Игорь Неверли - Сопка голубого сна

• Название: Сопка голубого сна
• Автор: Игорь Неверли
• Издательство: Издательство «Художественная литература»
• Жанр: Современная проза
• Год: 1989
• ISBN: ISBN 5-280-00662-9

Увлекательный роман повествует о судьбе польского революционера, сосланного в начале 20 века на вечное поселение в Сибирь.

---

— Ха-ха-ха, замертво... Шутник вы, однако.

— Возьмите, к примеру, Чибисова. Ярлык: поручик конвойной команды. Бывает ли гнуснее работа? Годами водить этапы из Москвы в Иркутск и Читу! На такой работе любой охамеет, сопьется. А вы ведь знаете, каков Чибисов.

— Чибисов Петр Капитонович — поручик справедливый.

— Справедливый не то слово... Это большое искусство — совмещать бесчеловечные правила и приказы с человечным поведением. Я уверен: если бы не Чибисов, меня бы уже не было в живых, я бы не вынес той дороги, свихнулся бы. Он меня вовремя поддержал добрым, мудрым словом. И знаете что? Мне кажется, он сознательно выбрал такую жизнь. Как-то раз он сказал: «В гарнизоне я бы уже давно был капитаном, но капитаном никому не нужным, а здесь поручик много значит, много может...»

Бояршинов хотел ответить, но внезапно взглянул под ноги:

— Чего выделывает ваш пес?..

Брыська какое-то время сидел спокойно на руках, потом начал ерзать, тянуться вниз. Бронислав пустил его, думая, что щенок хочет улечься в ногах, а тот, между тем, начал уплетать филипповские пирожки, рассыпавшиеся, когда Бронислав прыгал с повозки.

— Ах мерзавец, наш завтрак поедает, ведь я эти пирожки купил нам на завтрак.

— А он вот украл, наглец он, что и говорить.

Бронислав оттащил щенка от остатков пиршества — хватит, Брыська, а то у тебя понос сделается — и водворил обратно к себе на колени. Бояршинов же заметил, что пусть не завтрак, но обед у них будет у одного объездчика, верстах в двадцати отсюда, а пока можно перекусить... И потянулся к саквояжу.

Ну, он вроде уже совсем ручной, с удовлетворением додумал Бронислав.

Только на пятый день пути он ощутил, что такое тайга.

Первая встреча с тайгой прошла незамеченной, всё внимание поглотил Брыська. К тому же Бронислав родился и вырос в большом городе, леса не знал. В Варшаве он бывал в Белянской роще, в Одессе и в Риме лесов не было, на пути из Рима в Париж, который он проделал в основном пешком, случалось идти лесом, это были приятные, тенистые отрезки дороги, в Париже он знал Булонский лес — вот и все. Он отличал хвойные деревья от лиственных и, когда куковала кукушка или каркала ворона, знал, что это ворона и кукушка. Этим его познания ограничивались. Здесь же он очутился в огромном лесу. Кругом деревья-великаны, явно помещенные здесь не человеческой, а божьей рукой, но их названий он не знал. Уже потом научился отличать лиственницы, кедры, пихты, сосны, ели. Теперь же все для него сливалось в одно сплошное, как здесь говорили, краснолесье. Хвойные леса тянулись десятками верст. Нигде и следа человека. Лишь изредка встречалась одинокая деревенька, они останавливались поесть горячего, покормить и напоить лошадей и ехали дальше до наступления темноты. Ночевали в избе или зимовье какой-нибудь из богатых компаний золотопромышленников, на пересыльных пунктах, откуда везли стройматериалы и продовольствие для тысяч и тысяч рабочих золотых приисков в глухой тайге. Было свежо, приятно, гнус, эта сибирская напасть, еще не донимал. На пятый день Бронислав вдруг осознал, что они проехали двести с лишним верст, а кругом все лес да лес. Он спросил: «А дальше?» Дальше, ответили ему, если ехать прямо на север, то через тысячу верст, а может, через полторы — кто их считал? — начнется голая тундра и вечная мерзлота. А если свернуть вправо, то сначала будут леса и горы Прибайкалья, потом Байкал, забайкальская тайга, за ней уссурийская, до самого Тихого океана, сколько всего верст — и не сосчитаешь. Брониславу сделалось не по себе при мысли, что он останется один в этом бескрайнем лесу, великом, как океан.

Так они ехали рысью, лениво беседуя, время от времени ямщик вспоминал, что кони ведь самого господина пристава, и гикал:

— Эх вы, кони мои вороные!

Тогда тройка, изогнув шеи вправо, влево и вверх, пускалась вскачь и мчалась так, что брызги летели из-под копыт и заливались бубенцы.

— Скажите, у лошадей есть инстинкт красоты?

— Что такое?

— Ну, когда они так симметрично бегут, чувствуют ли они, что это красиво, когда пристяжные наклоняют головы в сторону, а средняя тянет вверх?

— Ерунда... У каждой лошади свое место — пристяжные, правая и левая, и коренник. Лошадей для тройки надо долго растить. Еще жеребенку привязывают голову низко к правой ноге или к левой или задирают кверху. Вот они и привыкают на всю жизнь держать голову так или этак. Никакой не инстинкт. Привычка.

Под вечер они увидели реку и большую деревню на высоком берегу. Удинское. С полторы сотни изб, церковь, волостная управа, школа, магазин и кабак. Они остановились на постоялом дворе для лиц, приезжающих по казенной надобности. Бояршинов отправился в волостную управу, а Бронислав присел на лавочке около дома, рассматривая панораму деревни. Дворы казались зажиточными, каждый окружен высоким забором с воротами, резные ставни, наличники, крылечки, большие хозяйственные постройки, в каждом дворе на задах, у огорода, баня... Река широкая, сплавная, леса на берегу много, вон плоты вяжут, целые караваны.

Брыська, сидевший на лавочке рядом с Брониславом, тявкнул, и в тот же миг послышалось из-за калитки:

— С Первым мая, товарищ!

— И вас также... Значит, сегодня первое мая? Я в дороге совсем счет времени потерял...

— Я услышал, что привезли ссыльного, и прибежал... Васильев моя фамилия, Иван Александрович. Эсер, сюда на десять лет.

— Найдаровский Бронислав Эдвардович.

— Поляк?

— Да, из польской партии «Пролетариат». С каторги, на вечное поселение.

— А куда?

— В Старые Чумы.

— Жаль, это глухая дыра. А я надеялся, что у нас новый человек появится.

Васильев был, не поймешь, не то мужик, не то мастеровой: белая косоворотка, схваченная пояском, серый пиджак, брюки засунуты в голенища до блеска начищенных сапог. Молодой, лет тридцати с небольшим, маленькая, недавно отпущенная бородка, глаза веселые, насмешливые, на довольно смазливом лице выражение дерзкой самоуверенности.

— Заходите, побеседуем.

Гость открыл калитку, сел на лавочку.

— И много вас в Удинском?

— Политических ссыльных четверо. Я эсер, двое социал-демократов — большевичка Надежда Барвенкова и меньшевик Лев Фрумкин. Есть и поляк, тоже политический, но ни в какой партии не состоит, ксендз Леонард Серпинский, он всех нас старше и живет здесь уже десять лет. Кружок небольшой, но к нам примыкают местные вольнодумцы, как, например, директор школы Вениамин Игнатьевич Косой. Для полноты картины добавлю, что здешний священник, Платон Ксенофонтов, тоже ссыльный, но не политический, а религиозный — что-то он не так толкует в Священном писании, и за это, после окончания духовной академии, его загнали сюда. Его сжигает священный огонь, он неутомимо ищет иноверцев, жаждет обращать их в истинную веру, раз даже в проповеди ополчился против ксендза Серпинского, но тут у него вышла осечка, ибо ксендз увлекся огородом и его волнуют только овощи, которые плохо произрастают в нашем климате,— не до вас, мол, батюшка, полноте, у меня вон помидоры зацвели!

— Идиллия, можно сказать.

— Да, это выглядит очень идиллически, особенно для эсера, когда социал-демократы спорят до хрипоты — диктатура пролетариата или не диктатура, программа-максимум или программа-минимум и кто считается членом партии — тот, кто принимает партийную программу, или тот, кого приняли в партию, и так далее: товарищ Барвенкова и товарищ Фрумкин как сойдутся, так цапаются. Просто не способны думать ни о чем другом, кроме как о разногласиях на Втором съезде РСДРП, черви книжные... Скажите, где вы были на каторге?

— В Акатуе.

— О, это самая тяжелая каторга... Ну и как там было?

— Что расскажешь? Все дни каторги похожи один на другой как две капли воды. Помножьте любой на тысячу четыреста шестьдесят... Это я, скорее, хочу у вас спросить, что теперь слышно в России. Ведь я возвращаюсь к жизни после четырехлетнего перерыва и ничегошеньки не знаю, а вы, эсеры, самые активные, вы в курсе событий. Просветите меня вкратце.

— Ладно. Значит, так... Правит теперь дворцовая клика царя, так называемая «звездная палата». Ее человек — премьер-министр Петр Столыпин. Он подавил революцию, ввел военно-полевые суды и карательные экспедиции, затеял земельную реформу, отменяя общинное землевладение и поощряя заселение Сибири крестьянами.

— И что, это серьезное мероприятие?

— Самое серьезное из всех когда-либо проводимых царской властью. Выделить богатые хозяйства в хутора, чтобы стали еще богаче и многочисленнее за счет малоземельных, которых переселят в Сибирь или выгонят в городской пролетариат, а тот, в свою очередь, получит восьмичасовой рабочий день, социальное страхование и профсоюзы, как в Англии, и не станет добиваться социализма, не пойдет дальше забастовок с требованием пятикопеечной надбавки... Главное — спокойствие в деревне. Зажиточное крестьянство станет, как и везде, консервативной опорой режима, не будет требовать раздела земли, а будет ее понемногу прикупать.