Елена Хаецкая - Падение Софии (русский роман)

• Название: Падение Софии (русский роман)
• Автор: Елена Хаецкая
• Жанр: Фэнтези

Реалии начала девятнадцатого века в отдаленном будущем. Все атрибуты типичного «русского романа» из школьной программы: дядя самых честных правил, благородные разбойники, разночинец-дворецкий, таинственная влекущая соседка, роман с раненым героем войны в Баден-Бадене… Череда таинственных убийств сотрясает маленький городок под Петербургом. Молодой человек — главный герой — в ходе расследования обретает друзей, врагов и знание жизни.

---

Он лизнул ее подбородок.

— И пот сладкий, и слезы, и слюна, — прибавил Харитин.

Софья положила пальцы ему на губы.

— Никогда так не говори при людях, — предупредила она. — Тот человек ненавидит меня потому, что сам хотел завладеть домом и всеми землями.

— Я убью всех, кто не любит тебя, — обещал Харитин.

Это прозвучало совершенно по-детски: так маленький сын дает обещание матери расправиться с ее обидчиками. «Почему мамочка плачет?» — «Мамочку обидели злые люди. Они называются кредиторы. Папочка, когда уходил к Боженьке, не угодил этим людям, и теперь они вымещают свою злобу на мамочке». — «Я изведу всех злых кредиторов, мамочка. У меня есть деревянная сабелька». И мамочка, обливаясь слезами, прижимает к себе своего храброго защитника.

Только Софья, в отличие от бедной мамочки, слишком хорошо знала: ее мальчик не грозит попусту. За каждую пролитую Софьей слезинку будут выпущены из человечьих жил целые реки крови.

— София, — заговорил опять Харитин, — ты спасла меня. Ты дала мне пить, когда я умирал в твоей пещере. Ты меня спасла, и я люблю тебя. Я твой. Я совсем твой. Но так будет не всегда. Это не потому, что я перестану тебя любить. Просто… Просто я заранее знаю, что так случится. Я уйду. Ты станешь старая и умрешь. Ты не сможешь долго прожить, когда я уйду. Но пока этого не случилось — я твой. — Он положил ладони себе на горло и запрокинул голову. — Весь твой, София.

Она обняла его, покачала, как маленького.

— Ты предашь меня, Харитин?

— Еще нескоро.

— Это ведь не будет предательством?

— Нет, София. Я люблю тебя.

— Это будет нескоро, — повторила Софья. — Что бы ты ни сделал, Харитин, ты не перестанешь меня любить, потому что я тебя спасла.

Она расстегнула пуговицы на своем черном платье, сбросила блузку, перешагнула через юбку. Холодный ветер впился в ее обнаженное тело твердыми пальцами. Харитин, сидя на кровати, смотрел на нее снизу вверх.

Потом он простодушно сказал:

— Я не умею.

— Я тоже, — ответила Софья и засмеялась.

* * *

Майор Мышецкий был обнаружен мертвым в Петербурге, на улице, неподалеку от клуба, куда он по четвергам ходил играть в карты. Смерть майора выглядела загадочной. Он скончался от колотой раны в области шеи. Следствие полагало, что майор был убит где-то в другом месте, поскольку следов крови на мостовой не было обнаружено.

Штабс-капитан Мышецкий очень бушевал в следственном управлении, требовал «навести порядок» и настаивал на том, что в смерти его брата повинна «эта чертовка» Думенская. Однако Думенская безвылазно сидела в те дни в Лембасово, так что штабс-капитану пришлось умерить свой пыл и отправиться в полк без всякой надежды на «осуществленное правосудие».

Тяжба по делу о завещании княжны началась и тянулась, однако выглядела она безнадежно: подкопаться к документу было невозможно. Не сохранилось даже намека на то, что княжна могла быть признана невменяемой; напротив, свидетельства лечащего врача старушки указывали на необычайную ясность ее сознания.

Третий племянник княжны, судейский чиновник по имени Казимир Мышецкий, продолжал заниматься делом и время от времени наведывался в суд. Большого энтузиазма он не проявлял, но и сдаваться так быстро, как его пылающие гневом братья, не намеревался.

Летом в заседаниях суда произошел перерыв, а осенью они неожиданно были отложены по просьбе самого Мышецкого, который вдруг начал сильно кашлять и решил уехать за границу. Он взял отпуск и отправился в Баден на воды.

Глава двадцать пятая

Осень в Германии похожа на рисунок из детской книги. Русского человека, однако, завораживает по преимуществу не столько фахверковая архитектура, сколько то обстоятельство, что природа в Европе до странного непохожа на нашу. Кажется — тот же дуб, но приглядеться — листья и мельче, и вырезаны совершенно по-иному. И клены выглядят иначе — ярче, причудливей. Одни только березы повсюду белоствольны и девственно-печальны. Зато, например, такое чудное дерево, как платан, в наших краях и вовсе не растет, а в Европе — пожалуйста; и обратно — до странного мало там елок. В общем, есть, над чем призадуматься. Иные мыслители из этого различия делают закономерный вывод об особенных путях развития России и, надо полагать, не слишком ошибаются.

Баден с его игрушечными домами и церквями такими аккуратными, словно их собрали из картона, лежал в хорошенькой долине между старыми, прирученными горами. Над широкими каналами были переброшены мостики, с которых свисали в горшках живые цветы. Два раза в день по каналам проезжала лодка, в которой находились садовники. Под каждым мостом лодка останавливалась, и садовники срезали увядшие растения.

Ближе к горам террасами высились многоэтажные отели, а сами «воды» — источающие тухлый запах тепловатые фонтанчики — находились в длинной галерее, выстроенной в классическом стиле. Если не знать о водах, то галерея эта выглядела верхом бессмыслицы: протянутая посреди парка дорическая змея с треугольными фронтончиками там, где у русской змеи был бы кокошник. Парк своей ухоженностью напоминал пуделя; «змея» с раздутой средней частью, где помещалась большая зала для выдачи стаканчиков, наводила уныние.

Иными словами, Казимир Мышецкий был здесь решительно всем недоволен. Он пил вонючую воду, бранил заграницу и особенно немцев; бранил он и Петербург, когда вспоминал о нем, ссорился с гостиничной прислугой и слыл «желчным малым».

Из всей публики Мышецкий сошелся только с поручиком Вельяминовым, который находился в Бадене после ранения. В своем роде Вельяминов представлял полную противоположность Мышецкому. Бивуачная жизнь приучила его переносить любые неудобства и мириться с любым соседством. Поэтому Вельяминов был единственным, кто выдерживал общество Мышецкого и даже составлял ему пару при игре в карты.

Их часто можно было видеть молчаливо прогуливающимися в парке или сидящими в галерее, каждый со своей газетой.

Каждое утро Мышецкий подробно докладывал ухаживающей медсестре о том, как прошла ночь — покойно или беспокойно, кашлял для нее в пробирку и следил за тем, как она заносит данные в особую расчерченную тетрадь.

Вельяминов также представлял похожие рапорты, однако касательно своего ранения в область легкого. Сестра прилежно делала записи в тетрадочке, а Вельяминов заглядывал ей через локоть и отпускал заранее заготовленные остроты. Сестра скупо улыбалась, скучным тоном произносила: «Herr Weljaminov ist der grosse Schalk», т. е. «Герр Вельяминов — большой шалун» — и уходила.

Однажды Вельяминов ущипнул ее за зад и гордился этим целый день. На следующее утро к нему прислали новую медсестру. Впрочем, Вельяминов не увидел между новой и прежней большой разницы, «так что если они предполагали наказать меня этой переменой, то основательно промахнулись», сообщил он тем же днем своему приятелю Мышецкому.

В таких невинных забавах проходили дни, и продолжалось это до тех самых пор, пока однажды Мышецкий не заметил в аллеях парка женщину, показавшуюся ему знакомой.

Он прервал обстоятельное повествование Вельяминова об одном «лихом деле» и указал на женщину:

— Смотрите, Вельяминов!

Тот прищурился.

— О, пикантная штучка! — Вельяминов нисколько не был обескуражен тем, что его перебили: появление незнакомки стоило того. — Я здесь ее прежде не видел.

— Я тоже, — сквозь зубы произнес Мышецкий.

— Вы, кажется, ее знаете?

— К несчастью.

Вельяминов засиял своей простодушной широкой улыбкой.

— Казимир, немедленно рассказывайте мне все!

— Эта дама — злостная интриганка, — произнес сквозь зубы Мышецкий. — Я веду с ней долгую судебную тяжбу, которую уже не надеюсь выиграть, хотя вся правда — на моей стороне.

Вельяминов поглядел на Мышецкого с любопытством.

— Так вы сутяга! — воскликнул он так радостно, словно обнаружил какой-то новый вид лучевого пистолета, пленительного по своим дальнобойным качествам. — Я должен был догадаться — по цвету вашего лица и кислой складке губ, а я, осел такой, и не подозревал! Ну, впредь буду знать!

И он крепко пожал Мышецкому руку.

Тот с досадой вырвался.

— Вы все паясничаете, Вельяминов, а между тем эта Думенская — хитрая тварь, и от нее могут последовать большие неприятности. Что она здесь делает, хотел бы я знать?

— Думенская? — переспросил Вельяминов, слегка озадаченный. Он даже нахмурил брови, отчего его широкий лоб неумело смялся складками.

— Вам знакомо это имя? — в свою очередь удивился Мышецкий.

— Да… если ее зовут Софья.

— Софья Дмитриевна, — уточнил Мышецкий.

— Точно, она. — Вельяминов покачал головой. — Как выросла! Я встречал ее несколько лет назад, на одном бале… Тогда она носила траур и выглядела совершенной девочкой. Ну конечно! — Он хлопнул себя по ляжке. — Мышецкий! А я-то гадаю, отчего фамилия ваша сразу мне глянулась. Я ведь знавал когда-то старенькую княжну Мышецкую. Почтенная старушка, много бантов на одежде и по бриллианту на каждом пальце. Играла в карты и благосклонно гневалась на молодежь.