Бертрис Смолл - Разбитые сердца

• Название: Разбитые сердца
• Автор: Бертрис Смолл
• Издательство: АСТ
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 1996
• ISBN: 5-232-00358-5

Ах, как ярко светило солнце в тот майский день, когда Беренгария, принцесса Наваррская, ехала на свидание со своим женихом Ричардом I, королем Англии. Как безоглядна и самоотверженна была ее любовь, какие грандиозные строились планы, какой безоблачной казалась жизнь. Но Бог не создал Ричарда Львиное Сердце, доблестного героя Третьего крестового похода, чувствительным к женщинам… Это роман о подвиге беззаветной любви и величайшего смирения, о неистовом служении идее и неотвратимости судьбы, о сильных мира сего, бывших всего лишь простыми смертными.

---

Он смотрел на меня, искренне желая мне добра, но я впервые не смог выдержать его взгляда. Я боялся, что мое внезапное прозрение отразится в моих глазах. Он предлагал мне путь, который выбрал сам и которым успешно шел. Став инвалидом и утратив честолюбивые надежды, он обрел прибежище в церкви и рекомендовал мне там же найти применение моим слабым рукам писца.

Я смотрел мимо него, на стену за его креслом, покрытую большим гобеленом, поддерживаемым на сводчатой поверхности стены большой рамой. На нем была изображена ужасная реалистическая сцена — Голгофа. Художник не упустил ни малейшей возможности изобразить всю глубину страдания, страха и жестокости. Глядя на гобелен, на бьющиеся в корчах конечности, на кровь, на терновый венок, на проколотый бок Христа, на разбитые ноги преступников, на плачущих женщин и на бесстрастных римских солдат, я думал о зное восточного солнца, о роях мух, о жажде, о сознании поражения, о том, что Христа приравняли к обычным преступникам, и о последнем ощущении оставленности Богом, прозвучавшем в невыразимо безутешном вопле: «Боже, о Боже, почему ты покинул меня?»

И я понял, почему всегда питал бессознательное отвращение ко всевозможным житиям, образам и распятиям. Та Великая Пятница была для меня подлинным крушением человеческого опыта: насколько идеализм, доброта и проницательность Христа превосходили эти же качества у других людей, настолько более жестокими были его окончательное разочарование и утрата иллюзий. И Церковь, носящая его имя, ухватилась за самую сердцевину этого невыносимого момента и была основана на теории козла отпущения, всеобщего мальчика для битья. Она рекомендовала, даже предписывала созерцание столь ужасной сцены. И тайно злорадствовала при этом! Неудивительно, что религия, основанная на такой человеческой катастрофе, плодит, с одной стороны, брата Лоренса, умеющего равнодушно смотреть на людей, умирающих от голода, а с другой — аббата Гиберта, способного одобрять церковь как средство для карьеры.

— Итак, — донесся до меня звук голоса Гиберта, — я скажу отцу Симплону, что, по моему мнению, ты понес достаточное наказание и тебе лучше вернуться к своему обычному делу. А тем временем спишусь с Арселем.

С легкостью и смелостью, отчасти вызванными воздействием хорошего вина на пустой желудок, я отметил, что мне больше не о чем раздумывать и что решение уже принято: не хочу быть духовным лицом ни по призванию, ни ради карьеры. Мой голос, придающий убедительность довольно бессвязным доводам, звучал словно издалека. В конце концов я с ужасом услышал, как благодарю милорда за терпимость и доброту, и закончил словами:

— А вам вообще не следовало становиться священнослужителем. Вы должны были стать королем Иерусалима.

Гиберта передернуло, но он остался невозмутим.

— Неудивительно, что тебя считают опасным, мой мальчик! Ну, а дальше что? Я был бы лучше этого увенчанного короной мешка с опилками? Я смог бы держать в руках… — Он запнулся. В его глазах мелькнула ироническая искра: — Опять, бунтарь этакий, ты хватаешься за пример неисповедимости путей Господа. Несть числа рыцарям, растратившим огромные состояния, пролившим свою кровь, умершим с голоду и пострадавшим от чумы в попытках освободить святые места от грязных рук неверных. И все же — я десятки раз видел это собственными глазами — даже ветер работает против них. И когда наконец, вопреки всему, победа добыта, дуракам и трусам позволяется растерять ее по мелочам, и все начинается сызнова. И опять масса измученных нуждой людей, голодных, пораженных чумой энтузиастов, как когда-то мы, устремится вперед с криком «Dues Vult» — «На то Божья воля» — и повторяя все то, что сказал ты. — Он на дюйм подвинул ногу, поморщившись от боли. — И очень возможно, что Богу угодно, чтобы ты увидел мир. Кто я такой, чтобы противиться этому? Может быть, ты нужен миру. — Он снова заговорил быстрее. — Но я не прогоняю тебя. Я не хочу иметь неприятности с твоим отцом. Если ты послушаешься меня, то выйдешь сейчас из этой комнаты и пойдешь в лазарет, где брат Амброуз найдет тебе полезное применение. Ты понимаешь меня?

Я отлично его понял. В Горбалзе лазарет находился на отлете, на некотором расстоянии от главного здания, и имел собственный выход. Отец Амброуз, лекарь, был глух, как библейский уж, и не обращал ни малейшего внимания ни на кого и ни на что, кроме своих лекарских обязанностей. Я мог выйти через ворота лазарета, где не было даже будки привратника.

Отцу Симплону сказали, что я назначен в лазарет, а брат Амброуз так и не узнал об этом. Прошло, вероятно, несколько недель, прежде чем обитатели Горбалза осознали, что среди них одним послушником стало меньше. Я исчез, незаметно для всех, никому не нужный, как незамеченным падает лист с ветки покрытого густой листвой дерева.

Оглядываясь в прошлое, я понимаю, что Гиберт без наставлений, нравоучений и без порки преподал мне глубокий урок смирения.

Часть вторая ШУТ БЕРЕНГАРИИ

1

Рассказывает Анна, герцогиня Апиетская, родная дочь Санчо, короля Наваррского.

Этого поющего мальчика, Блонделя, за гроши игравшего на лютне посреди рыночной площади, нашла я. И я же привела его в замок.

Теперь я получаю большое удовольствие от воспоминаний, вызывающих у меня множество умозрительных заключений и других мыслей. Порой я прихожу к совершенно фантастическим выводам и говорю себе: «Великий Боже!» Не только множество жизней пошло бы совершенно иначе, но и вся кампания, которую называют Третьим крестовым походом, выглядела бы абсолютно по-иному, если бы мне не вздумалось в то утро выйти из дому на улицы Памплоны.

Я могла беспрепятственно ходить одна в любое время и куда мне вздумается и, вероятно, пользовалась в этом отношении большей свободой, нежели любая другая женщина в Наварре, потому что у бедных женщин полно обязанностей, отнимающих у них все время, а богатые связаны условностями. Правила поведения женщин основаны на страхе — на страхе перед насилием или разбоем, на опасении, что сами они на кого-нибудь заглядятся. Но никому не пришло бы на ум попытаться изнасиловать меня — неприглядное уродливое создание, каким я была от рождения, с постоянно согнутой, как в поклоне, спиной и с головой, словно вырастающей из грудной клетки. Я выглядела так непривлекательно, что большинство мужчин не могли смотреть на меня без отвращения, никто, по крайней мере в Памплоне, и в мыслях не имел меня ограбить, потому что, не говоря о моем положении, большинство горожан меня попросту боялись, считая колдуньей. Что же до блудливых взглядов, то, даже если бы я и грешила этим, вряд ли кто-нибудь пытался бы их ловить. Да и что бы изменилось?

Что бы изменилось? Сейчас я вам расскажу.

Увидев толпу и услышав звуки музыки, я, спотыкаясь, дошла до столпившихся людей. Естественно, увидеть я ничего не могла, но почти в тот же момент толпа передо мною начала подаваться назад, а поскольку я оставалась на месте, люди обходили меня с обеих сторон, и я скоро поняла почему. Какой-то человечек, лишь чуть выше меня ростом, ходил между людьми со шляпой в руках, а те, кто до этого упорно старались пробиться поближе к месту действия, теперь столь же энергично устремились в обратном направлении, чтобы не платить за полученное удовольствие. На открывшейся передо мной площадке я увидела привязанного к столбу рыночной коновязи лохматого бурого медведя, а между ним и мною стоял паренек, тщательно заворачивавший в кусок парусины свою лютню.

Мне всегда казалось важным самое первое впечатление о людях. Когда видишь человека впервые, происходит чисто физический процесс зрительного восприятия чисто физического же его образа. И это уже никогда не повторяется при следующих встречах с ним. После первого контакта глаза воспринимают нового знакомца с поправкой уже известное или же на свое воображение, в чем я убедилась на собственном примере. Люди, видящие меня в первый раз, в ужасе и отшатываются, однако с теми, кто со мной живет и давно знает меня, такого не происходит. Для объяснения этого в голову приходят такие слова, как «обыденность» и «привычка», но непонятно, как обыденность и привычка позволяют забыть о чисто физическом образе? Я выгляжу в равной степени уродливо как в сотый раз, так и при первом взгляде. Беренгария годами остается такой же красивой, как и раньше. Ничто не меняется, кроме взгляда того, кто на тебя смотрит, который при продолжительном общении утрачивает первоначальную остроту.

Итак, при первом взгляде, не затуманенном ни предварительным знанием, ни какими-нибудь эмоциями, этот мальчик завораживал мгновенным и интригующим обаянием. Он вовсе не выглядел бродячим музыкантом, и, хотя был одет в сильно поношенную одежду, его окружала загадочная аура врожденных хороших манер. Волосы, подстриженные «под пажа», были очень светлыми и отливали под лучами солнца золотом соломы, резко контрастируя с загорелой кожей. Глаза мальчика были также светлыми и в сочетании со светлыми волосами выделяли его из прочих, хотя в остальном он был вполне зауряден. Но самым удивительным в его поведении было полное отсутствие интереса к происходившему вокруг. Он отыграл свое, и теперь его партнер, тот самый маленький человечек, пытался выбить у толпы плату за концерт, сам же музыкант не проявлял ни малейшего интереса к этой части предприятия. Завернув лютню, он направился к медведю. Тот встретил его с восторгом — поднялся на задние лапы и почти обнял передними. Мальчик порылся в верхнем кармане поношенной куртки, вытащил оттуда яблоко, вложил его в лапы медведю и как-то отчужденно, отстраненно замер в ожидании.