Владислав Глинка - История унтера Иванова

• Название: История унтера Иванова
• Автор: Владислав Глинка
• Издательство: Cоветский писатель
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1988

Повесть В. М. Глинки построена на материале русской истории первой четверти XIX века. В центре повести — простой солдат, находившийся 14 декабря 1825 года на Сенатской площади.

Высокие литературные достоинства повести в соединении с глубокими научными знаниями их автора, одного из лучших знатоков русского исторического быта XVIII−XIX веков, будут интересны современному читателю, испытывающему интерес к отечественной истории.

Для среднего и старшего возраста.

---

Торжество оказалось долгим и очень утомительным. К девяти часам во дворец привели полуроты от всех гвардейских пехотных полков и полуэскадроны от кавалерийских. Первых расставили в Тронном зале, вторых — в Белом. В десять часов мимо конногвардейцев в собор торжественно проследовали царь с царицей и детьми, сопровождаемые придворными и свитой. После этого часа полтора из Белого зала чуть доносились песнопения. Но вот в новой галерее зажгли все люстры, и туда вышло духовенство, царская семья, придворные и множество генералов и офицеров. Раздались церковные возгласы, пение, поплыл из дверей кадильный дым — совершался обход всей галереи. Потом митрополит с причтом медленно прошел по обоим залам, останавливаясь у фронта каждой части и благословляя ее. Наконец офицеры скомандовали перестроение в колонны, за дверью Тронного зала оркестр заиграл «Парижский марш», и начался парад — прохождение частей мимо царя с наследником и генералами, стоявшими в галерее. Сначала шли все полуроты, делая большой круг через Аполлонов зал и Половину прусского короля, за ними двинулись полуэскадроны малым кругом через Статс-дамскую. Собственно, по Военной галерее проходили только ее половину, шагов двести, а потом сворачивали в Белый зал и маршировали к Иорданской лестнице. Разогревшись до поту во дворце, продрогли, идучи в полк, куда добрались в третьем часу.

Освободясь от парадной формы, Иванов отогревал спину о «свою» половину печки, слушая сквозь растворенную дверь разговоры кирасир, также пришедших из дворца и доедавших, сидя на нарах, холодный обед.

— А я будто генерала нашего прежнего патрет усмотрел, — говорил ефрейтор Маслов.

— Арсеньева, что ли? — отозвался кирасир Ивков.

— Ну да. В колете нашем да в кирасе. А ты не усмотрел?..

— Где там! У меня от тепла вовсе дух спирало, — сознался Ивков и посочувствовал: — А кому до казармы далече идти, вот, поди, простыли…

— Зато пять рублей в чересок сунут, — сказал Маслов. — Небось хоть упрел во дворце, а доволен, что жребий вытащил?..

— Еще бы! За такие деньги десять ден на вольных работах сгинайся, а тут за полдня посчастливилось…

«Хорошо, что сообразил со жеребьем», — подумал Иванов.

Первого января вышел царский приказ офицерам носить на эполетах звездочки, обозначающие чины, и на другой же день в гвардейских полках велено в недельный срок всем солдатам и унтерам выучить, какие кому положены. «А к чему бы?» — удивлялся каждый. Ведь по фасону эполет все знают, кого титуловать благородием, кого — высокоблагородием, а кого — превосходительством. Но раз велено — надо запоминать…

Чтобы облегчить обучение, Иванов придумал нарисовать на листах бумаги расположение звездочек на всех видах эполет и вывесил около черной доски квартирмистра. От такой наглядности дело пошло сразу куда спорей.

Зайдя в эскадрон, барон Пилар рассмотрел рисунок и сказал:

— Отсюда мне явствует, Иванов, что ты против Жученкова и достоинства немалые имеешь…

— Рад стараться, ваше высокоблагородие! — ответил вахмистр, которому теперь и самому иногда казалось, что справится с новой обязанностью не хуже других.

17

В 1827 году вьюги начались в январе. Солдаты инвалидной полуроты выбивались из сил, сбрасывая снег с кровель, расчищая панели и плац, отгребая по утрам от дверей конюшен, складов и мастерских. Особенно опасно и трудно было работать на крутой крыше трехэтажного главного корпуса, с которой не раз падали и калечились люди. Еще генерал Арсеньев писал куда следовало, прося поставить решетку — ограду вдоль ее краев, но получал ответы, что на сие устройство средств не имеется.

В этом году с крыши сорвался ефрейтор 3-го эскадрона Пестряков, наряженный за старшего с десятью кирасирами в помощь инвалидам. Но при этом счастливо угодил на кучу рыхлого снега и только сломал ногу. Про счастье сказал сам ефрейтор, когда Иванов со связкой баранок в виде гостинца пришел навестить пострадавшего, к которому расположился после давнего разговора про горе девицы Черновой. Осунувшийся и желтый, лежа навзничь на лазаретной койке, Пестряков говорил, улыбаясь:

— Вот как счастливо отделался! Лекарь молодой, что ногу в луб заложил, так и сказал: «С коленом ты, кавалер, простись, гнуться не будет, ковылять тебе до смерти на прямой ноге». А мне что и надо, Александр Иваныч. Спасибо снегу: от смерти уберег да на линию ремесленную определил. Одно сумлеваюсь: как шить стану, ежели ногу под себя не подберу.

— Приспособишься. Теперь и к женитьбе ближе… Ты будто с тринадцатого года служишь? — сказал Иванов.

— Так точно. Девять бы лет еще тянуть… Ох, коли милость твоя будет, оберни тихонько одеялу под пятку, стынет нога. Сюда вот бараночки положи, околь подушки, я всласть пожую.

Вахмистр сделал, как просил Пестряков. Нога в лубке, едва прикрытая байковым одеялом, была совсем холодная.

— Неужто чулков не положено? — спросил он. — Я в лазаретах не леживал, а слыхал, будто дают.

— Ходячим дают, — сказал Пестряков. — Да ладно, перетерплю. Мне главно знать, что службе конец. Иглой на пропитание завсегда наковыряю.

— А тут что ж никого? — кивнул Иванов на три койки в той же палате, застланные простынями, без подушек и одеял.

— Лежали, сказывают, гренадеры, на площади раненные, а после пустовала камора. Вот и не топили. Сряду разве нагреешь?

— А их куда же?

— В крепость отвели, как залечили…

Спускаясь по лазаретной лестнице, Иванов думал, что и верно счастлив Пестряков: сейчас перетерпит боль да холод, зато в тридцать пять лет про службу забудет. Хотя трудно портняжить, на прямой ноге ходючи, как Яков Васильич покойный… Потом подумал, что небось Жученкову не посмел бы так радоваться, что службе конец. Не ставят его кирасиры за начальство.

Через двор шел офицер в шинели и шляпе. В сумерки вахмистр не рассмотрел, кто это, сделал фрунт и тут узнал поручика Лужина, которого с Нового года перевели в лейб-эскадрон.

— Иванов? — остановился поручик. — Откуда с этого края?

— Из лазарета, от Пестрякова, ваше высокоблагородие.

— Ну, как он? Верно ли, что ногу сломал?

— Верно-с. В холодной каморе один лежит, и чулков не дают, нога сломленная словно лед.

— Да что ты! Он ведь мой дядька был, как ты при… — начал Лужин и осекся. — Слушай, идем ко мне, я теплого чего-нибудь дам, отнеси Пестрякову. А то человека пошлю, если торопишься.

— Ничего, ваше высокоблагородие, я сейчас могу, — с охотой отозвался Иванов.

В прихожей квартиры Лужина топилась печка. Сидевшие перед ней денщик и подросток-казачок вскочили и мигом зажгли свечи.

— Достань одеяло ватное, что в лагерь брали, и чулки серые, которые в мороз мне надевал, — приказал денщику поручик. — Да сахару отсыпь фунта два и неси все в лазарет ефрейтору Пестрякову. Сам до него дойди, не передавай фельдшеру. Понял?

— Так точно, ваше высокоблагородие!

— А тебя, Иваныч, я по строевой части хочу кой-чего расспросить. Только подожди немного, хоть здесь, у печки, пока колет сниму, жмет, проклятый, под мышками. Иди, стащи, Тимошка.

Вахмистр помог денщику отсыпать из жестянки в бумагу сахар, свернуть одеяло и чулки и уже закрыл за ним двери, когда вышел Лужин в халате.

— Гляди за печкой, Тимошка, не отлучайся от огня, — приказал он. — Пойдем ко мне, вахмистр.

Они миновали гостиную и вошли в кабинет. Здесь, закрывши за собой дверь, Лужин сказал негромко:

— Хочу тебе рассказать, что вчера Александра Иваныча видел.

— Где же, ваше высокоблагородие? — поразился Иванов.

— Когда ночью с бала от князя Кочубея вышел и кучера своего искал около уличной грелки. Тут прямо рядом со мной трое ямских саней пробежали. В каждых по жандарму и по арестанту. Во вторых наш Александр Иванович в тулупе, в шапке меховой. На миг мелькнул, но как сейчас тебя вижу. Вот, братец, лучшему из тех, кто юношами в Белоруссии в полк вступали, какова судьба выпала…

— Похудевши вам показались? Ведь боле года в крепости?

— Миг один видел всего, — пожал плечами Лужин. — Заметил только, что усы отрастил. Не знаю даже, узнал ли меня. Но показалось, что на ухабе во всех санях по очереди что-то железное брякнуло. Не в кандалах ли?.. Но молчок, братец, слышишь?

— Так точно, ваше высокоблагородие!

Укладываясь в этот вечер в своей каморке, Иванов думал:

«Вот мчат сейчас Александра Ивановича с товарищами где-то далече, верст за двести, или ночуют на станциях, в железо закованные, как злодеи. В Сибири в рудниках, сказывали, под землей работают… Да, кому какая судьба… А Пестрякову счастье пришло через то, что с крыши грохнулся. Шьет он хорошо, фасонисто, юнкера ему за фуражные шапки по два рубля платили…»

В апреле, когда пришел с вечернего доклада барону, дневальный из молодых сказал, что его спрашивал незнакомый офицер.