Сергей Самсонов - Проводник электричества

• Название: Проводник электричества
• Автор: Сергей Самсонов
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-699-50883-9

Новый роман Сергея Самсонова «Проводник электричества» — это настоящая большая литература, уникальная по охвату исторического материала и психологической глубине книга, в которой автор великолепным языком описал период русской истории более чем в полвека. Со времен Второй мировой войны по сегодняшний день. Герои романа — опер Анатолий Нагульнов по прозвищу Железяка, наводящий ужас не только на бандитов Москвы, но и на своих коллег; гениальный композитор Эдисон Камлаев, пишущий музыку для Голливуда; юный врач, племянник Камлаева — Иван, вернувшийся из-за границы на родину в Россию, как князь Мышкин, и столкнувшийся с этой огромной и безжалостной страной во всем беспредельном размахе ее гражданской дикости.

Эти трое, поначалу даже незнакомые друг с другом, встретятся и пройдут путь от ненависти до дружбы.

А контрапунктом роману служит судьба предка Камлаевых — выдающегося хирурга Варлама Камлаева, во время Второй мировой спасшего жизни сотням людей.

Несколько лет назад роман Сергея Самсонова «Аномалия Камлаева» входил в шорт-лист премии «Национальный бестселлер» и вызвал в прессе лавину публикаций о возрождении настоящего русского романа. В «Проводнике электричества» автор пытается вернуть нам надежду на то, что верность, честность и доблесть — не пустые слова и кто-то до сих пор может жить не по лжи. Как бы трудно ему это ни давалось и сколько бы соблазнов он ни испытал. Пожалуй, лучший роман первого десятилетия нового века!

---

— Решить? — Нагульнов чуть не поперхнулся напоказ. — Это как ты себе представляешь, майор? Это и есть тот самый сбыт в особо крупном. У нас на весь отдел за месяц выходит килограмма три, а тут — сразу два из дзагаевских рук. Вооруженное сопротивление сотруднику милиции. Трупак, в конце концов. Нельзя сказать, что не было.

— Да брось, Нагульнов, можно все. Желание бы было. Бумага все стерпит — чего мне тебе объяснять? Трупак? Отлично, вот на него все и повесь, на мертвого.

— Конфискат потерять, лишний ствол обронить, — пропел Нагульнов.

— Ну видишь, все ты понимаешь, — улыбнулся одними глазами — как своему, одной с собой породы: мы, люди силы, можем завсегда друг с дружкой договориться. — Помоги. Услуга за услугу, Анатолий, я не забуду, я добра не забываю. Поговори со следаком своим. Ведь уголовное, насколько понимаю, еще не открывалось, не успели. Сейчас проще всего решить. Сейчас ты еще сам нормально можешь поиметь, а если не сейчас, тогда уже другие… чего ж ты будешь прокурорским отдавать законный свой кусок? Ван хандред зеро зеро зеро. Американс долларз. Тебе, — прижмурился блудливо уэсбэшник, как будто раскусил, распробовал начинку… — Всего-то надо написать, что никакого Дзагаева там не было. Что скажешь, майор?

— Скажу, что надо было мне ту тварь вчера на месте завалить. И никакого бы Дзагаева сейчас бы не было нигде. Мне на палочки, миру на радость.

— Не понял, — блудливая улыбочка сошла с лощеного лица майора.

— Чего ты не понял? — Нагульнов перенес вес тела на локти, надвинулся. — Эта тварь в меня вчера стреляла, целилась. Из калибра 7,62. Могла в моих ребят. Такие по моей земле не ходят.

— Ну, хорошо, я понимаю, ты мужик серьезный, не любишь, чтобы кто-то на твоей земле хозяйничал по беспределу, но ты пойми, не твой вот это уровень. Серьезные тут люди подключились. Давай замнем все это по-хорошему. За хорошие деньги.

— Нет, щедрый ты мой, не договоримся.

— Что? Ты что кобенишься, Нагульнов? Я что-то не пойму, с чего включил вдруг правильного, а? С барыг получаешь, а тут вдруг чего? Я что — всех дел твоих не знаю? С кого ты получаешь, сколько и за что? Тебя вот только чуть тряхнуть — рассыплешься. В двое суток в СИЗО загремишь. Сгниешь на красной зоне. Попутал, кто к тебе пришел? Это я ведь сейчас с тобой по-хорошему. Ты по-плохому хочешь?

— Попробуй, — скучно толкнул Нагульнов.

— Ну, ладно, ты сам напросился, майор. — Взгляд Острецова стал пустым, настолько никакого Нагульнова не содержалось вот в этом взгляде. Подрагивая торжествующей глумливой ухмылкой, он бросил кожаную папочку на стол, раскрыл, достал листок, исписанный от рабски трясущейся руки, — нагульновскую гибель, приговор, — и двинул по столу к Нагульнову. — Вот с этим ознакомься для начала. Заявление гражданина Пустовойтова, у которого ты вымогал десять штук в обмен на свободу сыночка, не забыл еще, нет?

Нагульнов пробежал глазами по строчкам: да, быстро обработали вчерашнего коммерса. Но, впрочем, можно и обратно обработать, так, что он имя и лицо Нагульнова забудет.

Острецов помолчал, давая прорасти брошенным зернам, и стал вгонять привычно гвозди:

— Будешь артачиться — вот это заявление уйдет в прокуратуру. Начнем служебную проверку — ниточка потянется. И до пушкарей доберемся, и до палаток с контрафактом, и до игорных домиков, которые крышуешь. Тебе не станет, правильный ты мой. — Доволен: попал, за жабры зацепил — убогий. — Короче, срока тебе сутки, чтоб все решить по нашему вопросу. Как надо сделаешь — дыши. — И вдруг поперхнулся, осекся, прошибленный жутким нагульновским встречным; черты, выражавшие властную силу, диктат, вдруг студенисто колыхнулись и обмякли от лобового столкновения с Железякой; рука непроизвольно дернулась к расшибленному немощью лицу, когда Нагульнов грузно, давяще надвинулся, навис, не отпуская, вклещиваясь люто: уже лет двадцать как никто не смеет подзывать его свистом к себе.

— Слышь, чмо, ты думаешь, я делаю все то, что я делаю, и мне нечем прикрыться? Свою бумажку можешь отнести кому угодно, но где гарантии, что сам ты еще час хотя бы проживешь.

— Ау! Совсем ориентацию в пространстве потерял? Я майор УСБ.

— И что? Кровь у тебя другого цвета, УСБ? Да и вообще, влиятельный ты мой: ты, прежде чем бумажками махать, свои бы косяки подтер. Ты думаешь, я без понятия, из-за чего ты впрягся за Дзагаева? Жена кто у тебя, жена? Сестра сестры? Дзагаева в девичестве. Семейный бизнес по сбыту сильнодействующих, да? Впрудил мне все твой Сулейман. И как ты фуры на служебной тачке по Ярославскому сопровождаешь и всем постам своей ксивой в морды тычешь. — Бил наугад, но видел по глазам, что раз за разом попадает. — Ты что ж такой тупой-то, Острецов? Зачатки мышления есть? С такой родословной, снегурка черножопая, ты должен, как мышка, тихо сидеть. А ты мне дышать разрешить тут пришел. Короче, всасывай: раззявишь пасть — солью твои интимные подробности и прокурору, и свободной прессе. Не только ты, но и твое начальство не отмоется. Свои же серьезные люди тебя и отымеют. И про обратку мне рассказывать не надо — тебе по-любому будет хуже, чем мне. Теперь ушел, исчез. И вбей себе в мозг: держись подальше от моей земли, еще раз объявишься — я тебя изувечу. И никакая уэсба не подоспеет.

Стационарный запиликал, начальник розыска, сграбастав трубку, рявкнул: «Да!»

— Ну что там еще у тебя? — сказал Припутин с досадливым причмоком в трубку. — Что надо этому?..

— Уже ничего, — отрезал Нагульнов, тяжелым взглядом провожая убавившего в росте будто Острецова, который с неприметно плачущим лицом, с бессильной злобой отползал, и было непонятно, почему не растворился в воздухе мгновенно целиком.

4

Районного значения городок в Рязанской области был нагульновской малой родиной — из тех, чье название знают только местные жители, будь то Дебрянск, Октябрьск, какой-нибудь «…посад» или какой-нибудь второразрядный большевик… все остальные, кто снаружи, безучастно скользят невооруженным взглядом по буграм и складкам, по папиллярным линиям и синим жилкам русской карты, привычно отдавая должное похожему на черную воронку огромному пупку Москвы, камее Петербурга, мясистым родинкам крупнейших городов с облдрамтеатром и миллионом жителей, и разве только кто случайно зацепится за кровяную точку — как будто лопнул там у родины под кожей капилляр, — и то лишь для того, чтоб покачать башкой да ухмыльнуться: есть и такой, ну и дыра-а-а, наверное.

Взглянуть из окон мимо летящего курьерского — овечьей отарой в степи покажутся подсолнухи, шлагбаумы, домишки, церквушка на горе, коробки непонятной фабричишки… Деревня не деревня, на город не похоже. Есть горсовет и Ленин — значит, город. А изнутри — бескрайний мир, не знаешь — вдруг покажется за теми вон далекими пятиэтажками еще один квартал, такой же бесконечный, неохватный… идут, идут рядами пятиэтажные кирпичные дома, строительством которых власть в шестидесятых решила квартирный вопрос, прет город, разрастается, жрет дикие поля и пахотные земли, под себя подминая бурьян и оставляя только узкие лоскутья живой земли между кирпичными коробками.

Во дворах, на окраинах торжествует свободная флора; тополя и каштаны поднялись выше крыш, наклоняются долу от тяжести хрустких румяных плодов узловатые ветви раскидистых яблонь, есть еще котлованы, подвалы, гаражи и песчаный карьер, есть, в конце концов, речка — одним словом, раздолье для лихих пацанов; не загонишь домой, так им много постичь предстоит и не терпится разных дворовых наук: подбивать из рогатки воробьев, голубей и примучивать кошек, материться, курить, говоря на затяге «ишак», биться в карты, в трясучку, в расшибалку на деньги плюс футбол, плюс гонять на «Орленках» и «Аистах», плюс, когда отрастет на чуток, хором лапать Маринку из 6-го Б класса под платьем… жечь свечу с трех концов и не видеть предела этой летней стране, непролазной и неистощимой на все новые фокусы.

А потом вырастаешь, срок подходит служить, и бетонное чрево, что казалось тебе безразмерным, вдруг становится тесной скорлупкой: все известно внутри, все исхожено, и ничто не меняется: ни песчаный карьер, ни завод «Цемгигант», на котором горбатится, почитай, все мужское население города, ни кафе «Незабудка», ни ДК «Большевик», ни площадка для танцев в чахоточном парке, где под грохоты ритмов зарубежной эстрады молодежь совершает воскресные шабаши.

Ты поднялся с калачиков, встал в полный рост и внезапно легко заглянул зверю-городу в зенки, заглянул и увидел — ничего не изменится. Вот под этой крышей, в «зале» с телевизором «Темп» и калужским сервантом, в этой двушке с двухкамерным холодильником «Минск», что достался отцу в заводской лотерее, в направлении движения живого потока, который ежеутренне, в семь отупело-похмельно втекает в ворота заводской проходной… Маршрут от материнской щели до могилы для всех с убийственным однообразием расписан, и следуешь ему со скучной неумолимостью, как будто и не ты идешь — тебя подталкивают в спину: путяга — армия — завод. Раз в сто лет в Евпаторию по бесплатной путевке. КТУ и почетные грамоты. И либо жить, зажмурившись, как все, либо — пытаться выбраться. А как? Какой силой, недюжинным умом, каким талантом-прилежанием, если ты вот к этому местечку изначально, рождением, государством, всем гнетом общей жизни прикреплен? Да нет, конечно, уезжали многие, и в мореходку поступали, и в педвуз, и в агротехникум, и даже в университет, но тем сильнее сосала подколодная тоска коллективную душу оставшихся.