Борис Алмазов - Охваченные членством

• Название: Охваченные членством
• Автор: Борис Алмазов
• Издательство: ЦЕНТРПОЛИГРАФ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-9524-0911-3

Новую книгу известного петербургского писателя можно отнести к жанру мемуаров, поскольку все ее герои существовали, а события происходили в нашем недавнем прошлом, когда все мы обязательно входили в какое-нибудь «членство»: от дворовых футбольных команд до КПСС. Герои повествования — артисты, режиссеры, члены Союзов писателей и журналистов и других творческих «членств», а вместе с ними — дворовые мальчишки, солдаты, бомжи...

Автор пишет непринужденно, сочным, живым языком, с искрящимся юмором, который порой перерастает в сарказм. Это легкое, веселое чтение, но наводит оно на серьезные мысли...

---

С драматургами, что идут по следам Шварца, попроще. Получается. С самим Шварцем— нет.

Я разглядываю его на фотографиях. Меньше всего он похож на Шекспира. (Я тут намедни видел одного сочинителя пьес — вылитый Шекспир с гравюры! Просто ужас какой-то.) Шварц на фотографиях похож на директора. Все равно чего. Парикмахерской, гастронома, пошивочного ателье, театра, завода, института... Были такие послевоенные воспитанные директора, с обязательной прической «на бочок». Она еще называлась «последний заем». Ну, да это если в глаза Шварца не заглядывать. Взгляд-то совершенно романтический. Прямо из восемнадцатого века взгляд. Кстати, у Андерсена, у Ханса-Кристиана, на портретах такой же.

А тут еще известие — сильно выпить любил. Когда рюмку наливал, руки дрожали, но не от водки, а от какой-то врожденной болезни, что сделала его негодным к воинской службе, а то только бы мы Шварца и видели. Время-то шло — сплошные войны.

Я так влюбился в пьесы Шварца, что, кажется, помню их все наизусть. Да что я! Вся страна их помнит. Самая долговечная сказка в мировом кино — «Золушка», а ведь это — Шварц. «Я — не волшебник! Я еще только учусь!» — это Шварц. И знаменитое, королевское: «Обожаю!» — голосом Гарина. Это тоже

— Шварц.

А про Шварца мне рассказывал все тот же Миней Ильич Кукс, он из одного со Шварцем времени, и они приятельствовали.

— Водочки-то нальет. Сильно водочку любил, — говорил Миней Ильич. — Задумается и скажет: «Вот тут меня вызывают-спрашивают: “Что это у вас везде всякие ведьмы да бабы-яги? Где вы их видели?” А я стою, молчу. Не могу же я им сказать: “ Не видел, а вижу! Это ваша власть! До чего не дотронется - все умирает!”

Другой раз вызывают: “Почему у вас кругом двусмысленности, иносказания разные, как это понимать?” Тут уж я не выдержал, язык-то не удержишь! Говорю: “Вот тут у вас на двери написано: ‘Нет выхода’. Это тоже иносказание?”

Почему они нас так не любят? Почему им не нравятся наши две чисто русские фамилии — Кукс, Шварц?»

Я ему, Шварцу, говорю: «Как ты там у них шутить побоишься?!» — «Как это, не боюсь? Еще как боюсь! Душа в пятках! А ничего с собой поделать не могу. Возьму да и ляпну. Так и хочется мне добавить из “Обыкновенного чуда”: “Что уж тут поделаешь!.. Ведь все-таки я — волшебник!”»

Еще какой! И в восемнадцать лет зачитывался я пьесами Шварца, и в тридцать, и вот на шестом десятке, а он все глубже и глубже, и читать все интереснее... Вот ведь какой волшебник.

«Дракон» в 1937 году написан, но пьеса-то ведь не про фашизм. И не про Сталина... Она — еще шире, она про людей! Это сказка на все времена. Как и другие, рассказанные Шварцем.

«Сказка рассказывается не для того, чтобы скрыть, а для того, чтобы открыть, сказать во всю силу, во весь голос то, что думаешь».

Он и говорил. И говорит. И еще долго будет говорить.

А соседка Шварца, жившая через стенку в соседней квартире, помнит только, как рано утром в его

туалете с грохотом низвергалась вода в унитазе. И она называла это «ватером Шварца».

Кто что запомнил!

Шварц и это предвидел. Он мне недавно при нашей последней встрече (как раз я новое издание его пьес купил) сказал:

— Как это мучительно — видеть всех насквозь и даже тех, кого любишь...

«Спрячь эту пьесу подальше...»

Комический дар — редчайший и драгоценнейший из всех, какими обладают актеры. Но меня прежде веселило, что все комики мечтают сыграть драматическую роль. Я своими ушами слышал, как замечательный артист, обладатель уникального лирического, комедийного таланта, выдающийся педагог и наставник, можно сказать, целой актерской школы Меркурьев (по фильмам: Мальволио в «Двенадцатой ночи», академик Нистратов в «Верных друзьях», старший лейтенант Туча в «Небесном тихоходе», дядя-моряк в «Сереже») сетовал:

— Жизнь сложилась, в общем-то, не так, как следовало бы... Конечно, жаловаться грех... Но я человек, раздавленный кино... А так, конечно, актер драматический... Такого, знаете ли, пафосного, героического плана. Все было, все... И фактура, и внешность... но не состоялось. Судьба!

Сегодня драматические актеры частенько балуются комедией, а в пору моей молодости границы амплуа держали артистов, что называется, в рамках. И выше головы прыгнуть случалось редко.

И я все думал: да что ж комики так комплексуют? И многократно убеждался — комические актеры достигают невероятных глубин, когда им выпадает сыграть роль драматическую. Почему?

Наверно, потому, что комический талант — человечен. Умение видеть и показывать слабые стороны человеческого характера происходит от любви и сострадания к этому человеку. Шут всегда философ. Поэтому так огорчительны были для моего поколения мемуары Чаплина. Мы-то, дурачки, ждали каких-то раздумий, каких-то откровений, ответов на вопросы бытия. А там была обычная американская макулатура, и повествование в основном было посвящено бесчисленным разводам, судебным процессам, гонорарам и контрактам. Об искусстве — почти ничего. С русской точки зрения, это и не мемуары, и не литература.

Наш-то комик другой. Да и вообще русский актер глубже, умнее и образованнее своих зарубежных коллег. А комический актер переживает еще одну внутреннюю драму, например, обожаемый мною Сергей Николаевич Филиппов. Человек очень тонкой душевной организации, ранимый, совестливый, прекрасно образованный, а всю жизнь играл дураков, пьяниц и негодяев. Даже меня краем задело его мастерство, и в школе мне проходу не давали от кликухи «Казимир Алмазов» после выхода на экраны «Укротительницы тигров» с тигрицей и непревзойденной Багирой из мультфильма «Маугли» Касаткиной. И хотя все мои одноклассники понимали, что Филлипов такой же Алмазов, как я — Казимир, а удержаться не могли.

Сергей Николаевич Филиппов был мастером точной сатирической маски. Но эта маска так приклеилась к лицу, что представить себе другого Филиппова, иного, чем его роли в фильмах, очень трудно. Когда он шел из лучшего театра той поры — Театра комедии, куда его пригласил Николай Акимов (один из немногих людей, кто спорил с Акимовым, и к его мнению этот железный режиссер всегда прислушивался, — Филиппов), так вот, когда он шел из театра, то встречные прохожие потом еще долго улыбались — Филиппова встретили! Такой смешной! Я думаю, что с годами носить лицо-маску «Сережи Филиппова» было все сложнее. Я думаю, что ему все время хотелось спрятаться от толпы, от навязчивой маргинальной популярности.

Кроме того, времена шли особые, и каждый артист, тем более сатирического таланта, всегда чувствовал нависающие над своей жизнью глыбы КГБ и КПСС. Попадет какому-нибудь чиновнику-партайгеноссе шлея под хвост, поймет он что-то не так, или в каком-нибудь заполярном лагерном театре вдруг начальник местной зоны захочет видеть «у себя», на своей сцене, известного комика, и пойдешь любоваться северным сиянием лет на десять.

Филиппов это понимал, да не только он, тогда это все кожей чувствовали, позвоночником ощущали.

А какой был Филиппов на самом деле?

Евгений Львович Шварц свои пьесы первому читал ему — Сергею Николаевичу Филиппову. А уж Шварц в людях разбирался! Раз читал, значит, понимал, что Филиппов, человек одного с ним интеллектуального уровня, и подскажет, и поможет, что ему с высоты его актерского таланта видно, присоветует. А если что ненадлежащее заметит, не выдаст, не донесет... Не сдаст.

Читал Шварц Филиппову с глазу на глаз пьесу. Более профессионального и благодарного слушателя у него не было. Пьеса Сергея Николаевича заворожила. И как высший комплимент он сказал драматургу теперь широко известную фразу:

— Женечка! Спрячь эту пьесу подальше и никому больше не показывай!..

Пьеса тогда называлась «Медведь». Человек отчаянной гражданской храбрости Николай Акимов поставил ее на сцене своего театра. Это «Обыкновенное чудо»! Одна из лучших русских комедий двадцатого века!

А тут все вслед шипят: «Филиппов пил! Шварц пил!» На фронте, граждане, счет на водку идет наравне с патронами. Водкой на войне страх и боль расстреливают. А вот что в те времена «Обыкновенное чудо» увидело свет рампы и никого не посадили — нот это чудо необыкновенное!

«Бюстгалтерия»

Собственно, любую бухгалтерию, что прежде, что теперь, можно так переименовать, поскольку там в основном всегда работают женщины. Слона в пору моей молодости проще было увидеть на Невском, чем мужчину-бухгалтера. Если такие и встречались, то это бывали уж самые-самые верхи — главбух фабрики или министерства... А бухгалтерии издательств — самые обыкновенные, отличались только особой утонченностью вкусов, отчасти литературными привязанностями и несколько старомодным шармом, вносимым престарелыми писателями. Они, посещая бухгалтерию, начинали сучить ножками, расшаркиваться, дарить цветы и конфеты, а также целовать дамам ручки и рассыпаться (почти буквально) в комплиментах. Дамы из «бюстгалтерии» дарили им улыбки и ставили жирные галочки в ведомостях, чтобы зоркие когда-то мастера «литературного цеха» не промахнулись мимо своей графы «на получение».