Виктор Лихоносов - Волшебные дни: Статьи, очерки, интервью

• Название: Волшебные дни: Статьи, очерки, интервью
• Автор: Виктор Лихоносов
• Издательство: Краснодарское книжное издательство
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1988
• ISBN: 5-7561-0032-6

В книгу Виктора Лихоносова «Волшебные дни» вошли очерки, статьи о литературе и истории, воспоминания о М. Шолохове, А. Твардовском, Ю. Казакове, Ю. Селезневе, интервью, а также страницы творческого дневника писателя.

---

— Сейчас все чаще говорят о своевременности, об общественной значимости того или иного произведения. Порой вообще утверждают с оттенком высокой похвалы: «Это произведение принесет пользу читателям». Как вы относитесь к самому понятию пользы применительно к литературе? Каково ваше представление о читателе?

— Стало невмоготу читать о похвалах писателю за то, что не является его исключительной личной заслугой, а есть естественное состояние всякого, кто причисляет себя к литераторам. Не опускаемся же мы в разговоре о ком‑то до таких, допустим, глупостей: какой молодец Н. — он не только живет на свете, но и дышит! А в литературных оценках творчества писателей пестрит нечто похожее. Можно ли в особую заслугу ставить писателю то, что он «живет болями и радостями времени», «не безразличен ко всему, что делается на земле?» Ведь это норма творческого существования!

Почему меня всегда это раздражало? В жизни, в литературе ничего нельзя делать без векового чувства крестьянской пользы. Польза эта не прямолинейна, не корыстолюбива, она не имеет ничего общего с выгодой. В зерне этого слова — польза! — запрятана благородная разумная природная жажда прорастания семени, укрепления жизни. Мое высказывание тоже банально, но зря мы о пользе забываем, когда стремимся оценить нашу литературу, помочь ей расти и расти. Упаси бог думать, будто я говорю о какой‑то тупой утилитарности.

Читатель. У многих какая‑то каша в голове. У нас всеобщая грамотность, почти все читают. Но что и как, чего ищут в книге, чего ждут от нее, что выносят из общения с ней? Воображаю, что можно сказать о лермонтовской «Тамани», если бы прагматикам не внушали с детства, что «Тамань» — гениальна. Иной читатель, просто ищущий информации, сказал бы: а что там такого? Приехал, увлекся казачкой, небольшое приключение — и все. А где народная жизнь? Казаки, мол, служили, землю пахали, бедность какая! Кому нужен этот Печорин? Не понимаю, что находят в этой «Тамани»… Казак — часовой встретил Печорина — хоть сказал бы, как он живет, какой у него характер! Народной жизни нет, и вообще — ну что уж там особенного? Поэзия? Этого мало… Вот вам оборотная сторона понимания пользы. Я уверен, я даже знаю, что у нас при том шуме, какой стоит вокруг чтения, вокруг выросшего книголюба, мало кто по — настоящему читает и перечитывает Лермонтова, Пушкина, Толстого. Это все как бы давно известно, их тома порой предназначены для того, чтобы сдать экзамены по литературе, потом хранить в шкафах. Некоторые содержание «Войны и мира» знают по… кинофильму. Глубина классики открыта не всем. Так было и так будет. Когда поспрашиваешь кое — кого, даже эрудированного и вроде бы неглупого, вдруг откроешь, какая каша у него в голове, как не научился он после обильной духовной пищи отличать высокое от суррогата, первозданное чувство от имитации, горькую мудрость от пошлейшей тенденции, перечную злободневность от кукиша в кармане. Как обманываются люди на «постановке проблем»! В любой жизни есть благость, величие, благородство и несокрушимая правда высокого, и дело художника (и читателя тоже) припасть к живой воде, насладиться поэзией и музыкой жизни. От таких книг что‑то закрадется в душу гармоничное, мягче станешь. Есть ли в этом польза?

— Каков круг вашего чтения? Чьи произведения оказали и оказывают на вас влияние? Кого перечитываете— из классиков, из современников?

— Толстой — и не только «Война и мир», но и, скажем, «Два гусара»; Пушкин — «малая» проза: «Гости съезжались на дачу», другое; Чехов— и художественное, и письма; Эртеля очень люблю, этот писатель еще не оценен по достоинству. В свое время настоящим чудом, открытием была для меня «Жизнь Арсеньева» Бунина. Поэзию Есенина люблю. Из современников — многих: В. Шукшина, В. Астафьева, Ф. Абрамова, В. Белова, В. Распутина, Е. Носова, Ю. Бондарева, Ю. Домбровского, В. Потанина, Д. Балашова, Ю. Галкина…

«Литературная Россия», 1983

С ДУШОЙ ПРЕКРАСНОЙ, ВЫСОКОЙ

— Как рождаются замыслы ваших книг?

— Толчком для написания какой‑то вещи всегда служат самые обыкновенные чувства и желания. Начинается с самого простого. Вспомнил мать, ее трудную жизнь, захотелось как‑то отблагодарить — взялся за повесть «На долгую память». Так же было и с «Осенью в Тамани». При встрече с этой землей пережил детский восторг, изумление, я, кажется, правда, потонул в Древней Руси. Захотелось воскликнуть, пропеть все это… Потом, когда писал, рождались новые мысли, идеи. И все это, «перебродив», входило в ткань произведения, скажем, характер деда Коростыля — одного из персонажей «Осени в Тамани». «Люблю тебя светло» связано с моими поездками к Есенину, с полным растворением в поэтической жизни этого человека. Когда писал, сами собой возникали мостики к дню настоящему. Так сложился образ писателя Ярослава Юрьевича. Была какая‑то обида за то, что такие люди живут непризнанными, среди «др», как он говорил.

Простое человеческое чувство послужило толчком и к замыслу нового романа. Уже двадцать семь лет живу в Краснодаре. Хожу я по городу, мимо меня идут люди и так же, как я, почти ничего о нем не знают. Такое было ощущение. И тут меня потрясла одна встреча. Старик — он и сейчас жив, ему за сто. Удивительный, почти гениальный в своей природной простоте. Тысячелетняя народность в нем как бы отстоялась. Все о городе помнит, все знает: по именам, по домам, по родству. Но никого из тех людей, кого он знал, с кем общался, нету. Он — один! Этот старик и толкнул меня заняться уже буквально поисками «воды протекшей».

Желание напомнить о подлинном казачьем городе было велико. Я опять, как и в случае с Таманью, но по — другому, не мог совершенно по — детски понять: как же это?! Была жизнь — и о ней никто ничего не знает?! Разумеется, я скоро стал писать так, как писал все до этого, сочиняя, присочиняя, но ведь мы сейчас говорим об истоках замысла, о том, что побуждает выбирать тему. Всегда одно: изумление, свежесть взгляда. У меня так. А уже потом наворачиваются всякие сложности. Я вам с большой робостью говорю о романе, который подходит к концу, но еще не напечатан. Что там получилось? Сам пока не знаю.

— В одном из интервью вы говорили о названии романа. Оно сохранилось?

— Да, сохранилось — «Наш маленький Париж». Почти везде так было: самый грязный уездный город жители от любви к нему называли маленьким Парижем.

Вы застали меня в пору терзаний. Так трудно пишется окончание романа, что кажется — схватился бы с места и поехал куда‑нибудь на край света, там, может, будет легче. Когда пишу, чувствую себя последним графоманом. Слова зарыты где‑то глубоко в земле, и надо копать и копать, пока их достанешь. А день в селе длинный, и хочется, чтобы он поскорее смеркался, завтра будет лучше. Но и завтра будет то же. И никто не подскажет, никто слово не вставит, потому что книга создается в полном одиночестве. Под конец жду счастья — поставить последнюю точку, отнести целый пуд к машинистке — и будь что будет. Вот в таком состоянии вы меня застали.

— Вы впервые взялись за историческую тему. Нет ли ощущения, что тем самым уходите, того не желая, от раннего Лихоносова?

— Мне приходилось выслушивать такие замечания, особенно после публикации романа «Когда же мы встретимся?». Ранний Лихоносов — это, дескать, такой живой, простонародный. Это «Чалдонки», «Брянские». У вдруг от соков земных ударился в литературщину, начал писать повести о путешествиях по памятным литературным местам, а уж тем более этот роман. Ранний Лихоносов, говорят мои критики, был интереснее и мощнее, лучше, а сегодняшний слабее и хуже. Мне трудно судить. Может быть, доля правды в этом и есть. Роман «Когда же мы встретимся?» — о моей молодости, о молодости моих друзей — в общем‑то запоздалое мое произведение. И, наверное, напиши я его раньше, это была бы другая вещь. Какая другая? Более вспыльчивая, более наивная. Младенческие восторги постепенно проходят, но вместе с тем теряется и что‑то более важное. Я не сумел, видимо, показать, как прекрасны были ребята — Егорка, Никита, Димка, прибывшие в Москву из Сибири. Это идеалисты пятидесятых годов, наше поколение. Но сколько прекрасных черт я упустил в этом поколении! Если бы все то, что представлялось мне важным, я прописал как следует, тогда все остальные грехи показались бы, по всей вероятности, не столь значительными.

— У вас нет желания вернуться к этому роману?

— Желание есть, но все мешала новая работа. И потом, я еще не знаю, смогу ли, постарев, передать восторг дружбы, веры в идеалы, преданности самому себе, все те черты, которые были в нашем поколении. С годами, и это, наверное, естественно, все меньше находишь подкрепления остаткам своих юношеских идеалов. Рождаются новые замыслы, новые идеи. А может быть, я вовсе и не эпический писатель, но все же, мне думается, душа моя готова к эпике.