Ян Потоцкий - Рукопись, найденная в Сарагосе

• Название: Рукопись, найденная в Сарагосе
• Автор: Ян Потоцкий
• Жанр: Зарубежный роман

Книгу можно купить в : Biblion.Ru 82р.

---

На другой день у меня началась лихорадка, обычная у раненых. Бускерос по-прежнему навязывался со своими услугами и ни на минуту не отходил от меня. На четвертый день я смог наконец выйти на улицу с перевязанной рукой, а наснятый ко мне пришел слуга сеньоры Авалос с письмом, которое Бускерос сейчас же схватил и прочел.

"Инесса Моро к Лопесу Суаресу.

Я узнала, что ты дрался на поединке и был ранен в плечо. Поверь мне, я страшно мучилась. Теперь придется пустить в ход последнее средство. Я хочу, чтоб отец мой застал тебя у меня. Шаг смелый, но на нашей стороне тетя Авалос, которая нам поможет. Доверься человеку, который вручит тебе это письмо, – завтра будет уже поздно".

– Сеньор дон Лопес, – сказал ненавистный Бускерос, – ты видишь, что на этот раз тебе не обойтись без меня. Признай, что каждое такое предприятие по самой природе своей требует моего участия. Я всегда считал, что тебе страшно повезло, коли ты сумел приобрести мою дружбу, но теперь больше, чем когда-нибудь, ты узнаешь всю ее ценность. Клянусь святым Рохом, моим покровителем, если бы ты позволил мне рассказать мою историю до конца, так узнал бы, что я сделал для герцога Аркоса, но ты прервал меня, да еще так грубо. Но я не жалуюсь, так как рана, которую я тебе нанес, дала мне возможность дать новые доказательства моей преданности. Теперь, сеньор дон Лопес, умоляю тебя только об одном: пока не наступит решительный момент, ни во что не вмешивайся. Молчи и не задавай никаких вопросов! Доверься мне, сеньор дон Лопес, доверься мне!

С этими словами Бускерос вышел в другую комнату с доверенным сеньоры Моро. Они долго шептались вдвоем, наконец Бускерос вернулся один, держа в руке что-то вроде плана, изображающего переулок Августинцев.

– Вот это, – сказал он, – конец улицы, ведущей к обители доминиканцев. Там будет стоять слуга сеньоры Моро с двумя людьми, за которых он мне ручается. А я буду караулить на противоположном конце улицы с несколькими надежными приятелями, которые и к тебе относятся дружески, сеньор дон Лопес. Нет, нет, я ошибся: их будет только двое, а остальные встанут у задней двери, чтобы следить за людьми Санта-Мауры.

Я полагал, что имею право заявить свое мнение об этом плане. И хотел спросить, что мне делать все это время, но Бускерос запальчиво прервал меня:

– Никакой болтовни, дон Лопес, никаких вопросов! Таков наш уговор: если ты забыл о нем, то я хорошо помню.

После этого Бускерос весь день уходил и приходил. Вечером началось: то соседний дом слишком освещен, то на улице показывались какие-то подозрительные люди, либо еще не было подано условных знаков. Иногда Бускерос приходил сам, иногда присылал с донесением кого-нибудь из своих доверенных. Наконец он пришел и велел мне идти за ним. Можешь представить себе, как билось мое сердце. Меня смущала мысль о том, что я нарушил отцовские приказы, но любовь брала верх над всеми другими чувствами.

Входя в переулок Августинцев, Бускерос показал мне своих караульных и дал им пароль.

– В случае, если здесь появится посторонний, мои друзья сделают вид, будто подрались друг с другом, так что он поневоле будет вынужден повернуть обратно. А теперь, – прибавил он, – мы уже у цели. Вот лестница, чтоб тебе влезть наверх. Ты видишь, она крепко оперта о стену. Я буду следить за условными знаками, и как только я ударю в ладони, полезай.

Но кому могло бы прийти в голову, что после всех этих планов и приготовлений Бускерос перепутал окна. Однако это было так, и ты увидишь, что из этого вышло.

Услышав сигнал, я, хоть и с забинтованным плечом, сейчас же полез наверх, держась одной рукой. Залезши, я не нашел, как было условлено, наверху открытой ставни, и мне пришлось стучать, вовсе не держась руками. В это мгновенье кто-то резко распахнул окно, ударив меня ставней. Я потерял равновесие и с самого верха лестницы упал на сложенные внизу кирпичи. Сломал в двух местах уже раненное плечо, сломал ногу, застрявшую между перекладинами лестницы, а другую вывихнул и всего себя искалечил – от шеи до крестца. Отворивший окно, видно, хотел моей смерти, так как крикнул:

– Ты умер?

Боясь, как бы он не пожелал добить меня, я ответил, что умер.

Через минуту тот же голос послышался вновь:

– А есть на том свете чистилище?

Испытывал нестерпимую боль, я ответил, что есть и что я уже нахожусь там. Потом, кажется, потерял сознание.

Тут я прервал Суареса вопросом, не было ли в тот вечер грозы.

– Вот именно, – отвечал он. – Гремел гром, сверкала молния, и, может быть, поэтому-то Бускерос перепутал окна.

– Что я слышу? – воскликнул я в удивлении. – Да ведь это наша чистилищная душа, наш бедный Агилар!

И с этими словами вылетел пулей на улицу. Начинало светать, я нанял двух мулов и помчался в монастырь камедулов. Там я нашел кавалера Толедо распростертым перед святой иконой. Лег рядом с ним и, так как у камедулов нельзя громко говорить, на ухо передал ему вкратце всю историю Суареса. Сперва рассказ мой как будто не производил на него никакого впечатления, но вскоре я увидел, что он улыбается. Наклонившись к моему уху, он промолвил:

– Милый Аварито, как по-твоему, жена оидора Ускариса любит меня и еще верна мне?

– Без сомнения, – ответил я, – но тише: не надо огорчать почтенных отшельников. Продолжай молиться, сеньор, а я пойду скажу, что наше покаянье окончено.

Узнав, что кавалер желает вернуться в мир, приор простился с ним, отозвавшись, однако, с похвалой о его набожности.

Как только мы вышли из монастыря, к кавалеру тотчас же вернулось его веселое настроение. Я рассказал ему о Бускеросе; на это он ответил, что знает его и что он – дворянин из свиты герцога Аркоса, слывущий самым несносным человеком во всем Мадриде.

Когда цыган произнес эти слова, к нему пришел один из подчиненных докладывать о событиях дня, и больше мы его в этот день не видели.

ДЕНЬ ТРИДЦАТЬ СЕДЬМОЙ

Следующий день мы посвятили отдыху. Завтрак был обильней, чем всегда, и лучше приготовлен. Мы собрались все. Прекрасная еврейка вышла одетая с большей тщательностью, чем обычно, но меры эти были излишни, если она приняла их с целью понравиться герцогу, так как его очаровывала в ней не наружность. Веласкес видел в Ревекке женщину, отличавшуюся от других большим глубокомыслием и умом, усовершенствованным точными науками.

Ревекка давно хотела узнать взгляды герцога на религию, так как питала решительное отвращение к христианству и участвовала в заговоре, имевшем целью склонить нас к переходу в веру Пророка. Она полусерьезно, полушутливо обратилась к герцогу с вопросом, не нашел ли он в своей религии такого уравнения, решение которого представляло бы для него трудность.

При слове "религия" Веласкес нахмурился, но, видя, что вопрос задан почти в шутку, он с недовольным выражением лица немного помолчал, а потом ответил так:

– Я понимаю, куда ты клонишь, сеньорита. Ты задаешь мне вопрос характера геометрического, и я отвечу, исходя из принципов этой науки. Для обозначения бесконечной величины я ставлю знак лежачей восьмерки – оо и делю ее на единицу; наоборот, желая обозначить величину бесконечно малую, я пишу единицу и делю ее на такую же восьмерку. Но эти знаки, употребляемые мною при вычислениях, не дают мне ни малейшего понятия о том, что я хочу выразить. Бесконечно велико вот это небо со своими звездами, взятое бесконечное количество раз. Бесконечно малое есть бесконечно малая частица самого малого из атомов. Итак, я обозначаю бесконечность, не постигая ее. Но если я не могу понять и не могу выразить, а только едва могу обозначить или, вернее, издали указать бесконечно малое и бесконечно великое, каким же способом я выражу то, что представляет собой в одно и то же время бесконечно великое, бесконечно разумное, бесконечно доброе и является творцом всех бесконечностей?

Тут на помощь моей геометрии приходит Церковь. Она указывает мне на троичность, вмещающуюся в единице, но не уничтожающую ее. Что я могу возразить против того, что превосходит мое понимание? Я вынужден сдаться.

Наука никогда не ведет к неверию, только невежество погружает нас в него. Невежда, видя какой-нибудь предмет каждый день, тотчас решает, что он понятен ему. Подлинный естествоиспытатель живет среди загадок; непрерывно занятый исследованием, он понимает всегда наполовину, учится верить в то, чего не понимает, и таким путем приближается к святыне веры. Дон Ньютон и дон Лейбниц были истинными христианами, даже теологами, и оба признавали тайну чисел, которой не могли понять.

Если б они принадлежали к нашему вероисповеданию, то признавали бы и другую тайну, столь же непостижимую, основанную на мысли о возможности тесного слияния человека с Творцом. В пользу этой возможности не говорит ни один очевидный факт, – наоборот, одни только неизвестные, но, с другой стороны, она убеждает нас в коренной разнице между человеком и другими существами, облеченными в материю. Если человек в самом деле единственный в своем роде на этой земле, если мы имеем явные доказательства, что отличаемся от всего царства животных, то нам легче допустить возможность соединения человека с Творцом. После этого вступления остановимся немного на способности понимания, которая доступна животным.