Генри Олди - Гроза в Безначалье

• Название: Гроза в Безначалье
• Автор: Генри Олди
• Жанр: Эпическая фантастика
• Год: 1997
• ISBN: 5-251-00451-6

Наш мир стоит на пороге Кали-Юги, Эры Мрака. Лучшие ученики Рамы-с-Топором гибнут в Великой Битве. Однако Эра Мрака не заканчивается гибелью мира — она ею только начинается, так же как и история Индры-Громовержца, величайшего из богов, история аскета Рамы-с-Топором и одного из учеников его — Гангеи Грозного, тело которого стало тюрьмой для бога Дьяуса… Судьбы обычных людей и царей Хастинопура, судьбы небожителей и их земных воплощений, традиционно переплетенные и запутанные в древнейших мифах Индии, стали основой для увлекательного сюжета этого фантастического романа, наполненного жестокими сражениями, невероятными любовными интригами и волшебными превращениями сразу в нескольких мирах.

Содержание:

Андрей Шмалько. Осознание вечности (статья), стр. 5-11

Генри Лайон Олди. Гроза в Безначалье (роман), стр. 12-463

Глоссарий, стр. 464-471

---

Пройдет пешка долгий путь, глядь — ферзь на доске, отойди-подвинься!

И это было. Читавшие роман о Геракле, о герое-молнии, выращенном Зевсом и Ко на страх супостатам, конечно, помнят. Но каша, заваренная Черным Баламутом, куда круче. Боги-олимпийцы — сущие дуболомы по сравнению с их «коллегами» со склонов Гималаев. Даже не дуболомы — пеньки. Под индийским небом готовятся дела пострашнее. Финал мы уже видим с пролога: Армагеддон на Поле Куру, когда родичи и друзья рвут друг друга в клочья, словно потеряв (а порой и вправду потеряв) разум. Но это убийство миллионов готовилось долго — очень долго, не год, и не десять лет.

А началось все с маленького мальчика, которому приспело время найти подходящего учителя…

Вновь вспоминается: юный Алкид рядом с Хироном Кронидом, разве что Алкида зовут теперь Гангеей Грозным, а Хирона — Рамой, и не просто Рамой, а Рамой-с-Топором. Что поделать — вечный сюжет! Все народы — братья, и мифы, ежели подумать, лишь вариации на тему единого мотива. Но сходство это лишь кажущееся. Иная судьба будет у Гангеи Грозного, иной ему крест нести — и крест этот, пожалуй, тяжелее, чем у его далекого собрата. Не крест даже — Сизифов валун. Конечно, у Геракла — и Гидра, и Кербер, и божественные родственнички впридачу. Но царевичу Гангее тоже выпадет нелегкий путь.

Путь человека — от мальчугана-пустосмеха до седого правителя, вечного регента — и есть, пожалуй, самое главное и интересное, что имеется на страницах этой непростой книги. Люди остаются людьми, что бы ни делали с ними небесные штукари. Эта вечная констатация вовсе не основание для гордыни. Отнюдь! Человек не всегда звучит гордо. И не только потому, что слаб. Сотворенный (в данном, индийском случае, неким Плотником) по образу и подобию, он и сам принимается творить. Увы, увы! Недалеко ушел человек от небожителей! Иногда такое сотворит, что и Шиве, многорукому и клыкастому, дивно. Дивно будет и читателю, пустившемуся в путь вместе с царевичем Гангеей. Славная Индия седых времен с новорожденными кастами и замшелыми (не с палеолита ли?) традициями ничуть не понятнее, не лучше и не гуманнее нашего XX века. И что скверно — большую часть трудностей сам человек и воздвиг!

Читателю впору воскликнуть: «Да чего же вы там, братья?! Зачем вам себе западни рыть? Зачем строить очередную башню вавилонскую? Неужели опыт тысячелетий…» Стоп, стоп, стоп! Во-первых, у Гангеи и его земляков этого опыта как раз и нет. Они, их жизни, и станут опытом — для нас, ничему не научившихся. Вот она, связь времен! Люди остаются людьми — точнее, младенцами, не помнящими уроков. И об этом тоже говорится в романе. А во-вторых, все еще сложнее, еще горше. Горе тому, кто желает обмануть малых сих. Горе богу, желающему сыграть в шахматы миллионами обреченных фигурок. Горе Черному Баламуту, который…

Но об этом лучше узнать, прочитав книгу.

Первый том — лишь начало. На полях Куру погибают последние бойцы, Индру-Громовержца все еще терзает сплин, а параллельно развивается история, долгая, как жизнь, и как жизнь интересная. История о богах и людях далекой и непонятной Индии, которая, ежели приглядеться, оказывается не такой уж далекой и вполне понятной. И я надеюсь: это понимание, которым щедро делятся с нами авторы, позволит хоть чуть-чуть, но приблизиться к пониманию Вечности, из которой мы вышли и в которую вернемся.

Откройте «Черного Баламута» — время, потраченное на это, воистину будет потрачено не зря.

Шмалько Андрей Валентинович, кандидат исторических наук.

Генри Лайон Олди ГРОЗА В БЕЗНАЧАЛЬЕ

Подвижничество — безвредно, изучение наук — безопасно, предписания Вед согласно каждой касте — не пагубны, обогащение при помощи стараний — не предосудительно, но они же, примененные с дурным умыслом, ведут к гибели.

Махабхарата, Книга Первая, шлоки 210

Земля — зола, и вода — смола,
И некуда вроде податься,
Неисповедимы дороги зла,
Но не надо, люди, бояться!
Не бойтесь золы, не бойтесь хулы,
Не бойтесь пекла и ада,
А бойтесь единственно только того,
Кто скажет.
— Я знаю, как надо!
Кто скажет,
— Тому, кто пойдет за мной,
— Рай на земле — награда!

А. Галич

ПРОЛОГ

Пестрый удод был очень занят. Пополудни он чуть было не достался старому коршуну-проглоту с отрогов Махендры, Лучшей из гор (бедняга удод возражал против такого определения, но его мнением никто не интересовался), и теперь приходилось наверстывать упущенное. О Гаруда, мощнокрылый царь пернатых, способный нести землю на одном крыле! До чего же глупо поступают люди, используя зернышки плодов акша-дерева в качестве игральных костей! Игра — штука ненадежная: сегодня тебе везет, а завтра последние перья сдерут, вместе с кожей, тонкой, ни на что не годной кожицей в синих пупырышках! Мудрые знают: куда полезнее без затей клюнуть зернышко, запрокинуть голову, глотнуть, клюнуть другое, третье…

На миг оторвавшись от увлекательного времяпрепровождения, удод вздрогнул и подпрыгнул, тряся пушистым хохолком. Нет, почудилось. И все же: словно листья на ветвях, колеблемые ветром, вдруг издали глухое бряцание, как доспехи под мечами, словно шелест травы наполнился звоном металла и ржанием коней, словно в лепете серебряного ручья прорезались гневные возгласы и хрип умирающих, словно уханье боевых слонов вплелось в птичий гам… Еле слышно, на самой границе доступного — иллюзия, майя, любимое развлечение судьбы.

Пришлось склевать зерно-другое для успокоения бешено стучащего сердечка. Закусив тутовым червячком, маленький удод перепорхнул ближе к корявому стволу шелковицы. Закопошился меж корней, выступавших наружу узловатыми жилами, встопорщил оперение, и тут же, судорожно заработав крыльями, вернулся на прежнее место.

Воистину сегодняшний день обладал всеми неудачными приметами: от шакальего воя с левой стороны света до карканья голубой сойки-капинджалы с правой! Вряд ли можно назвать удачей попытку клюнуть желтый ноготь на ноге отшельника-аскета — пусть неподвижность человека и была сродни неподвижности вросшего в землю валуна. Даже длинная грязно-седая коса, похожая на мочальный жгут, не колыхалась от ласки ветра — змеилась себе вдоль торчащих позвонков хребта, раз и навсегда застыв проволочной плетью.

Всю одежду недвижного обитателя Махендры составляла узкая полоска грубой ткани, прикрывающая чресла, над правым плечом вился слепень, жужжал раздраженно, но не садился. То ли понимал, что здесь особо нечем поживиться, то ли был прозорливее глупого удода.

Птица склонила головку набок и сверкнула черной бусиной глаза.

Словно в ответ, веки отшельника дрогнули. Качнули выцветшими ресницами, и вскоре в провалах глазниц заплескались озера кипящей смолы, заходили крутыми валами, ярясь агнцами-барашками, будто адская бездна Тапана смотрела на мир из души аскета. Такой взгляд подобает не дважды рожденному брахману, погруженному в созерцание истинной сущности, а скорее гневному воину-кшатрию, чей закон и долг — пучина битвы и защита подданных. Вряд ли причиной выхода из отрешенности послужил глупый удод: захоти аскет, пламени его взора хватило бы, чтоб испепелить на месте любого виновника. Окажись дерзкий великим раджой, владыкой людей, лохматым ракшасом-людоедом или божеством из Обители Тридцати Трех — все равно, пепел есть пепел, чей бы он ни был.

Пришпиленная к земле этим страшным взглядом, птица затрепыхалась, не в силах сдвинуться с места. Даже не сообразила, бедняжка, что аскет обращает на нее внимания не более, чем на жужжание слепня или на вечное движение Сурьи-Солнца по горбатому небосводу.

Сухие губы человека разлепились, дернулись струпьями вокруг застарелой язвы рта, и во вновь упавшем из ниоткуда шуме битвы родились слова.

Шершавые и пыльные, не слова — песок в горсти.

— Они все-таки убили его… бедный мальчик!

Удоду чудом удалось извернуться и забиться в спасительную гущу олеандровых кустов. Протискиваясь глубже, пытаясь стать маленьким, меньше муравья, он вжимал головку в перья, а слова догоняли, ранили, тыкали в тощие бока пальцами, и клюв коршуна показался в эту минуту чуть ли не избавлением от мук.

— Бедный мальчик! Если б они еще ведали, что творят…

Пальцы аскета червями соскользнули с пергаментной кожи бедра — только сейчас стало отчетливо видно, что отшельник чудовищно, нечеловечески стар, — и раздвинули стебельки травы рядом с левой ягодицей. Жест был машинальным, неосознанным, и кончики непослушных пальцев мигом замерли, вместо земли погладив холодный металл: рядом с огненноглазым аскетом, ушедшим от мира, лежал топор… нет, боевая секира, на длинном древке, увешанном колокольцами. Тонкое полулунное лезвие украшала гравировка. Белый бык, грозно вздыбивший косматую холку. Тавро Шивы-Разрушителя.