранита.

Ефим бредет, сам не зная куда, между колючими елями, которые положили нижние лапы на землю. На скамейке под могучим дубом сидят не то двое, не то один. Ефим сердито глядит на непонятную фигуру. Он подходит к обрыву, стоит у засохшей корявой груши. На земле тень от нее такая резкая, черная, будто лежит срубленное дерево. Скорее сама груша в сиянии походит на призрачную тень.

Ефим удивленно замечает, что где-то потерял неизменную палку, а сам мокрый с головы до ног.

В зарослях вишни раздается крик, смех, топот. «Должно, студенты дурака валяют», — думает Ефим.

Уже за полночь, и свет в парке выключили. Тихи белые заросли. Ясно зазвенела гитара. Едва слышно запела девушка:

Что стоишь, качаясь…

Песня звучит то с вершин дубов, то со склона обрыва, из густых сосенок, а порой чудится, что это звенят белые ветви яблонь. В песне трепещет что-то его, Ефимово, что не поддается словам, разуму, но сердцу оно понятно, и сердце распирает грудь.

Неожиданно подходит Варвара, заговаривает, и на душе становится легче, веселее. Никуда больше не хочется идти.

…Сирень стала лиловой, и все деревья зашумели мягкой листвой. На главной аллее клены подстрижены как шары. По всем боковым аллейкам и темным дорожкам, закоулкам и лужайкам гуляют люди. В ресторане яркие огни, звякает посуда, пахнет шашлыком. Среди зарослей сверкают окошки ларьков, и слышно, как стучат железные насосы, качая пиво. Шныряют мороженщицы в белых халатах, с ящиками на ремнях. В ящиках вафельные стаканчики с красным мороженым. Из летнего театра доносится пение. Вдоль забора на пышные ели вскарабкались мальчишки, пачкая руки смолой, — слушают концерт. За рощей каштанов музыканты, сидя в гулкой «раковине», играют молдаванеску. Далеко слышно, как шаркают ногами танцующие.

Жизнь шумит в центре парка, а на огромной его части, в зарослях, темно и тихо, как в лесу. В дебрях цветущей сирени сидят на скамейке Ефим и Варвара. Между ними на платке лежит горка вареной картошки, лук, ломти хлеба, в спичечном коробке соль. Варвара всегда берет узелок на ночь. Она угощает Ефима. А он рассказывает, как жил в деревне, как перебрался в город и как теперь занимается огородничеством, разводит кроликов, а ночами дежурит.

Потом, не торопясь, рассказывает о себе Варвара:

— Слесарь муж у меня. В слесарной мастерской на базаре. Дочка учится в техникуме. Устроилась будто ладно, свой домишко завели, а вот в эту весну все затрещало. Двинулись люди из городов в колхозы, на целину. Затосковал и мой. «Что, говорит, в самом деле, барахольщик я, что ли? У меня в руках золотое мастерство, а я с примусами да ржавыми замками вожусь, чтоб им сгореть! Моим рукам большое дело нужно». И заладил одно: едем да едем. Ты, говорит, в колхоз по садоводству, я в МТС слесарем. Смотри, говорит, в корень жизни. Ну, судили, рядили, так и этак прикидывали, а что возразишь против хорошего дела? Пришлось сдаться. Муж уехал, уже работает, а я осенью переберусь.

— Да, бывают положения, затрещит жизнь по всем швам, — задумчиво произносит Ефим, очищая картошку. И не поймешь, о ком он говорит. Он макает картошку в коробок с солью, с удовольствием жует. — Хорошая картошка у вас, рассыпчатая.

— Своя. Думаю до новой дотянуть.

— А у меня уже кончается.

Приплывают издали тревожные, печальные звуки вальса. Они звучат то громко, то еле слышно, и Ефиму опять делается не по себе, словно что-то потерял или хочется куда-то ехать.

Он отрывает цветок сирени, тяжелый, точно из резины, заталкивает за хлястик на кепке, подкручивает усы сразу обеими руками и внимательно смотрит на Варвару.

— Пройдусь, посмотрю, что да как. Спасибо за угощение.

Опять всюду напевают. Тихонько смеются, слышен шорох шагов. «Эх, молодежь!» — вздыхает Ефим, и ему своя жизнь кажется постылой, одинокой.

На знакомой полянке, среди алычи, он снова застает парочку. По привычке набирает полную грудь воздуха и хочет разразиться руганью, но задумывается, выпускает длинно и шумно, как проколотая шина, воздух и машет рукой: «Пускай себе, никому не мешают…»

Неделю Варвары не было в парке — прихворнула. Ефим удивленно заметил, что все похаживает вокруг скамейки, на которой они ели картошку. Покачал головой, усмехнулся. А когда появилась Варвара, снял с ее черных волос зеленого червяка — опустился на паутинке с дерева — и сказал:

— Долгонько не видно было, а мы уж тут соскучились.

Ефиму кажется, что Варвара ходит и двигается красиво. Он чувствует себя рядом с ней корявым, как сухое дерево, неуклюжим и стыдится самого себя. Он старается двигаться «аккуратнее, вежливее», как определяет сам.