Глеб Шульпяков - Город "Ё"

• Название: Город "Ё"
• Автор: Глеб Шульпяков
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-86793-916-8

В книгу вошли тексты, написанные в разных жанрах — путевого дневника, когда записи ведутся ежедневно, и эссе, написанных после возвращения, то есть по памяти. География сборника тоже разнообразна: от Гималаев и Камбоджи до Ирана и российских провинциальных городков (Тамань, Барнаул, Ульяновск, Кемерово). Все эти города и страны объединяет авторский взгляд направленный больше внутрь, чем вовне. Он превращает постижение «гения места» в акт самопознания, а мировидение — в мироведение. Мы изучаем другого, чтобы постичь себя, считает автор. Чтобы найти другого в себе. Завершает книгу очерк о русской деревне, обобщающий опыт жизни автора в тверской глуши.

---

Знаменитая на весь мир литовская фотография тоже «взялась» не откуда-нибудь, а из этого сочетания. Ультрареализма — с туманами фантазий, акварелями их полутонов, теней.

«Хулиганы, шпана?» — спрашиваю литовских приятелей.

«Так нет, мало опасно, — размышляет вслух Донатас, — как стал Евросоюз, наши разбойники уехали в Скандинавию».

«Почему в Скандинавию?»

«Так потому что там двери не запирают».

Ночная жизнь Вильнюса пульсирует у дверей баров, потому что в барах Евросоюза курить запрещается. И молодые люди галдят, толкаются на пороге. Однако стоит повернуть за угол — и наваливается тишина, густая и черная, как чернозем. Непроглядная.

Самое фантасмагорическое ночное место по пятницам — кабак при Доме литераторов. Ближе к двум ночи в особняк набивается публика со следами богемной жизни на лицах. Лучшие писатели-неудачники, шалавы «с интересной судьбой», юные гении — это сюда, здесь. Сценарий вечера всегда одинаков. До полуночи набирает обороты пьянка. Потом начинаются дикие танцы под ретродиско. А завершает вечер необычная кабацкая драка — когда творческая интеллигенция пытается бить друг другу морду.

Под утро снова пьянка, кофе.

Синяки и сопли.

Утром по пустому городу, как во сне, перемещаются кучки туристов. Это католики-поляки, приехавшие поклониться Матке Божьей — Мадонне Остробрамской над Воротами Зари. После чего скромный туристический поток стекает на улицу Пилес, где кафе и янтарные бутики.

В одном из них я купил янтарную каплю с мошкой. Сувенир был недешев, но размышлять о времени, глядя на блоху, прыгавшую по земле 5 миллионов лет назад, — это, надо сказать, дорогого стоит.

Поскольку, глядя на нее, ты физически ощущаешь сладостное бессилие разума перед такой толщей времени — и такой его наглядностью.

Что остается?

Мечтать, мечтать.

Сибирский голландец

Все свободное время в этом городе я сижу в кафе под колоннадой Драмтеатра. Отсюда лучший вид на фонтан и центральную площадь, к тому же ничто так не примиряет с одиночеством, как классический портик. После Кемерова я знаю это точно.

Центр города казарменно чист. Глядя на клумбы и кафе, невозможно поверить, что в пяти остановках лежат коматозные окраины. Здесь все ухожено, и стоит пешеходу подойти к «зебре», как трафик послушно замирает.

Из городских динамиков слышно музыку. У фонтана целуются свадебные пары. Рядом на газоне мужик в наколках учит пацанов блокировать удар ножом:

— Раз! Два! — показывает. — И по почкам, по почкам.

Над театром парит стервятник. Перспективу бульвара, выходящего на Томь (они называют бульвар улицей) замыкает высокий правый берег. По берегу тянется сосновый бор. Это клин Барзасской тайги, чудом въехавший в город — хотя, говорят, скоро и его нарежут под коттеджи.

Первый раз я приехал в Кемерово в мае на фестиваль поэзии. В один из дней полагалась экскурсия, так мы очутились на правом берегу, где знаменитая Красная Горка и откуда пошла история Кузнецкого бассейна.

Теперь здесь прекрасный музей угольного дела с видом на плоды этого дела, завод и город. Экскурсия подробна и обстоятельна: «Копикуз», шахты, Императорский Кабинет и что такое коксующийся уголь. Но между разговоров о пластах и разрезах и подземных конюшнях, я слышу историю об архитекторе. И цепляюсь за нее, запоминаю. Тем более что его «голландские» домики стоят рядом.

Преамбула у этой истории запутанна, но показательна для коротко мелькнувшей эпохи начала 20-х. Для Йоханесса ван Лохема «кемеровский роман» начался в 1926 году, когда голландский архитектор-модернист приехал на рудник строить рабочий поселок.

В Сибирь его пригласил голландский же инженер-социалист Себальд Рутгерс, автор реконструкции роттердамского порта, член ВКП(б) и большой друг советской власти. Рутгерс несколько лет руководил на руднике Автономной индустриальной колонией (АИК «Кузбасс»). Ее составляли иностранцы, приехавшие поработать на шахтах параллельно с русскими, чтобы передать им опыт. Предполагалось, что АИК станет первой в системе интернациональных колоний Сибири, способных быстро поднять промышленность разоренного региона — с последующей передачей производства государству за «пролетарское спасибо». Залогом успеха новой колонизации должно было стать 100 %-ное рабочее самоуправление плюс налоговые льготы.

Ее проект (идеологом которого и был Рутгерс) еще в 1921 году Ленину представил американец Билл Хейвуд, лидер движения индустриальных рабочих мира — IWW, бежавший в Россию из тюрьмы прямо на съезд Профинтерна. И тоже большой друг пролетарского государства.

Суть колонизации была по-голландски функциональна и по-ленински баснословна — высадить в Кузбассе квалифицированных рабочих из числа нанятых на Западе под идею свободного труда, которой тогда бредили миллионы. Вы мечтали о солидарности? Хотели социального равенства и самоуправления? Добро пожаловать в Кемерово, взнос по контракту триста долларов, с собой иметь питание и вещи сроком на два года.

Под патронажем СТО и Ленина дело поставили с размахом. Офисы по вербовке в АИК открылись в Берлине и Нью-Йорке, они даже запустили газету. В рекламных брошюрах жизнь в Кузбассе рисовали по всем правилам туристического бизнеса. Так зачуханная сибирская деревенька Щегловск превратилась в «маленький индустриальный городок в самом сердце Сибири с широкими улицами, на которых стоят бревенчатые бунгало с электричеством и водопроводом».

Ставку делали на тех, кто когда-то эмигрировал в Америку из Российской империи, то есть хотя бы отчасти знал, с чем будет иметь дело. Но подтянулись и коренные «мечтатели». В результате к 1922 году в сибирской глуши высадились, должны были выжить и поднять производство голландские инженеры, финские плотники, химики из Германии, лесорубы с Аляски, священники Новой Англии, учителя из Калифорнии, социалисты, коммунисты, члены Прогрессивной партии Ла-Фоллет, женщина-дантист Франс Схермеркорн и даже один диетолог.

Не говоря о женах, детях, домашних растениях и животных.

Чем дальше я погружаюсь в эту историю, тем интереснее мотивы. Почему? Ведь никакого материального интереса у них не было. Не на заработки они ехали, не ради экзотики бросали насиженные места.

Из Америки через Петроград по разоренной стране. Женщины в тонких чулках и пальтишках, шляпках. Мужчины в твидовых костюмах, галстуках и котелках — по рабочей моде. И вот они высаживаются в сибирской глухомани. Где им, говоря откровенно, не особенно рады. Как это представить спустя 90 лет? Жить в землянках и бараках после Бремена и Амстердама, Нью-Йорка и Монреаля. Самим вспахивать и засевать, чтобы не сдохнуть с голоду, поскольку ленинские бумажки о содействии в этой дыре не действуют. Болеть оспой, тифом и пневмонией, от которых уже в первый год умерло несколько колонистов и одна девочка. Что их держало вместе — людей, у которых не только языки, но даже гастрономические пристрастия были разными? Что — кроме контракта?

Большинство из них верили в социализм и ехали в Сибирь строить первую в мире рабочую республику. Или просто бежали от тюрьмы, как политэмигранты, тот же Билл Хейвуд, которому надо же было чем-то заняться в Советской России. А инженеров гипнотизировала идея реализовать собственные фантазии. Все это так, но важен акцент. Что люди платили из своего кармана за одну только возможность воплотить идею. Ради химеры тащили через океан 38 тонн продовольствия, трактор «Фордзон» и даже инкубатор. Чтобы стать собой, то есть тем, кто воплощает не чужие, а свои призраки в реальность. Именно эта простая и неотменимая внутри человека вещь — желание жить в своих, а не чужих химерах — двигала ими. Желание быть творцом, а не исполнителем. Художником, а не ремесленником.

В тот короткий период реализовать подобную иллюзию было в России возможно.

«Сообщаю, что НКИД в виде исключения… разрешает выдачу визы голландцу Ван-Логгему. НКИД возражает, однако, против систематического приглашения на постоянную работу голландцев, как граждан страны, не восстановившей нормальных отношений с СССР», — писал Рутгерсу заместитель Наркома иностранных дел Литвинов.

Ван Лохем, последний голландец ленинской России, приехал в АИК спустя четыре года после основания колонии. За это время «мечтатели» уже домечтались до того, что запустили огромный завод. Они работали на шахте, причем добывали стабильно больше русских, работавших на соседней, но по-советски. Что вызывало стабильное негодование молодой советской бюрократии.

Уже сменилась первая волна колонистов. Одни уехали, а другие, наоборот, осели — женились или повыходили замуж. Среди сибирского народца уже исчезла неприязнь к «этим иностранцам», от которых «у русского человека все несчастья». Стопроцентные «уобли», не терпящие начальства, они наконец бросили манеру совещаться по каждому поводу — где строить туалет или что будет на ужин. Уже сбежал в Москву их предводитель, хороший общественник и оратор, идеолог — но плохой производственник Билл Хейвуд, чтобы впоследствии лечь в кремлевскую стену (первая урна от Мавзолея справа). Нерешенной оставалась только одна проблема: нормального жилья — нормального по голландским, а не по русским меркам. Тут-то и пришло время ван Лохема.