Владимир Гросман - Хроники незабытых дней

• Название: Хроники незабытых дней
• Автор: Владимир Гросман
• Издательство: ООО «Мидаско»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011

Гросман Владимир родился в Калуге в первой половине прошлого века. За годы беспорочной службы на благо Отечества сменил несколько имен и профессий.

Работая грузчиком на Панковском ремонтно-механическом заводе, звался Вовчиком, позднее, будучи помощником руководителя советских специалистов на строительстве метзавода в Висакхапатнаме (Индия) именовался Владимиром Михайловичем, в настоящее время соседи зовут его просто — Михалыч.

Прочие вехи его биографии пунктирно изложены в настоящем издании. Единожды женат, член Союза журналистов с 1968 года.

В мемуаристику пришел в результате нервного потрясения, вызванного падением курса рубля.

---

Надо сказать, что до прочтения романа, я находился в сомнениях относительно своего будущего.

Космонавтов еще не было, карьера пожарного по каким-то причинам не привлекала, а вот стать боевым лётчиком и громить фашистов очень хотелось. Я любил рисовать наш «ястребок», идущий на таран с немецким «Фокке-Вульфом» или уничтожающий трассирующим огнем «раму» — разведывательный самолёт с двумя фюзеляжами. По словам отца в окопах эту «раму» ненавидели больше всего, вслед за её полётом, как правило, следовали массированные бомбёжки. После прочтения «Острова» все сомнения отпали — стану пиратом.

В разыгравшихся фантазиях, усиленных высокой температурой, я совершал героические подвиги. Вместе с шайкой Ингленда, брал на абордаж корабль вице-короля Индии и хоронил Флинта в таинственной Саванне. Как выглядит море, уже знал — мы с бабушкой дважды ходили на цветной фильм «Багдадский вор», а вот как одеваются джентльмены удачи, представлял себе плохо. Старая растрёпанная книжка была без иллюстраций, поэтому в мечтах видел себя стоящим у штурвала парусника в сапогах и галифе.

Широко расставив ноги, я всматриваюсь в морскую даль, крепкая спина в белой рубашке перекрещена подтяжками, на мощных волосатых руках татуировки: «Удачи» или «Благослови Господь короля Георга». Образ был явно срисован с отца, за исключением татуировок, конечно. Припоминаю, в комнату проникает мутный рассвет, из чёрной тарелки репродуктора доносятся, приглушенные звуки гимна. Отец, склонившись над тазом, стоящим на табурете, бреется опасной бритвой, ловя отражение в маленьком зеркальце на стене. Позавидовав ловким уверенным движениям его рук, засыпаю, вновь уносясь в мечтах к берегам Гоа, туда, где якоря плавятся от жары, и только ром спасает отважных моряков, только ром. Таинственный напиток по вкусу представлялся освежающим лимонадом с лопающимися на языке пузырьками, которым однажды угостил меня отец. Из коридора доносится шипение примусов, за фанерной стеной, оклеенной полосатыми обоями ссорятся соседи, а мне слышится шорох морского прибоя и крики пиратов штурмующих блокгауз.

С планами на будущее естественно поделился с ближайшим доверенным лицом — бабушкой Аней. — Ишь, Аника-воин, чего удумал, — не то восхитилась, не то возмутилась та, — что же ты, людей грабить будешь? Грабить не хотелось, но из упрямства, ответил, что буду, добавив, что стану самым грозным пиратом, хотя сам в это верил плохо. — Не хвались, едучи на рать, — усмехнулась бабушка и вышла в коридор разжигать примус. Я знал, как заканчивается присказка, хотя произносить такие слова при мне ей было запрещено. Оставшись один, принялся без помех ковырять в носу и размышлять, был ли таинственный Аника-воин пиратом и носил ли он галифе.

В школу пошел в подмосковном Томилино, где родители сняли комнату с терраской. Перебрались туда из Останкино, поскольку мне и народившемуся братику Вите врачи рекомендовали чистый сосновый воздух. Переезд за город вместо увлекательного путешествия превратился в тяжелое испытание, оставившее в памяти болезненные шрамы, так и не исчезнувшие в тумане времени. Ехали с мамой и бабушкой, сидя на чемоданах в душно-вонючем, исходившем детским криком вагоне электрички. Война закончилась год назад и вся страна усиленно рожала как будто пытаясь восполнить, в сущности невосполнимые человеческие потери. Всю дорогу на руках у мамы непрерывно плакал, запелёнутый в кокон, обычно спокойный братик. Но не жаркий, шумный и суетливый бедлам стал причиной душевного потрясения. Мимо нас, позвякивая медалями на потерявших цвет гимнастерках, беспрерывной чередой тащились на костылях или катились на самодельных деревянных колясках инвалиды, демонстрировавшие свои изуродованные тела. Одни, взывая к жалости, униженно христорадничали, или распевали куплеты, типа «я был батальонный разведчик, а он — писаришка штабной…» другие, обдав перегаром, сорванными голосами настойчиво требовали милостыню, тыча в лицо страшными культями. Чудовищный и беспощадный по своему откровению парад человеческих обрубков ещё не раз повторялся в ночных кошмарах.

В Томилино я пошёл на поправку и с тех пор отношусь к соснам и елям с благодарным почтением.

Не успел вгрызться в гранит школьной науки, как узнал неприятную новость — оказалось, что я еврей, и это очень плохо. Они, то есть мы, во-первых, распяли какого-то Христа, во-вторых, жадные, а в третьих любим «кугочку» и «бгынзу». Курицу мне есть уже доводилось, а что такое брынза — не знал. Признаюсь, до сих пор настораживаюсь, когда слышу это слово.

В общем, я оказался «жид — по веревочке бежит».

В классе училось человек сорок, из них примерно пять с фамилиями на «ман», но мне доставалось больше всех, поскольку выглядел самым хилым, даже на фоне тощего, перенёсшего войну поколения. Видимо поэтому школу не любил, первых учителей, к стыду своему почти не помню, а единственным светлым эпизодом тех лет считаю вступление в пионеры.

Но даже этот праздничный день, когда я клятвенно и искренне обещал, биться «за дело Ленина — Сталина», не жалея живота своего, был отравлен вопиющей несправедливостью — в пионеры также приняли моих мучителей, людей такой высокой чести, на мой взгляд, недостойных. Но, пожалуй, хватит о грустном.

В первых классах страсть к путешествиям и приключениям несколько приутихла, мечты о Южных морях растворились в житейских реалиях, хотя время от времени я водил пальцем по географической карте мира, отыскивая Индию или Мадагаскар, но Гоа так и не нашёл.

Со временем появились другие идеалы, иные кумиры. Я попеременно видел себя то Павкой Корчагиным, то Смоком Белью, а порой и тем и другим одновременно. Чуть позже зачитывался «Оводом». Слава Богу, никогда не мечтал о славе Павлика Морозова, подвигом которого настойчиво заставляли восхищаться учителя. Много лет спустя услышал байку, не знаю, можно ли ей верить. Когда вождю изложили историю с пионером Морозовым, Друг детей поморщился и, попыхивая трубкой, набитой «Герцеговиной Флор», вынес свой приговор: «Гнида, ваш Павлик. Ну да ладно, делайте из него героя».

Сейчас, глядя вниз с седой вершины восьмого десятка, понимаю, каким хреновым было раннее детство, а тогда жизнь воспринималась такой какой она была, и я не задумывался, хороша она или плоха. Справедливости ради добавлю — многие ровесники, потерявшие на войне отцов, детства вообще не видели.

Воспитание чувств

Биография любого человека без труда делится на этапы. С людьми ординарными всё по анкетному просто: женился — развёлся, нарушил — сел, отсидел — вышел. С натурами креативными сложнее. Тут каждому периоду требуется найти точку отсчёта, вскрыть причинно-следственные связи, приклеить соответствующую этикетку. И копается научная братия в жизни творческой личности, силясь объяснить себе и окружающим, почему случилась Болдинская осень, или с какого бодуна возник «голубой период». Всё взаимосвязано в этом мире, и порой незначительный случай, о котором и вспоминать-то не хочется, резко меняет судьбу человека. Вот, к примеру, вернулся Лёвушка Толстой домой в родовое имение после Крымской кампании. Молодой помещик, слабенький пока литератор, лихой вояка — всё в одном флаконе. Как-то решил устроить для добрых соседей вечеринку, а для пущего веселья выписал персонал двух тульских борделей, весьма изобретательно использовав дам в качестве подсвечников. Не получившие приглашения, естественно, тут же настучали. Пришлось предводителю местного дворянства вызвать гуляку на ковёр и сурово поговорить с будущим «зеркалом русской революции», о чём имеется соответствующая запись в тульских архивах. Обиделся молодой офицер, сел за стол и выдал на-гора «Севастопольские рассказы». Таким вот образом закончился его гусарский период и, смею предположить, не случись этого эпизода, не получили бы мы писателя мирового масштаба.

К чему я несу весь этот вздор? К тому, что как человек местами творческий, тоже имею право на прошлое, которое с удовольствием назвал бы гусарским, но не люблю быть вторым.

Где-то прочитал, что ничто так не льстит хилому интеллигенту, как обвинение в сексуальных излишествах и хулиганском прошлом. Первый упрёк вынужден с сожалением отвергнуть, а со вторым соглашусь и, повествуя о бурной юности, постараюсь не огорчать читателя исследованиями психологических недр подростка в годы полового созревания. Я не голотурия, чтобы выворачиваться наизнанку.

В 1950 г. отца в порядке борьбы с «безродными космополитами» перевели служить подальше от Москвы. Таким вот образом, наша семья оказалась в Поволжье, а точнее в стольном граде Йошкар-Ола, бывшем Царевококшайске, притулившимся среди финно-угорских лесов у излучины неспешно текущей Кокшаги. Город, как город, каких в стране десятки, однако, в отличие от прочих, хоть и провинциальное захолустье, но со столичными амбициями. Как-никак два института, свой театр, центральная библиотека с просторным читальным залом и кинотеатр «Родина», где перед началом вечерних сеансов играла живая музыка. Два слепца-баяниста и зрячий скрипач, сидя на балконе, исполненном в стиле сталинского ампира, наяривали попурри из советских песен, а публика, задрав головы, как в храме прижимая шапки к груди, толпилась в фойе, благоговейно приобщаясь к высокому искусству. Попасть на новый фильм было непросто, драки и поножовщина в очереди за билетами были явлением обычным. Народ в городе жил горячий и вспыльчивый, как испанцы.