Исмаиль Кадарэ - Генерал армии мертвых

• Название: Генерал армии мертвых
• Автор: Исмаиль Кадарэ
• Издательство: Известия
• Жанр: Современная проза
• Год: 1989

Роман «Генерал армии мертвых» — это произведение о минувшей мировой войне, несмотря на то, что действие развертывается много позже, в мирное время. Два официальных представителя неназванной страны (но, несомненно, Италии, на сей счет у читателя не остается никаких сомнений) прибывают в Тирану с печальной миссией: посетить места захоронений своих солдат и с помощью выделенных албанскими властями рабочих произвести эксгумацию с тем, чтобы вернуть останки армии на родину…

Этот роман албанского писателя И. Кадарэ принес своему автору мировую известность. Он переведен на многие языки, а в 1983 году итальянский режиссер Лучано Товоли, известный российскому зрителю, в частности, как оператор ленты «Профессия: репортер», снял по нему фильм с Марчелло Мастрояни и Мишелем Пикколи в главных ролях. Фильм с успехом прошел на европейском экране.

На русский язык произведения И. Кадарэ, поэта, прозаика, прежде не переводились.

---

Генерал хотел было рассказать про свой сон, но передумал.

— Впереди у нас тяжелая работа, — сказал он.

— Да, — ответил ему генерал-лейтенант. — У меня такое чувство, что война для нас продолжается.

Они помолчали.

— Вы сталкивались с провокациями? — спросил генерал.

— Нет, не доводилось, за исключением одного случая.

— А что произошло?

— Мальчишки забросали нас камнями.

— Камнями?!

— Да.

— И вы стерпели такое оскорбление?

— Почему вы решили, что мы стерпели?

— Я просто возмущен, — воскликнул генерал. — Это же варварство!

— Все не так просто, — сказал генерал-лейтенант. — Мы вскрыли по ошибке несколько могил албанцев, которые приняли за свои.

— Как же это получилось?

— Идиотский случай. Даже вспоминать не хочется. Выпьем еще кофе.

— Мы до утра не сможем заснуть.

— Велика беда — не будут сниться кошмары.

Генерал кивнул.

— Это верно.

Они заказали кофе.

Глава седьмая

— Это случилось в начале войны, — начал на ломаном английском кафеджи.[5] Он несколько лет работал официантом в Нью-Йорке и говорил с сильным американским акцентом. Генерал попросил, чтобы историю проститутки ему рассказал кто-нибудь из жителей этого затерянного в горах, древнего каменного города. Все сошлись во мнении, что лучше всех об этом может рассказать кафеджи, хотя он и заикается, и по-английски говорит не очень хорошо.

На имя проститутки они наткнулись утром на военном кладбище, на городской окраине. Она была единственной женщиной среди найденных до сих пор погибших, и генерал захотел услышать ее историю. Может быть, он прошел бы равнодушно мимо ее могилы, если бы ему не бросилась в глаза мраморная плита с обычной надписью: «Пала за Родину».

Генерал еще издали заметил белую плиту. Она резко выделялась среди сгнивших и покосившихся крестов и ржавых касок, лежавших на могилах.

— Мраморная плита, — сказал генерал. — Какой-нибудь старший офицер? Может быть, полковник?

Они подошли к могиле и прочли высеченную надпись. На плите были написаны имя, фамилия и место рождения какой-то женщины. Генерал никому не сказал, что родом она из его города.

— Я одним из первых услышал эту новость, — сказал кафеджи. — Не то чтобы я уж очень интересовался подобными вещами, просто я работаю в кофейне и всегда раньше других узнаю о любом событии в городе. Так случилось и в тот день. В кофейне было полно народу, когда разнеслась эта весть, неизвестно даже, кто ее принес. Одни говорили, что солдат, направлявшийся на греческий фронт, — ночь он провел в городской гостинице и напился там до бесчувствия. Другие — что Ляме Спири, он всегда только о таких вещах и думал. Мы были так удивлены и так потрясены этим известием, что пьяный ли солдат его принес или этот бродяга Ляме Спири, для нас уже не имело никакого значения.

Вообще-то нас трудно было чем-либо удивить, время было военное. Узнавали мы теперь самые невероятные вещи. Когда мы в первый раз увидели в нашем городе пушки и зенитки с длинными стволами, которые проезжали по мостовым с ужасным грохотом, мы подумали: дома от этого грохота наверняка рухнут. А потом мы видели воздушный бой прямо над нашими головами; и чего только мы после этого не видели!

Поговаривали, что какой-то крестьянин встретил в горном ущелье старого Бабай Али[6] с посохом в руке, и тот предсказывал всякие ужасы. И петушиные лопатки предсказывали только войну и кровь. Во время гадания они краснели, и люди, мрачнея, ждали еще больших бед.

А одно время только и было разговоров что о сбитом во время налета английском летчике. Я собственными глазами видел руку пилота — единственное, что от него осталось. Ее показывали народу на площади перед муниципалитетом вместе с обгоревшим куском комбинезона. Рука была похожа на желтую деревяшку, а на среднем пальце блестело кольцо — его еще не успели снять. Самолет, как я уже говорил, был сбит из зенитки, когда уже улетал, отбомбившись над городом. Одна из бомб попала в городскую тэке,[7] и все говорили, что пилота настигла божья кара.

Так что мы действительно всякого наслышались и навидались, но слух о том, что у нас откроют публичный дом, потряс всех. Мы ждали чего угодно, но только не этого. Большинство даже и не поверили сначала. Город наш очень старый, помнит разные времена и обычаи, но к такому он не был готов. Это же просто позор! Древний город, проживший с честью всю свою жизнь, — и вдруг такое?! Все были совершенно растеряны. Что-то неведомое, страшное врывалось в нашу жизнь, будто мало нам было оккупации, казарм с чужими солдатами, бомбежек, голода. Мы не понимали, что это тоже часть войны, как бомбежки, казармы и голод.

На следующий день после того, как разнесся слух, делегация стариков направилась в муниципалитет, и той же ночью другая группа собралась в кофейне, чтобы составить письмо наместнику фашистского диктатора в Тиране. Они просидели очень долго, вон за тем самым столом, писали что-то, зачеркивали, снова писали, а все остальные, столпившись вокруг, заказывали кофе, курили, уходили по своим делам, снова возвращались и спрашивали, как продвигается письмо. Это непростое дело — написать такое письмо. У многих жены уже заволновались и посылали ко мне детей посмотреть, не перепились ли мужчины, и я помню, как заспанные детишки смущенно заглядывали в большие окна и убегали домой, ежась от ночной сырости.

Никогда я еще не закрывал кофейню так поздно. В конце концов письмо было написано, и кто-то его прочитал вслух. Я плохо помню, что именно было в этом письме. Знаю только, что перечислялось множество причин, по которым уважаемые граждане города просили наместника диктатора отменить решение об открытии публичного дома, дабы спасти честь нашего древнего города, настолько древнего, что его история терялась в глубине веков, города с такими прекрасными традициями.

На следующий день письмо было отправлено.

Надо сказать, нашлись люди, которые выступали против письма и вообще против каких бы то ни было писем и прошений оккупантам. Но мы их не послушались, надеялись, что письмо поможет. Ведь тогда, в начале войны, мы многого не понимали, многое видели в искаженном свете.

Нашу просьбу не приняли во внимание. Через несколько дней пришла телеграмма: «Публичный дом будет открыт поскольку имеет стратегический характер точка». Старик телеграфист, прочитавший телеграмму первым, сначала вообще ничего не понял. Некоторые уверяли, что это какой-то секретный шифр. Кто-то даже сказал, что речь идет об открытии второго фронта и что военные всегда мудрено выражаются. Но те, кто по ночам слушал радио, прекрасно знали, что значит выражение «стратегический характер». Скоро все выяснилось: будет открыт действительно публичный дом, а не второй фронт.

Через несколько дней мы узнали подробности. Публичный дом откроют оккупационные войска, а их привезут из-за границы.

В те дни в городе ни о чем другом не говорили. Может быть, дома у людей и были какие-нибудь заботы, но в кофейне только об этом и говорили. Все хотели знать, каким будет это заведение и какими будут они. Те немногие из мужчин, которые ездили на заработки в другие страны, удовлетворяли любопытство остальных и за чашечкой кофе чего только не рассказывали. Каждый старался показать, что уж он-то человек бывалый и чего только не насмотрелся на своем веку. Они рассказывали о японских гейшах и португальских проститутках так, будто и страны эти знали как свои пять пальцев и были лично знакомы чуть ли не со всеми шлюхами в мире.

Слушатели осуждающе покачивали головами, они беспокоились за своих сыновей, особенно те, у кого сыновья были уже взрослые. А дома их жены наверняка волновались еще сильнее, и трудно сказать, за кого они больше волновались — за сыновей или мужей. Старики видели в происходящем мрачное предзнаменование и с тяжелым сердцем ждали от всевышнего еще более суровых испытаний. Впрочем, наверняка кто-то и радовался, люди-то всякие бывают, но никто не осмелился открыто показать свою радость, да и было таких мало. Конечно, некоторые мужчины не ладили со своими женами, были и неженатые парни, которые целыми днями читали романы про любовь, а вечерами не знали, чем заняться. Кто-то пытался утешить себя и других тем, что хоть теперь оккупанты не будут приставать к нашим девушкам, потому что у них будут свои собственные. Но это было слабым утешением.

Публичный дом еще не открылся, а уже начались всякие беды. Двоих арестовали за разговоры о том, что это делается для навязывания нам чужого образа жизни и для разложения Албании и что все это входит в обширный план денационализации страны и распространения в ней фашистской идеологии, в результате люди стали разговаривать шепотом, и только старики и старухи без всякой опаски громко ругались, когда речь заходила о будущем публичном доме.