Виталий Закруткин - Сотворение мира

• Название: Сотворение мира
• Автор: Виталий Закруткин
• Издательство: Военное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1986

Заключительные главы романа «Сотворение мира». Дети тех, кто сражался на фронтах гражданской войны, принимал участие в становлении Советской власти, ведут борьбу против немецких оккупантов, отстаивая честь и независимость социалистической Родины. Автор ярко раскрывает боевые и нравственные качества советских воинов.

Книга рассчитана на массового читателя.

---

Жизнь в поместье мсье Доманжа потекла как обычно. Сведения о том, что происходило далеко за пределами виноградника, привозил сам Доманж, который часто ездил по своим делам в Бордо. Он и рассказывал домочадцам о том, что немецкие подводные лодки топят в морях английские суда, а летчики бомбят Лондон и другие города Англии, что Гитлер предложил англичанам заключить мирный договор, но те отказались, и нацистский фюрер совсем озверел и заявил, что он сотрет этот «опоясанный морем остров» с лица земли.

Во всех этих слухах было много правды. Правительство Уинстона Черчилля, надеясь на помощь Америки, действительно отвергло предложение Германии о мире, и потому немцы обрушили на Лондон бомбовые удары своей авиации, а Гитлер приказал генеральному штабу срочно разработать план вторжения в Англию. План был подготовлен, его назвали «Зеелеве» — «Морской лев». Педантичные штабные офицеры аккуратно подсчитали, сколько потребуется судов разных типов, горючего, снаряжения для форсирования пролива Па-де-Кале, сколько дивизий должны принять участие в грандиозном морском десанте и какой авиационной обработке должно подвергнуться побережье Англии перед высадкой этого десанта. Штабные офицеры сделали все, что им положено было сделать, но Гитлер не торопился с вторжением, он несколько раз отодвигал его сроки, и это объяснялось тем, что нацистским фюрером овладела иная идея. Он решил, что пришла пора осуществить то главное, что он вынашивал многие годы: напасть на Советский Союз и молниеносным ударом стереть с лица земли социалистическое государство.

К концу 1940 года план разгрома СССР был готов. По имени германского императора Фридриха Барбароссы плану присвоили кодовое название «Барбаросса». Это было желание Гитлера.

6

Вот и пришел наконец тот долгожданный час, о котором так долго думал Максим Селищев. Он уже было потерял надежду на то, что советские люди, к которым годами стремился, поймут его, простят давние горькие заблуждения и примут в свою семью. Но вот однажды рано утром Максим сквозь сон услышал негромкую возню за дверью, потом щелкнул засов, и тихий голос донесся до слуха Максима:

— Как фамилия, имя, отчество?

— Селищев Максим Мартынович, — так же тихо ответил Максим.

— Собирайтесь с вещами.

Это было что-то новое. С вещами его никогда не вызывали. Да и какие у него вещи? Шапка, пальто и пара сменного белья в небольшом мешке. «Куда же это меня?» — лихорадочно думал Максим.

— Готовы?

— Готов, — сказал Максим, отметив про себя подчеркнутую вежливость солдата.

Дверь открылась. Солдат пропустил Максима вперед, движением головы указал, куда надо идти, и Максим, придерживая мешок, стал подниматься на второй этаж. Солдат остановил его возле широкой, обитой темным дерматином двери и сказал:

— Входите!

В большом кабинете с четырьмя застекленными книжными шкафами и темно-зеленым ковром на паркетном полу Максим увидел сидевшего за письменным столом седого человека, одетого в легкий чесучовый костюм. У него были цепкие черные глаза, аккуратно подбритые усы над жестким ртом, худые, жилистые руки. Рядом с ним стоял лейтенант Журавлев. Он улыбнулся, увидев Максима. В комнате пахло дымом хороших папирос.

— Садитесь, Максим Мартынович, — сказал человек за столом. Он поднял трубку телефона, коротко сказал кому-то: — Приведите Петра Бармина.

Когда в комнату вошел бледный, исхудавший Бармин и, повинуясь жесту Журавлева, сел рядом с Максимом на мягкий диван, человек за столом посмотрел на них и сказал:

— Проверка по вашему делу закончена. Товарищ Тодор Цолов — он сейчас находится в Москве — не только подтвердил все ваши показания, но и поручился за вас.

Седой человек вышел из-за стола, подошел к ним:

— Вы освобождаетесь, товарищи, и я поздравляю вас.

Глаза Максима заволокли слезы. Бармин, сдерживая волнение, стал кусать губы. Слово «товарищи», за много месяцев впервые произнесенное незнакомым седым человеком, потрясло их.

— В проведении проверки, — продолжал седой чекист, — немалая заслуга нашего молодого сотрудника лейтенанта Журавлева, и я также поздравляю его с окончанием этого сложного дела. — Он сел за стол, помолчал, бесцельно перебирая бумаги, потом сказал: — Недели три назад у меня была ваша дочь, Максим Мартынович. Тогда я еще не мог сказать ей ничего определенного. Мне известно, что сейчас она находится у ваших родственников Ставровых в деревне Огнищанке. Видимо, вам придется ехать туда. Деньги на дорогу, а также необходимые документы вы получите у лейтенанта Журавлева. А что касается вас, Петр Григорьевич, — он повернулся к Бармину, — то, надеюсь, ваше общество не обременит на какой-то срок товарища Селищева. Ведь мы знаем, что ехать вам некуда…

Все дальнейшее прошло в сознании Максима как сон: недолгий разговор в скромном кабинете лейтенанта Журавлева, который выдал им деньги и справки для получения паспортов, сидение в пахнувшей одеколоном парикмахерской, веселые поздравления одетого под белым халатом в военную форму золотозубого парикмахера, который столь ранним утром почему-то оказался уже в своей комнатушке в закоулках первого этажа; сердечное прощание со славным парнем Журавлевым, который проводил Бармина и его, Максима, до самого подъезда и ждал, пока молчаливый часовой проверит их документы; последние слова Журавлева — «ни пуха вам, ни пера» — и, наконец, распахнутая на свободу дверь и пустынная улица еще спящего города.

Чистый воздух июньского утра, наполненный запахами разогретого, влажного асфальта и зацветающей акации, первые солнечные блики на стеклах домов, дальнее шуршание метлы одинокого дворника, уходящая куда-то вдаль улица — все это вызвало у Максима головокружение. Он остановился, обнял Бармина, проговорил, заглядывая в глаза своего молодого друга:

— Ничего, Петро, не журись. Пойдем мы с тобой на вокзал, сядем в поезд и поедем в Огнищанку. Ты же знаешь, там у меня родные. Поживем немного у них, а дальше видно будет…

— Поедем, Максим Мартынович, — согласился Бармин, — у меня ведь в России никого не осталось, так что куда ты, туда и я. Все равно мне некуда деваться…

Нужный им поезд отходил в восемь часов с минутами. В вокзальном буфете они съели по две порции подсохшего за ночь винегрета с селедкой, выпили чаю, погуляли по перрону. Хотя на них никто не обращал никакого внимания, им все время казалось, что их изможденные лица, измятые костюмы, даже то, с каким любопытством они читают вокзальные вывески, должны обязательно вызвать подозрение. Оба они немного успокоились, когда закончилась посадка и поезд, погромыхивая вагонами, отошел от вокзала.

В вагоне было душно. Бармин с Максимом подолгу стояли в тамбуре, курили. За стеклами запертых дверей проносились тронутые ранней позолотой безмежные колхозные поля, пруды, коровы на лугах, отдаленные деревеньки и полустанки, сельские кладбища с земляными холмиками и деревянными крестами, овраги и перелески. Это была их родина, Россия, с ее неброской, волнующей душу красотой, милая земля предков, которую они не могли забыть на чужбине, к которой всем сердцем тянулись долгими годами.

Несколько раз Максим начинал рассказывать Бармину о своей дочери Тае.

— Понимаешь, Петя, — печально говорил он, — я даже не представляю, как мы встретимся с ней. Ведь я ни разу в жизни не видел дочери, она родилась без меня. Правда, однажды Тая прислала мне во Францию свою фотографию, но это было давно, она тогда была девочкой. А сейчас ей двадцать шесть лет…

Бармин знал о Тае, но не перебивал Максима.

— Ты все-таки в лучшем положении, — сказал он, — завтра дочь встретит тебя, а я своих мать и сестру могу больше никогда не увидеть. Франция оказалась под пятой Гитлера, и кто знает, живы ли мои родные…

Из Ржанска в Пустополье они приехали на попутном грузовике, а оттуда, узнав, что до Огнищанки совсем близко, пошли пешком. Они шли по тропам Казенного леса, подолгу отдыхали на полянах, и чем ближе, как им казалось, подходили к Огнищанке, тем больше волновались. Но вот и заветный дом на холме. К нему примыкает старый парк, а на вершине холма золотится край поля. Да, это тот самый дом, о котором когда-то очень давно писала Максиму Тая.

Случилось так, что в эти дни в доме Ставровых собрались чуть ли не все родичи. Приехали с женами Андрей и Роман, Тая и Каля с мужьями, проездом заскочил к старикам Федор. В двух тесных жилых комнатушках амбулаторного дома гости не поместились, там спали только дети и Еля. Все остальные на манер цыганского табора разместились в парке. Непоседливый Роман выпросил у председателя колхоза Демида Плахотина огромный брезент, которым в пору жатвы накрывали от дождей зерно на току, и с помощью братьев соорудил из него просторную палатку.

Когда Максим с Барминым рано утром вошли в деревню, постояли у колодца и стали медленно подниматься на холм, первым их увидел Федор. Он откинул полу палатки и сказал: