Томас (Пауль Томас) Манн - Ранние новеллы [Frühe Erzählungen]

• Название: Ранние новеллы [Frühe Erzählungen]
• Автор: Томас (Пауль Томас) Манн
• Издательство: АСТ: Астрель
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-17-066995-0

Жемчужины стиля, который писатель оттачивал в «малой» прозе, чтобы впоследствии целиком и полностью раскрыть в своих масштабных романах. Однако каждая из этих новелл — не просто изумительная по красоте «проба пера», а произведение, совершенное не только стилистически, но и сюжетно. Легендарные «Тонио Крегер», «Тристан» и «Смерть в Венеции». До сих пор поражающий нонконформизмом «Как подрались Яппе с До Эскобаром». Интеллектуальные, мрачно ироничные «Кровь Вельсунгов» и «Маленький господин Фридеман». И другие новеллы — бесконечно разнообразные по жанру и манере исполнения, однако носящий черты неподражаемого «манновского» таланта.

---

И тогда Зигмунд розовыми мясистыми руками обхватил Зиглинду, прижал щекой к шкуре у себя на груди и повыше ее головы пропел скинувшим оковы и грохочущим серебром голосом восторг всем воздухам. Грудь его пылала от клятвы, связавшей его с ней, чудной подругой. Вся тоска его гонимой жизни была утолена в ней, все, что оскорбительно не давалось в руки, когда он тянулся к мужам и женам, когда с нахальством робости и сознания своего клейма просил дружбы, любви, — все было обретено в ней. Ее поглотил позор, как его — скорбь, она была обесчещена, как он — изгнан, и месть — месть стала отныне их братско-сестринской любовью!

Дохнул порыв ветра, распахнулась большая деревянная дверь, разлился широко по капищу поток белого электрического света, и, резко оголившись от мрака, они стояли и пели песнь о весне и сестре ее любви.

Они присели на корточки на медвежью шкуру, всматривались друг в друга при свете и пели друг другу нежные слова. Их обнаженные руки соприкасались, они легонько сжимали друг другу виски, заглядывали в глаза, их поющие губы были так близко. Глаза, виски, лбы, голоса — они сравнивали их и находили одинаковыми. Непреодолимое, растущее узнавание вырвало у него имя отца, она назвала его настоящим именем: Зигмунд! Зигмунд! Он взмахнул над главой освобожденным мечом; погрузившись в блаженство, она пела ему о себе: его сестра, близнец, Зиглинда… Он в опьянении протянул руки к ней, своей невесте, она приникла к его сердцу, прошуршав, сомкнулся занавес, в бушующем, грохочущем, пенящемся вихре раздирающей страсти забурлила музыка, забурлила, забурлила и внезапно, мощным ударом остановилась!

Оживленные аплодисменты. Зажегся свет. Тысячи людей поднимались, незаметно потягивались, хлопали в ладоши, тело устремив к выходу, а голову еще повернув к сцене, к певцам, появившимся рядышком перед занавесом, как маски перед ярмарочным балаганом. Вышел и Хундинг; несмотря на все, что произошло, он учтиво улыбался…

Зигмунд отодвинул кресло и встал. Ему было жарко; на скулах, под бледными, худыми выбритыми щеками алел румянец.

— Если мое мнение хоть что-нибудь значит, — сказал он, — я бы попытался выйти на воздух. Зигмунд, кстати, слабоват.

— И оркестр, — сказала Зиглинда, — почему-то страшно затянул весеннюю песню.

— Сентиментально, — сказал Зигмунд, пожав под фраком узкими плечами. — Ты идешь?

Она мгновение помедлила, посидела еще, оборотившись, глядя на сцену. Он смотрел, как она встала и взяла серебряную шаль, чтобы выйти с ним. Ее полные смыкающиеся губы подрагивали…

Они вышли в фойе, походили в медленной толпе, поздоровались со знакомыми, прошлись разок по лестнице, иногда берясь за руки.

— Мороженого хочется, — сказала она, — но, по всей видимости, дешевка.

— Невозможно! — сказал он.

И потому они ели сладости из своей шкатулочки — вишни в коньяке и шоколадные конфеты в форме фасоли с мараскино.

Когда прозвенел звонок, они с презрением понаблюдали со стороны, как заторопившаяся толпа образовала давку, подождали, пока в коридорах стихнет, и в последнюю секунду, когда свет уже отступил и на беспорядочную непоседливость зала, умирив, угасив ее, опустился мрак, вошли в свою ложу… Зашевелились звуки, дирижер выбросил руки, и, подчинившись его приказу, благородный шум снова хлынул в несколько передохнувшие уши.

Зигмунд глянул в оркестр. Пространство в глубине по сравнению с внимающим зрительным залом было залито светом и заполнено работой, юркими пальцами, гибкими кистями рук, надуто-вспученными щеками, непритязательными и усердными людьми, которые в служении рождали произведение огромной страдающей силы — произведение, там, наверху, являвшееся в по-детски возвышенных лицах… Про-из-ве-де-ни-е! Как же такое создается? Боль поднялась в груди Зигмунда, жжение или иссушение, что-то вроде сладостной горестной тоски — о чем? по чему? Было так темно, так постыдно неясно. Он ощутил два слова: творчество… страсть. И пока жар стучал в висках, наступило словно тоскливое прозрение, что творчество рождается из страсти и снова принимает облик страсти. Он видел, как белая изможденная женщина поникла на коленях беглеца, которому предалась, видел ее любовь, горе и чувствовал: вот такой и должна быть жизнь, чтобы быть созидающей. Оглянулся на собственную, ту жизнь, что складывалась из остроумия и изнеженности, из отрицания и избалованности, роскоши и возражения, пышности и проницательности, богатой защищенности и мелочной ненависти, ту жизнь, где не было потрясений, а только логическая игра, не было ощущений, а только мертвящее именование, — и в груди поднялось жжение или иссушение, что-то вроде сладостной горестной тоски — о чем? по чему? По творчеству? Потрясению? Страсти?

Шуршание занавеса и колоссальный финал! Свет, аплодисменты, сутолока у всех дверей. Зигмунд и Зиглинда провели антракт, как и предыдущий. Почти не разговаривая, медленно ходили по коридорам и лестницам, иногда берясь за руки. Она предложила ему вишен в коньяке, но он больше не взял. Она посмотрела на него, но, когда он остановил на ней взгляд, отвела свой, пошла рядом с ним молча и несколько напряженно, позволив ему рассмотреть себя. Детские плечи под серебряными петлями были чуть слишком высоки и горизонтальны, как у египетских статуй. На скулах пылал тот же жар, что он чувствовал и на своих.

Они снова обождали, пока схлынет толпа, и заняли кресла в последнюю секунду. Ураганный ветер, стремительный бег туч, язычески искаженный клич. Восемь дам, по виду явно невысокого положения, изображали на скалистой сцене девическое хохочущее буйство. Страх Брюнхильды пугающе перерос в веселость. Жутко приблизившись, гнев Вотана разметал сестер, обрушился на одну Брюнхильду, едва не сокрушив ее, перегорел и медленно, медленно утишился до кротости и печали. Дело подошло к концу. Открылся величественный вид, возвышенный замысел. Во всем дышала эпическая торжественность. Брюнхильда уснула; бог поднялся и исчез за скалами. Взмывая и рассеиваясь, вокруг помоста полыхали плотные огни. В искрах и красном дыму, в кольце извивов, изгибов, изломов опьяняющего звона и колыбельной огня, на моховом ложе под кольчугой и щитом лежала распростертая валькирия. Однако в утробе женщины, спасти которую у нее было время, упорно вызревал ненавидимый, непочтительный, богоизбранный род, в котором близнецы слили свою скорбь и страдание на пути к столь свободному блаженству…

Когда Зигмунд и Зиглинда вышли из ложи, у дверей с их верхней одеждой стоял Венделин — великан в своем желтом пальто. Следом за изящными, тепло укутанными, темными, странными существами он, этот огромный раб, спустился по лестнице.

Экипаж стоял наготове. Обе высокие, благородные, лоснящиеся и так похожие одна на другую лошади неподвижно застыли на стройных ногах в тумане зимней ночи, лишь изредка горделиво поводя головами. Близнецов приняло небольшое, прогретое, нежно-шелково-обитое пространство. За ними захлопнулась подножка. Еще мгновение, еще малость секунды экипаж стоял, тихонько покачнувшись, когда Венделин умело, плавно взмыл к кучеру. Затем мягкое стремительное скольжение вперед, и портал театра остался позади.

И снова это бесшумное вращение скорости под четкий такт спорых лошадиных копыт, снова ласковые, пружинистые переносы через неровности земли, нежная защищенность от шумной жизни вокруг. Они молчали, отключенные от повседневности, еще словно в своих бархатных креслах напротив сцены, будто еще в той атмосфере. Их не достигало ничего, что отторгло бы от бешеного, бурлящего, переполненного мира, воздействовавшего волшебными средствами, тянувшего к себе и в себя… Они не сразу осознали, почему экипаж остановился, решив, что возникло какое-то препятствие на дороге. Но затормозили уже возле родительского дома, и на подножке появился Венделин.

Смотритель дома пришел из своей квартиры открыть им ворота.

— Господин и госпожа Ааренхольд вернулись? — спросил его Зигмунд, глядя мимо головы смотрителя и морща лицо, как человек, глаза которому слепит солнце…

Нет, они еще не вернулись с ужина у Эрлангеров. Не было дома и Кунца. Мерит также ушла неизвестно куда, так как, в общем, жила сама по себе.

В холле первого этажа они скинули верхнюю одежду и поднялись по лестнице, пройдя через площадку второго этажа в столовую. Жутковато огромная, она замерла в сумеречной роскоши. Только над накрытым столом с другого конца горела люстра, и ждал Флориан. Быстро, бесшумно они прошли по выложенной коврами шири. Когда садились, Флориан пододвинул им стулья. Затем взмах руки Зигмунда дал понять, что в нем не нуждаются.

На столе стояло блюдо с сандвичами, многоярусная ваза с фруктами, графин красного вина. На огромном серебряном чайном подносе, в окружении необходимых принадлежностей гудел электричеством подогреваемый чайник.