Олег Постнов - Песочное время - рассказы, повести, пьесы

• Название: Песочное время - рассказы, повести, пьесы
• Автор: Олег Постнов
• Жанр: Русская классическая проза

---

Лина жила с матерью в верхнем, четвертом этаже. Мне еще никогда не случалось забираться так высоко. Я все норовил выглянуть в окно - на кухне или в столовой. Но вначале Лина чем-то отвлекла меня. Она погасила верхний свет - весь, кроме кухонной желтой сферы - и стала показывать мне бледные, как филиграни, узоры японского абажура (лампа на туалетном столике в углу). Я разглядывал тени птиц и облаков. Свет от лампы ложился перламутровой радугой. Я сел на диван и, кажется, предложил Лине сыграть со мной в шашки. Потом увязался за серым толстым котом.

- Эй-эй, - остерегла тотчас Лина. - Его не тронь.

- Почему?

- Разве ты не знаешь? Ведь он не кот.

- А кто?

- Он наш директор. Он раз помешал мне в моих сердечных делах. И одна знакомая ведьма сделала его за это котом.

Вот это да! Я даже рот раскрыл. Кот-директор величественно удалился за дверь.

- А что такое сердечные дела? - спросил я со страхом.

- Вот если встретится тебе принцесса, а ты ее полюбишь, то это будет сердечное дело.

- А тебе уже встретился принц?

- Да, только он не принц, а гусарчик. Он очень красивый. На нем красный мундир с золотыми застежками, с аксельбантом, белые узкие рейтузы и глянцевые сапоги со шпорами, а на боку серебряная маленькая шпага. Но директор - завистник - всему помешал.

- Вот этот кот?

- Да. Только он еще тогда не был котом.

- И что же теперь нужно делать?

Лина подняла палец.

- Теперь, - сказала она строго, - нужно дать гусарчику знак. Ведь он ничего не слышал о моей дружбе с ведьмой. Пошли, напишем ему письмо. У меня есть тайные чернила.

Она сбегала на кухню и вернулась оттуда с какой-то склянкой в руках. В склянке была прозрачная жидкость.

- Зачем писать письмо? - спросил я.

- Как ты не понимаешь! Его мы положим за окно, на карниз, и сестрица-ворона его унесет к гусарчику. Теперь понял?

Я послушно кивнул. И вот мы уже сидим за столом в кабинете, прочь сдвинуты пачки книг, большой белый лист положен поверх сукна, которым обтянута столешница, и Лина, показывая мне склянку, говорит:

- Невидимые чернила. Они называются: симпатические, так как передают тайну чувств. Это тебе понятно?

- Да.

- Врешь, наверное. Но они ядовитые, как змея. С ними нужно быть начеку. Ты знаешь, что такое яд?

Я снова киваю. Мы пишем, вернее, она пишет каким-то сложным металлическим инструментом (рейсфедером) вверху листа. Остаются пятна, но слов нет. Я гадаю, можно ли отравиться, если потрогать лист. Пятна сохнут, я засыпаю... Впрочем, это так кажется мне сейчас. А тогда, напротив, я вдруг опомнился (проснулся?) и с любопытством следил, как Лина греет лист возле лампы. На нем проступили (они уже, конечно, были заранее, но она с важностью сказала, что "проступают") две черных крупных строки.

- Ты умеешь читать? - спросила она.

- Не-е-ет... Не очень.

- А по буквам?

- Умею.

- Читай.

По буквам с трудом я разобрал и прочел: "Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ". Последнее "Ю" едва влезло в строку.

- Правильно, - согласилась Лина.

- Это ты принцу? - спросил я серьезно - и поправился: - То есть гусарчику, да?

- Не все ли равно, - сказала она. - Главное - чт( , а совсем не кому. - А как же тогда он узнает?

- О чем?

- Что знак подан.

- Это и есть знак. Тут дальше (она показала пальцем на пустое поле) написано, чтобы он поспешил. Он будет к полуночи - или утром. - О! И я его увижу?

- Нет. Но зато он простит кота - я так думаю. И тот станет опять директором. Ты это увидишь.

- Правда?

- Конечно. Я бы тебе не стала врать.

- Хорошо.

Я важно надулся. Я был уверен, бог весть отчего, что старшие младшим никогда не лгут (так это и есть в самом деле, конечно).

- Идем отправлять, - сказала Лина. - Самый лучший выступ на кухне. Там и положим. Ворона немедленно прилетит.

На кухне я изучил набор жестянок с картинками и ту утварь, что была на плите. Лина сдвинула вбок горшок с фикусом - в его имени есть нотка его плачевной судьбы, - открыла форточку и, высунувшись наружу, стала укладывать лист на карниз. Ее тряпочные тапочки и колготки были как у большой куклы, и она смешно махнула ногами, соскакивая с подоконника на пол.

- Теперь чуть-чуть подождем, - сказала она.

Фикус остался цел.

Я плохо помню, как мы ждали. Но я заглядывал в окна - почему-то не только на кухне, но и в столовой, как и хотел до того - и изредка видел наш лист, запорошенный снегом. А иногда просто смотрел на улицу. На той ее стороне, возле школы (темный приземистый куб), густая сосна держала крону над плоской крышей без скатов. В кроне шумел ветер. Сосна была неподвижна, как и наш лист, и только молочные облачка быстро перебегали по темному низкому небу, гася звезды. Взбитые как подушки, сугробы вдоль стен казались маленькими сверху. Но блестки в них горели так, словно вблизи. Черное устье потешной горки отсвечивало наглаженным льдом. Желтый фонарь на углу сонно покачивал тени домов и ветвей, баюкая взгляд. Я раздвигал толстые шторы, входя в закуток оконных кулис, и чувствовал слабый аромат их, смесь пыли и дух(в, дразнивший меня. Потом за окном раздался внезапно стук, хлопанье крыльев и даже словно царапанье когтей по стеклу. Мне почудился голубь. Но Лина сказала, что это "то самое" и что письма на карнизе уже нет. Я это проверил, прежде чем смирился с мыслью о вороньей почте.

Мы вернулись к столу. Теперь я внимательней глядел кругом, примечая то, что избегло прежде моего взгляда. Гравюра с воздушным шаром, похожим на глобус, платяной шкап, телескоп на нем, книжные полки с безделушками, с целой шеренгой карликовых ежей, географическая карта... Гробик готовальни с чернильным нутром и просторный ее вариант, в котором среди блеснувших, как ртуть, инструментов (они не давались мне в руки, как понимаю теперь, ввиду игл), обнаружились: тот же рейсфедер, измерительный циркуль, расставлявший ножки словно русское "л", хромой чертежный циркуль-ветеран с грифелем и винтом и нотный раштр. Я спросил Лину, зачем он.

- Раштр? - Она подняла бровь. - Чтобы чертить полочки для нот.

- А для чего ноты?

- Чтобы играть на скрипке.

- Ты умеешь играть?

- Умею.

- Сыграй?

- Не сейчас. Это можно ведь только днем. А сейчас лучше есть печенье. Ты хочешь печенье?

Я, конечно, хотел. Мы перешли в зал, и я замер перед буфетом, пока Лина грела чай. Буфет был велик, как дом, и еще больше он походил на з(мок. Мертвые часы без стрелок с циферблатом из римских цифр усиливали сходство. Голый Орфей с лирой и Меркурий Челлини украшали тьму пустых ниш. И тут же была ваза с фруктами, торт, горка конфет, карамелей, смешных иркутских яблочек с черенками в фольге и леденцов с бантами, похожих на спеленутых ляль. Подаренный мною орех лежал сверху. Белое печенье с крапом корицы, пряники в виде медведей и пряные лепешки с смолистым изюмом занимали целый поднос. Я взял лепешку, толкнув буфет, и китайский божок возле сахарницы укоризненно закачал вправо-влево фарфоровой головой. Нарисованные птичьи раскосые его глаза были полны сарказма. Не знаю уж отчего, но мне сильно хотелось плакать. Однако я улыбался, глядя на строй фужеров и тонких рюмочек, модно приталенных, с чернью поверх серебра и с золотым нутром, похожим на вогнутый купол. Лина подошла сзади.

- Уже полночь, - сказала она.

- О! А у него есть конь? - спросил я ее вдруг, представив гусарчика-принца во главе этого звонкого войска, на коне. Мне и прежде казалось, что он должен был быть где-то здесь.

- Есть, - кивнула Лина. - И эполеты. Вот так.

Она растопырила пальцы и положила мне ладони на плечи. Я запрокинул голову, чтобы взглянуть на нее. И дальше уже ничего не помню.

Помню только в прихожей свет и говорок взрослых, пришедших с елки. Мама меня одевает (в шубу и шапку), отец шутит с матерью Лины, Лина стоит у стены, а рядом с ней неизвестный в сером, в бровях, с челюстью. Хмельная небрежность галстука под плащом. Только что перед тем он трепал меня пальцем по щеке (фальшивая дружелюбность).

Я огляделся - точно: кота нигде не было.

- Вы директор? - спросил я его.

Взрослые смутились. Кто-то неловко хихикнул. Но я, хмуря лоб, ждал ответ.

- Директор.

Челюсть задвигалась, поддерживая улыбку. Ручаюсь, что мерзавец струхнул.

- Хорошо, - сказал я. - Вам так лучше идет - без хвоста. Мам, я хочу писять...

Второй час. Мне жаль, что я не могу теперь узнать - а раньше спросить я не решался - фамилию Лины. Тут дело в ритме слов, в тайном созвучии гласных. Но мне негде уже теперь навести справки. Фамилия затерялась, спряталась - в этот раз за спину все того же директора-кота, ибо год спустя, как я узнал, мать Лины вышла за него замуж. Пока я спал, ночь сменилась скучным будним днем, и мне кажется, что я видел каких-то мальчишек-повес, дразнивших друг друга на школьном дворе мокрым листком с надписью - той самой, в две строчки. На свету симпатические чернила стали лиловыми, как толстые прописи в букваре. А может быть, это было год или два спустя. Мы с мамой шли мимо школы. Была перемена, и мама сказала, что ей нужно подняться к подруге - на пять или семь минут. Она спросила, помню ли я Лину. Мы поднялись, однако квартира была пуста, мебели не было, Лины тоже, и лишь чем-то довольная, раздобревшая ее мать, вся круглая и сутулая, в японском грязном халате, трепала пальцами меня по щеке, чего прежде отнюдь не делала, и говорила (не мне), что они с мужем едут в Монголию: он был археолог и совсем не похож на кота. Она сказала, что там чума. И это черное слово потом стало моим кошмаром надолго, тем более, что я не знал точный его смысл. Впрочем, нет, это было весной: за окном была оттепель, голуби гадко стонали под грузом похоти, был серый сырой день - март.