Борис Алмазов - Охваченные членством

• Название: Охваченные членством
• Автор: Борис Алмазов
• Издательство: ЦЕНТРПОЛИГРАФ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-9524-0911-3

Новую книгу известного петербургского писателя можно отнести к жанру мемуаров, поскольку все ее герои существовали, а события происходили в нашем недавнем прошлом, когда все мы обязательно входили в какое-нибудь «членство»: от дворовых футбольных команд до КПСС. Герои повествования — артисты, режиссеры, члены Союзов писателей и журналистов и других творческих «членств», а вместе с ними — дворовые мальчишки, солдаты, бомжи...

Автор пишет непринужденно, сочным, живым языком, с искрящимся юмором, который порой перерастает в сарказм. Это легкое, веселое чтение, но наводит оно на серьезные мысли...

---

— А вона что ...— сказал он мне как-то утром, показывая неизвестно откуда украденную круглую металлическую щетку, скорее всего часть вала, которым уборочные машины скребут снег и лед с асфальта. — Две штуки взял!

— А тебе на что?

— Да ты че! А трубу-то чистить! Как раз по диаметру! Как в птичий глаз пойдет!

С похмельным азартом Славка приставил лестницу и полез на крышу. На треск ломаемого шифера выскочила его жена, но он, не отвечая на ее визгливые проклятия, неумолимо, как самурай, сантиметр за сантиметром, двигался к печной замысловатой трубе. Она под срез крыши кирпичная, а дальше, как объяснял Славка чувашам, «для тяги» в нее вделана асбестокерамическая труба, придававшая дому сходство с паровозом.

— Паразит! — кричала жена. — Всю крышу поколол!

— И хрен с ней! — азартно ползя по коньку, ответствовал Славка. — Все равно шифер старый!

С руки у него, как у ковбоя лассо, свешивалась бухта веревки со стальной круглой щеткой на конце.

На улицу высыпали все поколения чувашей, на соседних заборах грудями повисли соседки. Славка с необыкновенным артистизмом выпрямился на коньке и, балансируя, пошел к трубе. Даже жена визжать перестала.

— Видал! — сказал, торжествуя, Славка. — Облегчения-то какая вышла! Продерет, как солдат Яшка девку Машку! Это же сталь! Вона как ложится, аккурат в диаметр. Раз-раз и готово!

Я не стал досматривать, как он будет «шворить», по Славкиному выражению, сажу. И ушел в дом.

Часа через два, когда я вышел на крыльцо, Славка еще оставался на крыше.

— Вишь, ты! Заело! — сообщил он мне. — Туды-то вошло, но не до конца, а назад оно ж выворачиваться должно, а диаметр не позволяет. Навроде зонтика. «Туда соколом, а обратно колом!» Вот такой геморрой получается! Ничего, счас пропихнем!

Второй раз я вышел на истошный визг Славкиной жены.

Славка раскачивал и отрывал пятиметровую телевизионную антенну, сделанную из дюралевой трубки.

— Не ори! Она уже сгнивши вся. Новую поставлю.

Оторвав антенну, он, как эквилибрист с шестом, прошел по крыше обратно к трубе. Крыша уже вы глядела так, будто в нее била артиллерия.

Номер, выполненный Славкой, украсил бы лучшие цирки мира. Когда он подходил к трубе, то не мог, как ни пыжился, поднять пятиметровую антенну. А когда отходил, то не мог антенной вышеуказанной длины попасть в отверстие печной трубы.

Он гулял по крыше несколько часов, каждую минуту рискуя свалиться и сломать шею, окончательно превратив кровлю в кашу из шифера.

Акробатика Славки уже всем наскучила, и даже чуваши ушли с улицы, утратив веру, что Славка когда-нибудь попадет антенной в трубу.

Но чудеса бывают, а труд, даже дурака, бывает в конце концов результативен. Когда я уже под вечер собрался ехать в город и запирал дом, раздался ликующий крик Славки:

— Есть!

Я оглянулся. Конец антенны наконец-то попал в трубу. Славка, быстро перебирая ногами, бежал проталкивать ее глубже.

— Есть! — крикнул он второй раз, когда антенна поднялась над трубой.

Но в третий раз крик не получился, потому что жердина антенны покачнулась и точно срезала асбестоцементную трубу до основания.

— Есть! — крикнул кто-то с улицы.

Славка, как лягушка-путешественница, распластался в воздухе и шмякнулся с крыши куда-то во двор!

— Есть! «Скорую помощь» вызывайте.

Он переломался так, что только проспиртованностью организма можно объяснить его быстрое выздоровление. А ворованную стальную щетку извлекли, только разломав печь. Так что, ползимы Славка лежал у чувашей в доме с велосипедом.

Я простил и его вороватость, и его хамство и даже не удивился, когда жена недавно мне сообщила:

— Ты представляешь, Славка от нашего участка себе сотку отрезал. Нужно что-то делать!

— Ничего я не буду делать!

— Ну как же? Это же наша земля! Нужно в суд подать!

— Нам, что? Есть нечего?

— Верно! — сказал сосед Юра. — Пусть Славка на этой сотке себе грыжу наживает!

Третий на углу

Разговор об этом доме возник у Георгия в его супергараже, который весь, до единого гвоздя и кирпича, он построил своими руками. В запретительные советские времена не разрешалось строить дома, выходящие за пределы фундамента старых строений и не выше вроде бы десяти метров. И вот в тисках этих требований Георгий — мастер от Бога да еще с двойным высшим образованием — построил нечто, что украсило бы любое архитектурное бюро. Это был гараж-студия, где все было продуманно и функционально, как в дорогой яхте. Над заглубленным в землю гаражом-мастерской и кухней поднимались полтора этажа с большой гостиной и спальней. Сходство с кораблем придавало и то, что все стены, пол и потолок были обшиты смолистым благоухающим деревом, где отдыхали душа и тело.

Юра был уроженцем нашего поселка. Отсюда увел ли в неизвестном направлении в 1937 году его отца, занимавшего какой-то крупный пост на железной дороге. Здесь всю войну среди немецких солдат про жила его бабушка, скрывая, что она — чистокровная немка и понимает каждое их слово.

Если бы другое время! Юра мог бы стать и архитектором с мировым именем, мог бы стать и выдающимся специалистом в автомобилестроении, да мало ли где. Он все знал и все умел. Но жизнь его протекает в нашем поселке. Он его память, душа и совесть. Здесь несколько поколений его предков и вот уже два поколения потомков.

А разговор о доме произошел, потому что посоветоваться к Юре зашел какой-то очень симпатичный человек, собиравшийся купить этот самый дом, третий на углу.

— Вы знаете, — говорил он, помаргивая голубыми глазами под толстыми стеклами очков. — Мне дом очень нравится, и цена подходящая, но что-то меня отталкивает... Вы будете смеяться и не поверите, но как-то душа не лежит...

Он прихлебывал чай из большой чашки и, казалось, все не мог согреться. Хотя на дворе было тепло. Лето.

— Я уже который раз приезжаю. Вот сегодня приехал.У меня и ключи есть. И, вы знаете, даже в дом войти не смог. Мне показалось, что там, внутри этого заколоченного дома, плачет ребенок. Наверное, кот какой-то завывал. Потому что я вокруг обошел — никак туда никто попасть не может. Я и прохожих спрашивал: не слышат ли они, как ребенок плачет?

Никто не слышит. А мне все кажется, что плачет. У нас, знаете ли, уже давно умер свой ребенок, и мы с женой не можем иметь детей, поэтому взяли девочку из детского дома... Очень славная девочка. Но вы плате, очень слабенького здоровья. Мы тут подкопили денег и решили что-то такое купить, чтобы летом ребенок был на воздухе. Здесь удивительный воздух. Мне здесь все очень нравится. Но вот мне все кажется, что ребенок... С нервами что-то...

Длинное Юрино лицо плавало в табачном дыму, и вдруг своим низким, прокуренным голосом он «казал:

— Вы, видно, хороший человек. Не берите этот дом. Я вам другой найду. Этот не берите. Здесь проклятое место.

Вот тогда я и узнал, почему этот дом — третий на углу. Третьим-то он ни с какого боку не был. На несколько улиц он был первым, потому что стоял почти на перекрестке.

До войны здесь жила семья. Мать, отец и трое маленьких детей. С первого дня муж ушел на фронт. А через три недели в наш поселок вошли немцы. На три года. И в этом доме поселился какой-то фельдфебель. И через год дети этой бабы уже звали его папой. А через полтора родился Гансик, которых понаделали немецкие солдаты русским девкам в изрядном количестве... Как, вероятно, и потом русские солдаты понаделали Ванечек немкам. Конечно, и сталинские годы могли бабе пришить предательство. И пошла бы она от троих своих и Гансика в лагеря, но сельчане ее не выдали. Никто не обвинял ее и в измене мужу, потому что понимали. Война. Бабе — тридцать, немцу — тридцать пять. И куда она денется. Тем более что он на три года детям отцом стал. И кормил, и поил, и немецкому языку учил, а когда старший заболел, бегом в метель тащил его в Гатчину в госпиталь. Тем и спас.

Но немцев прогнали. Война кончилась. Гансик уже был крещен, носил русское имя, отца своего не помнил и бегал по деревне, ничем не отличимый от сверстников. Было ему года четыре, когда вернулся с войны хозяин. Что происходило за бревенчатыми стенами крепко рубленного дома, выстоявшего войну, неизвестно.

— А только, — сказал Юра, стряхивая пепел с папиросы, — положили они на ночь этого ребенка на веранду зимой. Он плакал, плакал и замерз ночью. Плакал, плакал и перестал...

Вот тут-то деревня и ахнула. Никто бабу не осуждал дал за то, что у нее Гансик родился, а вот тут испугались! Мне уже десять лет было, и я помню, как на улице от нее старухи шарахались. А она ходила как деревянная. Бывало, в магазин придет, бабы, как козы, табуном из магазина.

Мужик запил. И пьяный попал под поезд. Старший мину нашел — подорвался... Баба взяла двух дочек и сбежала куда-то... Но говорят, что все пропали... И дом в два года сгнил. И второй, что на этом месте построили, тоже. Этот вот третий. Третий на углу... Недавно построили, а и жить в нем не могут, и гниет он уже... Не покупайте.