Роберт Менассе - Блаженные времена, хрупкий мир

• Название: Блаженные времена, хрупкий мир
• Автор: Роберт Менассе
• Издательство: Фантакт
• Жанр: Современная проза
• Год: 1995
• ISBN: 5-85976-052-3

Роберт Менассе (р. 1954) — современный австрийский писатель, лауреат нескольких литературных премий.

«Блаженные времена, хрупкий мир» (1991) — трагикомическая история жизни некоего философа Лео Зингера, который свято верит, что призван написать книгу, способную изменить мир. В прошлом году это сочинение Лео Зингера — «Феноменология бездуховности» — действительно увидело свет: только написал его за своего героя сам Роберт Менассе.

---

Глядя на Юдифь, Лео жадно ловил малейшие признаки заинтересованности, когда она склонялась к нему, улыбалась, подпирала рукой подбородок, а потом, смеясь, вновь откидывала голову, удивлялся тому, как много она курила, еще никогда Лео не встречал человека, который бы так много курил. Вино было отвратительное, но оно сделало свое дело, оно распалило его, развязало язык, но Лео чувствовал, что, если он немедленно чего-нибудь не съест, то ему станет плохо. Юдифь тоже была голодна, но не хотела ни дешевой колбасы, ни тех своеобразных «аппетитных» бутербродов, которые здесь подавали, и поэтому оба решили поискать другое кафе. Они отправились на старом «Фольксвагене» Лео в седьмой район, в пиццерию, которую Лео хорошо знал, потому что жил совсем рядом с ней, на Шоттенфельдгассе. Юдифь сразу опустила боковое стекло, хотя было еще довольно прохладно, и сказала: В такой машине сразу чувствуешь себя — ну совсем как дома, в Бразилии!

Ты очень тоскуешь по дому?

Иногда больше, иногда меньше. — Я говорю это не ради шутки: мы с тобой словно двое namorados — влюбленные, правильно? Ну, ты меня понимаешь: namorados в Сан-Паулу — в Bexiga за пиццей!

Лео Зингер с каким-то почти возвышенным чувством смотрел сквозь ветровое стекло, и, несмотря на открытое окно, горячее тепло счастья разливалось по его телу от ее предложения, заключить, насколько он понял, союз двух людей, обладающих чем-то общим, союз, который, собственно говоря, был давно уже предопределен и основывался на общности, для установления которой достаточно было двух-трех слов, значимых здесь, в этом месте только для них двоих.

Tudo bem, сказал он, все отлично, вперед в Bexiga!

Пиццерия «да Роберто» была маленьким ресторанчиком, всего несколько столиков, покрытых теми красными универсальными скатертями грубой работы, которые можно встретить в Вене как в итальянских, югославских или китайских ресторанах, так и в ресторанах со штирийской или венской кухней. На каждом столике горела свеча, вставленная в оплетенную бутылку из-под кьянти. Когда Лео переставал говорить, он едва удерживал себя от того, чтобы не играть с воском, стекающим по бутылке, не мять его в руках, поначалу с трудом понимая, что говорила Юдифь.

После путча, говорила Юдифь, ей ничего не оставалось, кроме как покинуть Бразилию. Родители этого не понимали. Ее счастье, — счастье в кавычках, — сказала она, что тогда закрылись университеты. Учебный процесс просто-напросто прекратился. Отчасти потому, что левых профессоров арестовали, а остальные скрывались или покинули страну; вояки перерыли все университетские библиотеки в поисках марксистской литературы, а потом начались забастовки студентов и преподавателей. Ее родители, сказала Юдифь, всегда мечтали, чтобы она училась в университете. Ни о чем другом они и слышать не хотели. Поэтому она и сказала «счастье» — ведь теперь она могла им сказать: если вы действительно хотите, чтобы я училась в университете, оплатите мне обучение в Вене! А тогда было страшно, сказала Юдифь, странно и страшно, ты ведь наверное об этом не знаешь, ты же уже почти шесть лет, как уехал из Бразилии, но тогда, после путча, люди просто-напросто исчезали, исчезали, и все, одна моя хорошая подруга вдруг взяла да и исчезла, никто до сих пор не знает, где она.

Одну пиццу кардинале, одну пиццу кватро стаджионе, поллитра кьянти, сказал Зингер, внутренний жар давал о себе знать, а тут посреди пиццерии была большая печка, на которой готовили пиццу.

Поговаривали, что она якобы состояла в троцкистской организации, сказала Юдифь, возможно, так оно и было. Родители, которым пришлось давать показания в полиции, были вскоре отпущены, вечно эти идиотские вопросы delegado — комиссара полиции; они ведь знали и понимали: случай этот политический, и поделать они ничего не могли, но прояснить вопрос так и не удалось, девушка просто исчезла.

Родители Юдифи в конце концов согласились, ну хорошо, мы оплатим тебе обучение за границей, но почему бы тебе не поехать в Париж? Потому что я не знаю французского, я знаю немецкий, мы ведь говорили дома только по-немецки, но в Германию я не хочу (это ведь до сих пор еще оккупированная страна, американская колония), — но все это она говорила про себя, не произнося вслух (А разве вы не рассказывали мне так часто о Вене? Теперь я хочу с ней познакомиться, вместо вас, потому что вы ведь уже никогда туда не поедете, а у меня в голове бродят древние соки, которые я получила в наследство от вас), и этого она тоже вслух не произносила, но родители, наконец, догадались, нет, только не в Германию, хорошо, пусть будет Вена.

Университетские забастовки моим родителям действительно не нравились, и то, что пропала моя подруга, и все эти странные события, — ну, представь себе, ты ведь об этом не знаешь; профессора философского факультета университета в Рио-Прето разъезжали по городу на машинах, представляешь, машины с эдакими alto-falantes, как же они называются, ах да, машины с громкоговорителями, ездили по городу и агитировали за свободную любовь. Ну и что же ты думаешь? Часть из них арестована, а часть ушла в подполье. Вот как все было. Страшно, и опасно, и одновременно — какое-то ребячество. А потом я приехала сюда, и оказывается, что я представляла себе Вену совсем по-другому. Ну, по-другому, фашизм побежден, левые у власти, все это я знаю, но если я здесь кому-нибудь рассказываю об этом, например, о моей подруге, никто ни о чем не имеет понятия, о троцкистской организации, например, здесь, в Вене, холодно и темно, как на обратной стороне Луны. Они даже не знают, что «Маркс» пишется через «к», сообщение о военном путче идет под рубрикой «Коротко о разном», ведь когда здесь упоминается Бразилия, все вспоминают лишь о футболе и карнавале.

Я не понял, сказал Лео, эти профессора с faculdade из Рио-Прето, значит, они ездили на машинах с громкоговорителями и пропагандировали свободную любовь?

Ну да, они ездили по улицам и вели передачи, они говорили о необходимости и преимуществах свободной любви.

Лео с интересом наклонился вперед. Тут принесли пиццу. Кто заказывал кардинале? Я! сказал Лео. Он ведь ни строчки не читал о Троцком — правда, Юдифь тоже ничего такого не читала, — но эта вот тема, о свободной любви, была очень кстати. Именно такая тема и была им нужна.

Теперь Лео решительно смотрел в глаза Юдифи, смотрел долгим, дерзким взглядом, горячим и почти грубым, словно швыряя на наковальню раскаленный вопрос и тут же ударяя по нему восклицательным знаком. И тогда Лео, распиливая на куски пиццу, принялся потешаться над призывами к свободной любви, звучавшими из передвижных громкоговорителей, они без сомнения представляли собой, говорил он, непроизвольную реакцию на непереносимое ханжество бразильского католицизма, неосознанную изнанку неосознанных обстоятельств, как, скажем, карнавал, представлявший собой в средние века нечто вроде отдушины, которая позволяла легче переносить отупляющее смирение и идиотское воздержание, длившиеся целый год. И если мы теперь представим себе, говорил он, как Вальмен тогда, переступив порог кухни, поставил все точки над «и», но не с помощью громкоговорителя, а просто своим взглядом, прежде чем повалить повариху на пол, абсолютно уверенный в своих действиях, потому что взгляд его ясно говорил ей, чего он хочет, и в ее глазах он безошибочно читал, что она все поняла и разделяет его желание — и тогда становится очевидно, что только философу, в момент абсолютной ясности, дано дать волю страстям.

Усмешка Юдифи, как казалось Лео, была не просто реакцией на сказанное, а скорее вожделенным ответом на его вожделение, провозвестником той улыбки, которая, как он воображал, озарит ее лицо потом, в постели, среди объятий и ласк. Он видел, что глаза Юдифи сияют так, будто в них отражается отблеск того, о чем он сейчас думал и что ощущал, будто она разделяет его мысли и ощущения. Глаза есть зеркало души только для знающего, сказал он, имея в виду, что глаза — замочные скважины, открывающие доступ к телу. Взгляд Вальмена все не шел у него из головы. Он был теперь абсолютно уверен, что разъезд остался позади, стрелка переключилась, поезд мощно набирал скорость, устремляясь к цели, и теперь можно было немного расслабиться, удобно откинувшись в своем купе на мягкую спинку и, положив ногу на ногу, поболтать, перекусить, посмотреть в окно, какая разница, так или иначе, скоро будешь на месте. Он принялся за пиццу.

Юдифи тот взгляд, которым смотрел на нее Лео, показался немного странным, но эта странность могла быть связана с выпитым вином, или с переменчивым пламенем свечи, она не очень-то задумывалась над этим. Она загасила свою сигарету в пепельнице, улыбнувшись Лео, и тоже начала есть.

Но молчание вдруг стало нервировать Лео, наверное было бы все-таки лучше не допускать тишины и скуки, ведь обстановка в его купе так легко могла сделаться тягостной и гнетущей. Пока он размышлял над тем, что бы он мог сейчас сказать, не уклоняясь от темы, Юдифь вновь заговорила, и сначала это просто принесло Лео облегчение, а потом чувство скованности и смятения исчезло совершенно. Юдифь вновь рассказывала о жизни после путча, она была рада, что наконец-то может поделиться всем этим с человеком, которому это о чем-то говорило бы, и который при упоминании Бразилии думает не только о пляжах, самбе и кофе. Она торопилась рассказать о том, как комментировали окружающие внезапное исчезновение людей, эмигрировавших или арестованных, — равнодушно, или боязливо, или же гневно, в зависимости от того, с кем говоришь, о том, как разрывались дружеские связи из-за страха, поскольку эти связи могли оказаться компрометирующими, или наоборот, когда внезапный тупой и бессмысленный оппортунизм бывших друзей вызывал непреодолимое презрение, она говорила о цензуре, о том, как она внедрялась в головы людей и как тут же разрушала для любого думающего человека все те удовольствия, которые прежде он мог позволить себе, ни о чем не думая, потому что отныне они превратились в собственный суррогат и в некий инструмент для успокоения. Появилась праздничная повинность, рассказывала она, сотни тысяч людей выходили на улицы, чтобы приветствовать путч, эту «победу революции», как ее называли, и газеты писали: население благодарно за спасение Бразилии от коммунизма! Это было просто непостижимо, говорила Юдифь. Это, наверное, нужно испытать самому, я имею ввиду imbecils, так их у нас называли, этих придурков, внезапно они появились повсюду, среди твоих собственных друзей, среди твоих знакомых…