Евгения Путилова - …Началось в Республике Шкид

• Название: …Началось в Республике Шкид
• Автор: Евгения Путилова
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1986

Очерк жизни и творчества Леонида Пантелеева.

Более шестидесяти лет Алексей Иванович Пантелеев работает в литературе. Дважды издано четырехтомное собрание его сочинений, на многие языки нашей страны и стран мира переведены его книги.

Мы по праву с гордостью говорим о нем как о классике, как об одном из основоположников советской детской и юношеской литературы.

---

Постепенно частности, отдельные эпизоды и наблюдения начинают складываться в целостную своеобразную картину, передающую движение эпохи за несколько десятилетий.

Не только действительность в этих записях предстает в своем движении и изменении. В движении внутренней жизни предстает и сам автор: мы чувствуем, какой отпечаток накладывают на него годы, жизненный опыт. Но что-то главное, существенное остается неизменным.

В одном из писем Маршака к Пантелееву есть замечательные строчки:

«Жизнь безо всего того, что может тронуть сердце, вызвать восторг, умиление или участие, приводит людей в то состояние, в которое впал Плюшкин — когда-то очень добрый и хороший — по свидетельству гоголя — человек».

Как бы ответом на эти слова Маршака могут служить строчки писателя из записных книжек:

«Много я видел горького, и страшного, и жесткого за этот год (запись конца июня 1942 года. — Е.П.). Сердце, казалось бы, должно было очерстветь, охладеть, ожесточиться. Но нет — не черствеет, не теряет способности сжиматься больно».

На этих же страницах рассыпано множество записей, вызванных, казалось бы, случайными встречами с людьми, оставившими, однако, незабываемый след в сердце писателя. Вот, к примеру: автор описывает встречу (в конце 30-х годов) с каким-то прохожим, человеком бездомного вида, с забинтованными ногами, плохо одетым и плохо обутым. После небольшого разговора он спросил:

«— Ты человек благородный?

— Не знаю.

— Гривенник есть?

— Есть.

Дал ему рубль. Он не сразу его взял. Как-то еще пристальнее вгляделся в меня.

— Это зачем?

Отошел на два шага, слегка приподнял мятую фуражечку.

— Шапки ни перед кем не снимал, но — спасибо!

Кивнул и пошел. Потом обернулся и крикнул:

— А ты там не очень гордись. Между прочим, так и надо!..»

Прочитав эту страницу, чувствуешь значительность последних слов, сказанных прохожим: они как бы заключают в себе целую философию.

Поэтому не случайной покажется другая запись, содержащая полный душевной боли вопрос, обращенный к человеку, стесняющемуся своего уродства: «брат мой! За что тебя? За что?..»

В голосе автора можно услышать не только скорбь и сочувствие, но и возмущение, и негодование. Когда он сталкивается с проявлением хамства, наглости, бескультурья, он не побоится употребить слова гневные, хлесткие, бьющие наотмашь:

«У вольера, где недвижно стоит, распластав веером хвост, павлин, этот сказочный красивейшина, как нарек его Велимир Хлебников, накрашенная стерва лет 19–20 вцепилась наманикюренными когтями в проволочную сетку, вытаращила глаза и мечтает вслух:

— Убить бы его и повесить над кроватью, вместо коврика! А? Вот красота-то!»

Маленькая, необычайно экспрессивно сделанная зарисовка, — как много она говорит, увы, не в пользу человека!

Огорчение, боль, восторг, радость — все это, ничем не стесненное, живет на страницах «Записок». Десятки примеров: «Зашел в Летний сад. И вот — чудо. Пруд. Лебедь плывет, а рядом бежит серебряный луч. Откуда он?»; «трамвай поехал, поет, а у меня внутри все поет. И все, все, что я вижу, радует». Радует чей-то смех, меняет настроение чей-то звонкий голос.

А через несколько страниц совсем другой тон, другое, скорбное настроение, вызванное известием о смерти старого дачного парикмахера, почти незнакомого человека; и не будут выходить из памяти кроватка и тюфячок, оставшиеся стоять на чердаке ветхого деревянного дома.

«Меня давно уже спрашивают: почему вы такой молодой и седой? Потому и седой, что…»

Фраза обрывается, писатель как бы не дает ответа, однако есть слова, которые могут прозвучать как ответ: «…где-то во мне сидит очень чувствительная мембрана».

Как «очень чувствительная мембрана» отзывается он на чужую печаль и чужую боль и страдание, радуется всему доброму, хорошему. Он пишет о друге юности Грише Белых, о писателях Д. Хармсе, Б. Левине, А. Введенском, о художнике Н. Тырсе, о многих других, взрослых и маленьких, навсегда затронувших его сердце. Он неизменен в своей сопричастности с миром природы, в особой близости стране Детства, в постоянстве своих связей с ушедшими и живыми.

И в постоянстве служения своему читателю.

«…Где-то во мне сидит очень чувствительная мембрана». Свидетельством тому служат все книги писателя, все его записи, вся его жизнь.

Приоткрытая дверь в мастерскую (статья в журнале Нева)

Статья Евгении Оскаровны Путиловой в литературном журнале «Нева» (Август, 2008)

В своей последней книге «Приоткрытая дверь» Пантелеев размышляет о том, почему исследователи его творчества считают, «будто все мое собрание сочинений — это что-то вроде одного большого автобиографического романа». Для доказательства перечислялись и «Республика Шкид», и «Ленька Пантелеев», и «Наша Маша», и многие рассказы, и литературные портреты («Горький», «Маршак», «Шварц», «Тырса»), и дневники военных лет; к этому нужно добавить и «Приоткрытую дверь». Задаваясь вопросом: «Правы ли критики, считавшие меня автором одной автобиографической темы?», он отвечает, по существу, положительно. Да, все, что в его литературной жизни «более или менее удавалось», основано было, как правило, на его «личных наблюдениях и переживаниях, порой очень глубоко запрятанных в подсознании, ‹…› в основе всякого стоящего сюжета каждый раз лежало нечто подлинное, испытанное, пережитое». Вместе с тем, признается писатель, не в меньшей степени испытывал он то, «что Гёте называл Lust zum fabulieren — радость придумывания (а древние обозначали еще точнее: раздольем выдумки)». И все-таки гораздо важнее было «подлинное, испытанное, пережитое». Но это «подлинное» требовало выражения, определенной формы, и не случайно продолжение мысли писателя: «Другое дело, во что превращалось иногда под твоим пером это пережитое». Пожалуй, в этом и заключается самый интересный, самый важный вопрос, именно потому, что сам жизненный материал, который охватил Пантелеев в своем творчестве, велик и разнообразен.

Интересный ответ содержит уже первая книга «Республика Шкид», написанная двумя бывшими правонарушителями, всего два года назад покинувшими «Школу социально-индивидуального воспитания им. Ф. М. Достоевского». Пантелеев не раз вспоминал, как легко, без всяких затруднений написалась эта лихая мальчишеская повесть. Два «сламщика» (так назывались в Шкиде друзья), за спиной которых еще недавно стояли темное прошлое, улица, голод, война, заперлись в крохотной комнатке Гриши Белых, накупили пшена, сахара, махорки, составили план, поделили тридцать две главы поровну и принялись за дело. Казалось, им ничего не надо было придумывать, они едва успевали записывать то, чем еще была переполнена их душа, и яркие, острые, драматические, а порой и трагические события шкидской жизни ложились на страницы книги. Работа заняла всего два месяца. Но в эти два месяца уже проявились способности авторов к интересным творческим решениям. Не просто так набросали они тридцать две главы, не просто спорили о каждой из написанных, независимо от того, кто был ее автором, ибо сам материал был чрезвычайно непростой. Шкида жила приливами и отливами, взлетами и падениями, и непросто было уловить и передать этот причудливый ритм. Неординарная, подчас неуправляемая жизнь Шкиды вряд ли уложилась бы в какой-нибудь сюжет, и авторы нашли единственную адекватную форму: они выстроили книгу из отдельных глав, как будто даже и не связанных между собой, каждую главу посвятив какому-нибудь одному захватывающему, особенному событию (одни названия чего стоят: «Великий ростовщик», «Кладбищенский рай», «Нат Пинкертон действует», «Роковой обед», «Бисквит из Гамбурга», «Переселение народов», «Монашенка в штанах», «Мокрая идиллия»).

Они нашли и точную форму для построения каждой главы: внутри там все идет как бы по кругу — начало, взлет, кульминация, финал; круг завершается, начинается новая глава о совершенно другом событии. Придумал какой-то шпаргонец издавать свою газету, за ним увлекся другой, третий, и вот уже постепенно начинается газетная лихорадка, дошедшая до того, что шестьдесят шкидцев издают шестьдесят газет: все издатели, ни одного читателя. Но постепенно все входит в свои берега, и Шкида бросается в другое увлечение. Появился неизвестно откуда-то, за столом, паучок Слаенов. Очень быстро опутав всю Шкиду долгами, он не только стал там хлебным королем, но заодно и расколол всю дружную шкидскую семью на тех, кого он роскошно подкармливал, и на тех, кто голодал. И здесь возникает своя кульминация, когда старшие, сытые, должны решить вопрос, кто же они на самом деле, — и эта ситуация разрешается по справедливости. Разрешается и самая буйная ситуация, когда Шкида превращается в государство Улигания, когда «буза» доходит уже до самого апогея и когда с большим трудом Шкиде удается возвратиться в свои берега. Мы привели в пример три совершенно разные, ничем сюжетно не связанные между собой главы, с колоритными героями: Купец, Цыган, Японец, Дзе, Янкель, Ленька Пантелеев. Но вот что самое удивительное: закрывая книгу, мы ощущаем ее цельное сюжетное построение, читателю открывается жизнь Шкиды не в отдельных ее эпизодах, а в ее поступательном движении, в ощущении тех благотворных перемен, которые произошли и со всей школой, и с каждым ее воспитанником.