Владислав Глинка - Дорогой чести

• Название: Дорогой чести
• Автор: Владислав Глинка
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1971

Повесть «Дорогой чести» рассказывает о жизни реального лица, русского офицера Сергея Непейцына. Инвалид, потерявший ногу еще юношей на штурме турецкой крепости Очаков, Непейцын служил при Тульском оружейном заводе, потом был городничим в Великих Луках. С началом Отечественной войны против французов Непейцын добровольцем вступил в корпус войск, защищавший от врага пути к Петербургу, и вскоре прославился как лихой партизанский начальник (он мог ездить верхом благодаря искусственной ноге, сделанной знаменитым механиком Кулибиным). Переведенный затем за отличия в гвардейский Семеновский полк, Непейцын с боями дошел до Парижа, взятого русскими войсками весной 1814 года. В этом полку он сблизился с кружком просвещенных молодых офицеров — будущих декабристов.

Автор книги — ленинградский писатель и музейный работник Владислав Михайлович Глинка. Им написаны выпущенные Детгизом книги «Жизнь Лаврентия Серякова» (1959) и «Повесть о Сергее Непейцыне» (1966). Последняя рассказывает о детстве и юности героя книги «Дорогой чести».

---

— Только, пожалуйста, на мужа пишите. И если мальчикам плохо, то… Нет, тогда про это не нужно писать, он на меня рассердится, — Екатерина Ивановна потупилась, — что я вас утруждала… Он говорит, что мы им такого образования не дали бы. А ведь Григорий Иванович меня вовсе без наказаний учил, а все уроки помню…

— Не беспокойтесь, я все разузнаю. Может, с начальниками поговорю. Их, кажется, Яша и Саша зовут?..

Через четверть часа, выпив чашку чая, Сергей Васильевич поднялся с дивана. Он с чувством поцеловал мягкую, пахнущую ванилью ручку Екатерины Ивановны и, подчиняясь неожиданному желанию, прикоснулся губами к чистому лбу Любочки:

— Прощай, Любочка. Не огорчай матушку.

— Как жалко, что вы уезжаете! — сказала девочка, доверчиво глянув ему прямо в лицо.

Уже сходя с крыльца, Непейцын сообразил, что не узнал, в котором из корпусов учились мальчики Тумановские. Ну, завтра Федору велит спросить, когда пошлет за посылкой. Вот так встреча! Дочь Назарыча! И какая воспитанная, с каким достоинством — просто дама из хорошей семьи. Как, право, образовал ее Полянский. Но, конечно, здесь и мужа влияние… И хоть, кажется, любит своего Якова, а как боится — не смеет на свое имя письма получить. А он-то хорош гусь! Женился на дочке писаря-взяточника, приданое, им нажитое с просителей, получил и сам же в гостиных стишки обличительные прочих подьячих читает, барина корчит… Однако, может, не столько для себя, сколько для детей дорогу в барство прокладывает… А Катерину Ивановну все-таки ужасно жалко. Вот тебе и счастливый брак! Почти что рабская доля… Но постой-ка, может, и то понятно, что, получив собственные доходы, перестав от кого-то зависеть, Аврора больше не хочет в мужнюю кабалу идти? Натерпелась от старика и думает, что все мужчины таковы. Но ведь я-то был бы иным… Да нет, просто не полюбила меня… А как же все прежние авансы, записная книжка, вышитая к именинам?.. Или все делала, пока от пасынка не откупилась, пенсию не получила, а может, и денег генераловых, где-то припрятанных, не нашла?

Когда вышел на свою Киевскую улицу, уже начало смеркаться. Во многих окнах зажигались огни.

«А у меня-то, бобыля, темным-темно, — подумал Сергей Васильевич. — Разве в прихожей огарок какой Ненила зажгла…»

Поднял глаза от тротуара, всмотрелся… Что такое? В гостиной ярко освещено. Приехал, что ли, кто? Неужто дяденька?

Непейцын пошел как мог быстрей. Дверь с крыльца неплотно притворена. В прихожей никого. Оплывшая свеча озаряла господскую шубу, брошенную на ларе. Но никаких дорожных вещей… Из гостиной вышел Филя, должно быть услышав стук его трости.

— С Фомой беда, Сергей Васильевич, принесли давеча с кулачной потехи едва живого. Голова, грудь разбиты, проломлены…

Непейцын остановился в лакейской, подумал: «А как же отъезд?» И вслух приказал:

— За Андреем Карлычем скорее!

— Они уже здесь, я без вас решился послать, — говорил Филя, подхватывая хозяйскую шинель. — И, простите, велел в гостиной его положить, чтоб доктору способней…

— Что Андрей Карлыч говорит?

— Не дает вовсе надежды. За отцом Василием послал.

— Кто ж его изувечил?

— Разве скажут?.. Принесли Деевы братья, тоже крепко битые. В свалке, говорят, не видали. Сам-то знает, поди, да молчит…

— Совсем ничего не говорит?

— Вас спрашивал, как положили, про лошадей чего-то шептал.

Они вошли в гостиную. Фома лежал на диване, выдвинутом на середину комнаты. Спинка от него была отнята и прислонена к стене, там, где диван стоял обычно. Над больным склонился доктор Баумгарт, без сюртука, с закатанными рукавами сорочки. Федор на коленях вынимал из таза со льдом какие-то розоватые салфетки, отжимал их и передавал доктору, а тот бережно отирал ими лицо, грудь Фомы и обменивал на другие. Ненила с прикушенной губой светила канделябром. Сергей Васильевич и Филя остановились в ногах Фомы.

Да, дело было плохо. Один глаз Фомы закрыла багровая опухоль, другой, не тронутый ударами и широко открытый, напряженно смотрел в потолок. Нос, губы, скула были раздуты и посинели. И все это не показалось бы страшно Непейцыну — Фома не раз возвращался с кулачного боя жестоко избитый, — но из распухших губ при каждом выдохе выбегала тонкая струйка пузырящейся темной крови. Баумгарт обтирал ее, но через полминуты она показывалась вновь и вновь. Обнаженная, широкая, как лодочное дно, грудь Фомы, тоже вся в красных и фиолетовых пятнах, дышала судорожно, со всхлипом, с трудом поднимаясь и рывком опадая.

Но вот зрячий глаз уставился в Сергея Васильевича. И Фома захрипел, захлебываясь, делая усилия бровью, щекой и горлом.

— Коням Мишку купите… Мишку коням… купите… — повторял он. И, охнув, опять то же: — Мишку коням…

— Ладно, слышали, — успокаивал его Филя.

Доктор повернулся к Непейцыну.

— Звери такого не делают, как здешние люди, — сказал он, вытирая руки о поданное Ненилой полотенце. Раскатал рукава, натянул жилет, фрак и повернулся к Филе: — Меняйте холод чаще, пусть в салфетку попадают небольшие куски льда. Из дому пришлю один порошок, который немного страдание облегчит.

В кабинете Сергея Васильевича Баумгарт сказал:

— Видно, уже лежачего сапогами по груди не раз ударили, что силы нашлось. Только такой геркулес может еще дышать. Но не больше, как несколько часов. Все внутренности перебиты, все нарушено… Когда же начальство будет запрещать этот звериный бой?

— А может, Андрей Карлыч, он отлежится еще? Что надобно для лечения… — начал Непейцын.

Но доктор остановил его, положив на плечо большую мягкую руку:

— Я же говорю, все нарушено внутри. Ничем его не спасти. Надо только облегчать переход в Елисейские поля.

Проводив Баумгарта, Сергей Васильевич снова встал около умирающего. Кровь не бежала больше с губ, они шептали что-то. Непейцын наклонился и расслышал:

— Лошадя… Ставщиком бы… Ставщиком хоть годок…

Выпив присланный доктором порошок с водой, Фома забылся. Сергей Васильевич велел затопить печку. Ему казалось, что умирающий, лежа в одном белье с обнаженной грудью, может чувствовать холод. Филя, безотлучно стоявший около дивана, менял салфетки, отирал лоб.

Около полуночи Непейцын вышел из кабинета, Филя на коленях крестился, держа зажженную свечку.

— Отходит, — сказал он шепотом.

Фома лежал все так же, только в углах губ снова пузырилась темная кровь. Вот грудь чуть приподнялась и остановилась.

* * *

— Что он говорил про какого-то Мишку? — спросил Сергей Васильевич на другой день.

— Верно, просил вас кучера нового купить. Понимал, что помирает, и про коней беспокоился, — ответил заметно осунувшийся Филя.

— А что за Михайло такой про которого Фома все поминал?

— Дружок его, господ Саловых кучер, что на Петровской живут.

— Продают, что ли?

— Того не ведаю, но дозвольте схожу, разузнаю. Ехать ведь надобно. Можно, понятно, почтовых впервой испытать, только спокойней на своих-то. А коли из Ступина кучера требовать, то долго выйдет.

— Сходи, пожалуйста. Ежели Михайло тебе понравится и его продают, тогда я поеду или напишу Садовым… Ну, а второе что говорил, насчет ставщика какого-то? Может, относится к убийцам его? Нонче ведь я полицмейстеру советовал Деевых допросить.

Филя потупился. Непейцын почувствовал, что он в затруднении, и продолжал:

— На бред оно не похоже было…

— Врать мне вам, Сергей Васильевич, не годится, а и говорить теперь, когда Фома уже в гробу, тоже не к чему…

— Да что же? Скажи, Филипп Петрович. Воля последняя какая?

— То-то, что не последняя… — вовсе поник Филя. — Виноват я сильно перед покойником.

— Ты? Быть не может… Но как хочешь, настаивать не стану.

— Да нет, сударь, сказать надо. — Филя устало провел рукой по лбу, по седеющим волосам. — Одно совесть мою облегчает: что узнал только на ваши именины… Выпил тогда Фома лишнее и ко мне в мастерскую пришел на стружки поспать. Он и раньше, бывало, туда приходил. На печке в кухне ему, пьяному, жарко, а в конюшне лошадей совестился. Право. И дерни меня сказать. «Зачем так нализался, на пороге чуть не упал?» А он полежал малость, да в ответ: «Тебе просто свободному жить да дело свое сполнять, а меня небось Сергей Васильевич не слобонил… Фоме, располагает, и воли не надо… А я тоже задумывал. Был бы вольный, записался в мещане, завел коней троек пять, держал бы стан почтовый. Эх, залетные соколики!.. Да, видно, говорит, и помру, как родился…»

— Чего же ты мне сряду не сказал?.. — охнул Непейцын.

— В том и виноват. Собрался совсем было, а тут с генерала Аракчеева приездом кутерьма пошла. Потом вижу, вы смурной стали. Дождусь, думал, облегчения. Вот крест святой, назначил себе в канун отъезда все рассказать…

— Нет, а я то дурак! — каялся Сергей Васильевич. — И на ум не приходило, что он про такое мечтает. Думал, живет, как птица…