Владислав Глинка - Дорогой чести

• Название: Дорогой чести
• Автор: Владислав Глинка
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1971

Повесть «Дорогой чести» рассказывает о жизни реального лица, русского офицера Сергея Непейцына. Инвалид, потерявший ногу еще юношей на штурме турецкой крепости Очаков, Непейцын служил при Тульском оружейном заводе, потом был городничим в Великих Луках. С началом Отечественной войны против французов Непейцын добровольцем вступил в корпус войск, защищавший от врага пути к Петербургу, и вскоре прославился как лихой партизанский начальник (он мог ездить верхом благодаря искусственной ноге, сделанной знаменитым механиком Кулибиным). Переведенный затем за отличия в гвардейский Семеновский полк, Непейцын с боями дошел до Парижа, взятого русскими войсками весной 1814 года. В этом полку он сблизился с кружком просвещенных молодых офицеров — будущих декабристов.

Автор книги — ленинградский писатель и музейный работник Владислав Михайлович Глинка. Им написаны выпущенные Детгизом книги «Жизнь Лаврентия Серякова» (1959) и «Повесть о Сергее Непейцыне» (1966). Последняя рассказывает о детстве и юности героя книги «Дорогой чести».

---

— А нынче все-таки пришлось приехать? — спросил Паренсов.

— Дела важные заставили, — кивнул Непейцын, снова садясь к столу. — Первое — сына приемного усыновлять понадобилось.

— Сколько же ему годков?

— Семнадцать осенью исполнилось.

— И только нынче об усыновлении хлопочете? — удивился Дмитрий Тимофеевич.

— Да мы с женой и вовсе того нужным не полагали. Родители его были вполне честные люди, которые от несчастного случая погибли, и мы рассуждали, что наследником своим все равно назначим, но пусть память о них в имени своем, как и в сердце, хранит. А теперь пришел в возраст и сам об усыновлении просит.

— Какого же он сословия?

— Сын новороссийского купца второй гильдии.

— Верно, желает в военную службу поступить, где ваше имя и чин ему дорогу откроют? — предположил Паренсов. — Или в иную должность, где дворянство надобно?

— Не угадали, — улыбнулся Непейцын. — В университет просится. А туда, сами знаете, и поповичей и мещан принимают, только экзамены сдай. Прошлую весну в Витебск с ним ездили, и там за гимназический курс шутя выдержал. Повезло нам учителя знающего нанять, который его отлично подготовил… И теперь, представьте, сам просит об усыновлении. Говорит: «Я тех родителей не помню, и хоть уважаю память, раз про них хорошо говорите, но любить незнаемое не могу. Вы же, а также Федор и учитель мой мое нутро родили…» Федор-то мой таким образцовым дядькой оказался, или, верней сказать, вместе и нянькой, как в детстве у меня некие Ненила с Филей были, да ляжет им земля пухом…

— И удалось что-нибудь сделать?

— Можно сказать, что удалось, хоть решение еще и не состоялось, — кивнул Сергей Васильевич. — Обещал содействовать издавна мне знакомый полный адмирал Николай Семенович Мордвинов.

— Если Мордвинов обещал, то дело считайте решенным, — согласился Паренсов. — Ведь он председатель департамента гражданских дел Государственного совета. Значит, не зря приехали?

— То одно только дело, — сказал Непейцын. — Мы, видите ли, с Софьей Дмитриевной, да теперь уж и с Фаддеем — так чудно нашего сына его подлинные родители назвали — твердо решили крестьян своих на волю отпустить. Их теперь сто пять ревизских душ за нами значится. Так на сей счет я тоже мечтал с его высокопревосходительством посоветоваться…

— И что же?.. Он первым либералом у нас прославлен и, верно, мысль вашу поддержал, — предположил Паренсов.

— Прославлен — может статься, — подтвердил его гость. — Но по воспоминаниям своим сорокалетней давности и по недавнему разговору выказался мало чем лучше крепостников. Я только заикнулся про наше желание, а уж он мне прожект свой сунул, в тысяча восемьсот восемнадцатом году писанный. В нем единственным условием освобождения крепостного ставится выкуп не менее как по сто рублей за душу, а с работников в лучшей поре по двести. Причем такие деньги отдай за одну личную свободу, без надела. Иди на все четыре стороны, а землю помещику оставь. Я попытался выразить сомнение, многие ли крепостные смогут таковую сумму скопить, не говоря о семьях, которые сам-пят, сам-сём. Куда там! Адмирал мне пояснил, что даже за сей прожект его якобинцем славят, раз господа с разбогатевших крестьян и по пять тысяч за вольную дерут, а он двумя сотнями их ограничить пытался…

— Тут уж вы ничего не возражали? — засмеялся Паренсов.

— Сказал только, что на сих условиях среднему крестьянину трудно выкупиться. Но мне сейчас важней, чтоб в усыновлении Фаддея нам помог. По характеру сего юноши полагаю, что ежели умрем, дело с крестьянами не довершив, так он нужное сделает.

— Что же за характер? — осведомился Дмитрий Тимофеевич.

— Тихий, но твердый, и я бы добавил — отважный…

— Значит, утешены вы с супругой сыном приемным?

— Именно. Другого слова и не ищите. В семейном своем быту мы вполне счастливы, — подтвердил Непейцын. И после паузы, понизив голос, спросил: — А не знаете ли чего об Иване Дмитриевиче? В моей глуши после Толстого о нем и спросить было некого. А там ведь и Краснокутский — милый мне человек, и Матвей Муравьев-Апостол. Семеновцев бывших осуждено семь человек, не считая бедного Сергея Ивановича…

— Мало что знаю, — ответил Паренсов. — Слышал, что тюрьму им новую строят на одном из сибирских заводов, что жены некоторых, несмотря на все препоны, туда поехали, а жене Якушкина сначала тоже было разрешили, а потом запретили. Я два раза с тещей его, госпожой Шереметьевой, виделся, от нее кой-что слышал. Главное, что и там живут столь же достойно, как раньше: единой дружеской артелью, без различия богатых и бедных… Да, довелось нам, Сергей Васильевич, приблизиться к праведникам. Встаньте-ка, пожалуйста…

Несколько удивленный Непейцын последовал за хозяином. Тот отодвинул занавеску невысокого оконца — они были в третьем, антресольном этаже. Открылась занесенная снегом Петровская площадь. Вдоль нового, почти законченного постройкой здания Сената горели фонари, и на этом чуть высветленном фоне смутно рисовался профиль бронзового всадника на каменной глыбе.

— Вот почему я предпочитаю сию маленькую квартиру другим, лучшим, — сказал Паренсов.

— А верно ли мне Толстой рассказал, — спросил, глядя за окошко, Сергей Васильевич, — что поэта Пушкина государь спросил, что бы сделал, если бы в Петербурге четырнадцатого декабря случился? И тот ответил, что на площадь с друзьями вышел бы…

— Говорят, будто так, — ответил Паренсов. — А что?

— Какой ответ прекрасный и мужественный! Верно, многие из тех, кто их знал и любил, также жалеют, что не были в этот день в Петербурге, — сказал Непейцын.

— Поэтом не будучи, надо ль жалеть, что в неудаче их не участвовали? — спросил Дмитрий Тимофеевич. — Право, если умного и доброго человека воспитали и сто крепостных семей свободными сделаете, тем главный завет их выполните. Ведь первым пунктом ихних планов и всегда была отмена крепостничества… — Он опустил занавеску и направился к столу.

— Так отмена общая, а не частная филантропия, — идя следом, возразил гость.

* * *

А на кухне в это время шел такой разговор.

— Понимаешь, лет до двенадцати был как все барчата: бегал с мальчишками, с собаками играл, учился по положению, про войну меня выспрашивал. А в то лето расскажи ему барыня, как Сергей Васильевич из Невы кадета тащили, то есть будущего генерала Властова. Тут и загорись, чтобы такое же сделать. А случая и нету. По заказу станет разве кто тонуть? Начал, вижу, себя испытывать. То в грозу в сад один пойдет, то на жеребце бешеном в поле ускачет или на кладбище ночью сбежит…

— Я б на кладбище ни за что-с, — подал голос Никифор.

— Потом упросил меня, — продолжал Федор, — рассказать, как родители померли, кто они да каковы были, все, что знал. И тут вовсе геройства оставил, в книгу уперся. День целый чтенье да чтенье…

— А к вам каков? — спросил Никифор.

— По-прежнему «дядя Федя». Однако и меня учиться неволил, за доску грифельную сажал. «Не должно быть неграмотных, которых обмануть легко», — все приговаривал. Ребят дворовых грамоте и счету обучал. А лошадей забросил, в конюшню не заглянет. Я говорю: «Отец с матерью ваши коней страсть любили». А он: «Покойные от несправедливой жизни немало страдали — того вовек не забуду, а вторые родители, которым более обязан, от меня не конской скачки хотят, а иных дел…»

— Ровно взрослый говорит, — кивал головой Никифор.

— Куда взрослому?.. Весной в Витебске за гимназию сдавал, так все учителя дивились — больше их по всем наукам высказал…

* * *

— А где раньше служили, Дмитрий Тимофеевич? — спрашивал между тем Непейцын. — Как на юг занесло?

— В самой пещи огненной, можно сказать, — усмехнулся Паренсов. — В департаменте военных поселений семь лет прослужил, из которых три в Чугуеве и Вознесенске.

— Значит, дружка моего графа Аракчеева близко знали?

— Особым вниманием его сиятельства взыскан был, в чины до генерал-майора по его представлениям произведен, обер-квартирмейстером его корпуса состоял… Не удивляйтесь, я ведь работать умею и за всю жизнь нигде так не надсаживался, как в сем проклятом учреждении. Сначала, представьте, целых года два, пока в Петербурге над планами и статистикой спину гнул, то, по глупой привычке написанному верить, и здесь полагал, что отчетам все соответствует и благоденствие населению несет…

— А потом?

— Потом, когда объезжать самому юг и Новгородчину довелось, когда вникнул в хозяйственную сторону, так понял, конечно, что все не более, как ложь дерзкую составляет. Покойный государь, вовсе с крестьянским хозяйством незнакомый, забрал в голову ложное представление, что можно царским приказом солдата пахать заставить, а мужика солдатом сделать, все притом счастливы будут, а войско умножится. Тут Аракчеев из лакейского угодничества, чтоб, избави бог, не перечить, давай тысячи людей на сие прокрустово ложе валить и под нелепую форму их жизнь калечить. Конечно, он за то, что бессовестно лгал и льстил государю, был первый его друг, но сколько расходов ненужных, сколько страданий за пятнадцать лет! А в прошлом году при восстании в новгородских поселениях сто офицеров и лекарей убиты, и за них две тысячи крестьян и солдат плетьми и шпицрутенами засечены, да столько же в Сибирь пошли.