Адыл Якубов - В мире поддлунном...

• Название: В мире поддлунном...
• Автор: Адыл Якубов
• Издательство: «Известия»
• Жанр: Роман

В романе известного узбекского писателя Адыла Якубова действуют два знаменитых мудреца Востока XI века — Абу Райхан Бируни и Абу Али Ибн Сина (Авиценна), воплощая собой мир света и разума, мир гуманности, которым противостоит мрачная фигура завоевателя султана Махмуда. В книге воссозданы политическая борьба и бытовые картины ХI века. Увлекательный сюжет ведет читателя во дворцы тогдашних деспотов, на древние караванные пути, в кельи ученых.

Абу Райхан Бируни (973 Кят, имп. Хорезм — 1048, Газни, совр. Афганистан) — средневековый учёный, автор трудов по истории, географии, филологии, астрономии, математике, механике, геодезии, минералогии, фармакологии, геологии и др. Бируни владел почти всеми науками своего времени. По сведениям, посмертный перечень его работ, составленный его учениками, занял 60 мелко исписанных страниц.

Ибн Сина — (Афшана, совр. Узбекистан, 980 года — Хамадан, Иран 1037) — средневековый учёный, философ и врач, представитель восточного аристотелизма. Всего написал более 450 трудов в 29 областях науки, из которых до нас дошли только 274.

---

Хмурый Ибн Сина поднялся:

— Я отправляюсь в Исфахан. Если хочешь, и тебя с собой заберу. Может, что-нибудь придумаем. Решай, Шокалон!

Глава шестнадцатая

Рыжий Абул Вафо — посланец могущественного султана, его доверенное лицо, визирь по чину, — долго смотрел вслед сарбазам, уходившим на конях к Тегинабаду, смотрел со страхом, скрывая, однако, страх свой. Сарбазы окружали крытую повозку: там, за желтой занавеской, был великий Ибн Сина, знаменитый врачеватель, столь ожидаемый в Газне, но прибывший сюда из Газны… Правда, визирь, посланец султана и пр. и пр., достопочтенного Ибн Сину не увидел в лицо, потому что великий исцелитель из крытой повозки так и не вышел, а когда на миг заглянул Абул Вафо внутрь, то… Что мог заметить? Человека, на лицо которого натянута была черная кожаная маска, а через прорези маски смотрели глаза, горящие, как уголья раскаленные.

Абул Вафо передернуло: да, такие глаза, такой взгляд… он обжегся уже тогда, когда повозка тронулась и шелковая занавеска чуть-чуть приподнялась, — обжегся он об этот взгляд, а потом сразу похолодел до кончиков ногтей.

Рябой мушриф-гонец привез из Газны, от главного визиря Али Гариба, тайное письмо. Рыжему Абул Вафо сообщалось о том, что великого исцелителя, сопровождаемого мушрифом, тем самым рябым, никто не должен видеть до тех пор, пока глашатай не сообщит о нем людям на большом базаре Тегинабада. А после того как станет людям известно через глашатая, что к ним в город пожаловал великий исцелитель, мушриф представит Ибн Сину ему, Абул Вафо. А Рыжий Абул Вафо его, великого исцелителя, должен встретить с большим почетом, любезно и щедро, а затем Рыжему предписывалось: известив вскользь правителя Тегинабада, везти великого Ибн Сину в Газну!

Абул Вафо первый придумал план заменить истинного Ибн Сину фальшивым, но, прочитав тайное письмо главного визиря, сильно испугался: в замысле Али Гариба содержалось нечто куда более опасное и зловещее, чем предлагал он, Абул Вафо. Дело шло уже не о том, чтоб потянуть время с исполнением султановой воли. Сегодня, когда увидел незнакомца в черной маске, Абул Вафо почувствовал, как говорится, кожей всю опасность задуманного главным визирем: не на время подменить истинного Ибн Сину, а и впрямь заменить его невеждой-самозванцем, дабы тот… Не хотелось даже думать об этом…

Какой густой туман… Вокруг туман. И то, что свершится, — туманом покрыто.

Абул Вафо медленно спустился с холма и направился к синей шелковой палатке у его подножия. Месяц назад возвратился он из Хамадана и не вошел в город, а нарочно выбрал для пристанища пригородный рабат. Чтобы особый караван, подготовленный по велению повелителя для его доверенного посланца, ни в чем не нуждался, тут, под рукой, было все: и сытная еда, и отборные кони, и разные вьючные животные, и оружия вдоволь, и одежды, и мешки с золотом — все-все, что душе угодно, было в его распоряжении.

Из синей шелковой палатки, украшенной золототканой бахромой, вышел навстречу Рыжему совсем молодой, лет пятнадцати-шестнадцати, юноша с большими ласковыми глазами. Учтиво поклонился хозяину. Молодой слуга был одет в красную шелковую рубаху и широкие шаровары, тонкая его талия перехвачена узеньким серебряным пояском. Застенчив, словно девушка, что в нем и нравилось Рыжему больше всего. Поклонился хозяину, спросил:

— Можно, господин мой, я принесу воду для омовения?..

В другое время Абул Вафо Рыжий обязательно приласкал бы любимца, но сейчас было не до этого. Он нетерпеливо махнул рукой, перебил юношу:

— Где там лазутчики?

— Неподалеку. Готовы служить моему господину.

— Зови!

Из-за палатки словно из-под земли выросли четыре дервиша в обычных для этого рода людей лохмотьях, при всех дервишских причиндалах: треухи конусом, в руках палки, переметные сумки на плечах.

Абул Вафо нахмурил рыжие кустистые брови, внимательно посмотрел на каждого лазутчика в отдельности:

— Помните, что я вам говорил ночью?

Четыре конусообразные шапки одновременно склонились:

— Помним, помним, благодетель!

— Ну, так вот… — Визирь протянул руку туда, где за туманом скрылась крепость Тегинабад. — Туда только что поскакали сарбазы… Ваш путь — за ними! Помните, что сказал: ежели потеряете след этого знаменитого лекаря, не сносить вам головы! Никому не сносить! Поняли меня?

Четыре шапки покорно склонились, как одна, перед Рыжим:

— Ясно, как день, благодетель наш.

Рыжий Абул Вафо долго смотрел вслед новым всадникам, лихо («Ну и дервиши немощные!») помчавшимся к Тегинабаду на свежих конях, им переданных. Потом не спеша Абул Вафо свершил омовение и первую сегодня молитву. Обычно на рассвете, перед тем как приняться за нее, он неизменно обходил всю стоянку, проверял стражу, пересчитывал лошадей и верблюдов, осматривал палатки. Но сегодня у него не было настроения и сил.

Вот уже более трех месяцев он, доверенный визирь могущественного султана, скитается из-за этого великого исцелителя, неуловимого Ибн Сины. Три месяца назад глубокой ночью ворвались в его дворец два гонца от султана, подняли с теплой постели, притащили в цитадель. Небо тогда было черным, ночь была черной и холодной. В каменной цитадели, в этом мешке из высоких стен, стояла мертвая тишина, и было там тоже черно и холодно. Кое-где в узких проходах, в нишах над дверями, в старых причудливых напольных стояках-подсвечниках потрескивали, догорая, свечи, хилый их свет едва-едва вырывал из тьмы золотые статуэтки и канделябры, цветастые индийские ковры. Все вокруг казалось покинутым и печальным.

Султан лежал на пуховых одеялах и подушках в глубине просторной, о четырех углах, комнаты. Расположена она была в самом глухом уголке дворца. Абул Вафо не раз видел голубую мозаичную облицовку этой комнаты, знал восьмигранный резной столик, стоявший перед постелью султана, и, казалось, помнил даже большую хрустальную вазу и фарфоровую пиалу на крышке столика.

Но никогда еще Абул Вафо не видел такого султана!

Всегда был он худ и долговяз, но сейчас, казалось, вытянулся донельзя. А широкое и костлявое его лицо — лицо степняка — стало похоже на старую и страшную маску, будто натянули на череп желтую ветхую кожу — вот-вот лопнет: жалкая редкая бороденка с проседью взлохмачена: только глаза, запрятанные под брови, как и прежде, колючи и пытливы.

— Мой визирь! Я позвал тебя для одного дела. Но прежде чем изложить его, хочу сказать… — Султан вдруг уронил бритую свою голову-дыню на грудь, замолчал, будто думал, продолжать ли. Голос был и знаком и не знаком Абул Вафо: слабо и глухо говорил султан, всегда столь зычно говоривший. — Вот что, визирь… Я прошу простить меня, грешного. Я знаю, что обидел тебя, зря обидел. Позабыл вроде бы твою сорокалетнюю верную службу… Лишь аллах безгрешен, а человек, будь он шах или нищий… в конце концов, все мы смертные — рабы аллаха…

Ну и ну! Абул Вафо сорок лет служил этому человеку, воителю, перед которым весь мир содрогался, а тут вдруг такие жалкие слова? Впервые из его уст… На всякий случай Абул Вафо произнес:

— Солнце мира! Если что-то и было несправедливого, то… не вы виноваты, я виноват, неблагодарный ваш раб.

Слабо махнув рукой — садись, мол, — султан опять закрыл глаза. Лицо покрылось крупными бусинками пота, сморщилось, будто сплющилось.

— Враги государства распускают дурные слухи… Будто я, грешный раб аллаха, поражен тяжким недугом, впал в бессилие… — Длинные смуглые пальцы Махмуда медленно сжались в огромный кулак. — Ложь! Тысячу раз говорю: благодарение аллаху, я жив и здоров! У меня хватит сил бороться в открытую с моими врагами… кто желает мне смерти, понимаешь? Но… грудь мою грызет одно желание… не исполненное пока… — И, словно желание это вновь схватило его за сердце, султан осторожно погладил волосатую грудь. — Видеть хочу в своем дворце этого… знаменитого врачевателя Ибн Сину, понимаешь?! Обуянный гордыней, этот лекарь вот уж двадцать лет, как отказывается служить моему трону, скрывается от меня. По сей день не обращал я на него внимания. Если б захотел… этого ничтожного… этого великого целителя видеть в своем цветнике — давно нашел бы, хоть из-под земли достал. Коли он улетел в небеса, за ноги бы стянул оттуда, а скройся он под землей — за ухо вытащил бы!.. Отныне, отныне хочу видеть его во дворце у себя!..

Голос султана Махмуда загрохотал, как бывало. Внезапный гром ударил, и показалось, что все задвигалось в большой мрачной комнате. И все же обласканный, названный ныне «мой визирь», Абул Вафо понял, что темные слухи о том, что султан сражен тяжким недугом — недугом и тела и души, — правда.

Эти слухи пугали друзей и сторонников султана в Газне и несказанно радовали его недругов. Друзья просили у аллаха исцелить могущественного, враги день и ночь молились, желая некогда могущественному скорейшей смерти. Он и сам, Абул Вафо, несколько лет назад отстраненный от участия в военных советах, жил в злорадном ожидании зловещего известия. И все же он боялся Махмуда, ах, как он его боялся!..