Михаил Колесников - Великая мелодия (сборник)

• Название: Великая мелодия (сборник)
• Автор: Михаил Колесников
• Издательство: Современник
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1988
• ISBN: 5-270-00053-9

Новая книга московского прозаика Михаила Колесникова — это воспоминания о том, как обратился он к теме гражданской войны, как познакомился с людьми, ставшими прототипами будущих книг о Фрунзе, Фурманове, Сухэ-Баторе. «Последние грозы» приоткрывают малоизвестные страницы партизанской войны в Крыму в годы становления Советской власти, рассказывают, как удалось вернуть на родину корпус, входивший в белую армию. Теме творчества посвящены произведения «Великая мелодия» и «Реквием».

---

— Почему же не перевели?

— Маньчжурам «Сокровенное сказание» очень не нравилось. Ведь оно несет в себе идею родства различных монгольских племен; тут, подобно тому как и в «Слове о полку Игореве», говорится о необходимости объединения.

— И вы заняты переводом «Сокровенного сказания»? — догадался я.

— Пытаюсь. Послушай:

Ключевая вода, посинев, иссякла,
Камень раскололся на части…

Он читал и читал. А я слушал, не все, правда, понимая, но улавливая эпическую значительность строк.

Теперь я видел прежнего Дамдинсурэна, помолодевшего, воодушевленного. Вернулась былая доверительность.

Не помню уж, при первой ли встрече или гораздо позже, он высказал вот какую мысль, очень важную, на мой взгляд. Еще в Ленинграде он задумался над назначением искусства. Зачем оно? И пришел к неожиданному тогда для меня выводу: искусство добросовестно отражало каждый шаг человечества, оно было то как линза, то как увеличивающее или уменьшающее зеркало. Поднималось белыми крылатыми быками и драконами, кривилось ликами богов и царей, стелами, изображающими битвы или мирный труд ремесленника и землепашца. Оно в общем-то никогда не было адекватным реальным событиям: оно совершало свой танец, в своем ритме, не предписанном никем из людей или богов. Оно как бы жило своей внутренней жизнью, понятной в своей глубине в общем-то лишь человеку искусства, ироничному даже тогда, когда он сооружает победную стелу фараону или царьку: художник знает, что и Асархаддон смертен, вечно лишь древо жизни. Художник, как врач, молча делает свое дело в полном убеждении полезности и нужности своего труда. Ему нет спасенья от своего искусства, он лишь орудие его… Он не любит слов, потому что ничего не сможет объяснить, если бы даже захотел. Вылепив статую, он уже все сказал. Да, да, историю человечества мы в первую голову воспринимаем через образы искусства, через осадочные пласты культуры того или иного народа. То ли в форме устных или письменных былин, в эпосе, в обличье мифов, загнанных в мрамор, бронзу или мозаику; искусство всегда было своеобразным материализованным эхом исторических событий. Научившись интерпретировать явления искусства, мы получаем способность заглянуть в пропасти человеческого разума.

— Так вот, я долго бился над загадкой: во имя чего они, люди искусства, старались? — сказал он. — Во имя чего стараются во все времена художники? Что они знали такое, чего не знаю я? И в конце концов осенило: они все стремились к одному: к духовному сближению племен, народов! Так было всегда с людьми искусства, изначально. Они рождаются именно для этого. Без них сближение невозможно. В солнечное колесо вписались и «Гэсэриада», и «Джунгариада», и «Сокровенное сказание», и монгольские хроники, и затерянные в тумане веков труды великих монгольских лингвистов, угасшие песни талантливых народных поэтов. Во мне пробудилась жажда отыскать то, что затеряно, спасти, вернуть голос, казалось бы, навеки умолкнувшему, включить шедевры монгольской культуры в культурный обиход всего человечества: если все это сближало когда-то племена, то сегодня может сблизить целые народы. Я разгадал основное назначение искусства: сближать! Мне нравятся погребальные надписи Древнего Египта: «Мертвого имя назвать — все равно что вернуть его к жизни». Вот я и разрываюсь между современностью и прошлым. Наш современный опыт уникален, о нем надо рассказывать; наша история — поучительна, о ней должны знать все. Если бы у меня было две жизни, я бросил бы их на эти два участка; а так приходится одну делить пополам. Поезжай в Тариат-сомон на берег Чулута. Араты до сих пор почитают здесь чудо-рощу: из одного корня растет более десяти деревьев. Так и с нашей культурой. Вот сегодня моя Главная мелодия.

Он налил в пиалы чаю, сделал несколько глотков.

— Знаешь, Мишиг, — сказал негромко, наклонившись ко мне, — мои идеи как бычьи рога в мешке: пытаюсь их не выпячивать на первый план, а они сами выпирают. Наверное, они меня рано или поздно погубят. Всегда вспоминаю великого Нацагдоржа, который во весь голос выдвигал смелые идеи, пока не угодил в «черную юрту».

— Какие же это идеи? — спросил я тихо.

— Помнишь, еще в Ленинграде как-то рассказывал о Гэсэре?

Это «Илиада» Центральной Азии, величайшее произведение, монгольский эпос. Так вот: я решил заняться реабилитацией «Гэсэриады», а следовательно, и самого Гэсэра!

Признаться, я был несколько удивлен, так как еще в Ленинграде прочитал это прозаическое произведение в переводе русского ученого, и теперь не мог взять в толк, почему все это, давным-давно известное, нужно реабилитировать? Перед кем?..

Откуда было мне знать, что Дамдинсурэн затевал предприятие отчаянное, которое принесет ему много душевных травм. И не только душевных… Да, предприятие было отчаянное: буддийская церковь давно превратила Гэсэра, «искоренителя десяти зол в десяти странах света», борца за счастье народа, в святого, в бурхана. В Урге ему воздвигли храм. Лицевая сторона главных ворот дворца Богдо-гэгэна была покрыта рисунками — эпизодами из «Гэсэриады». После революции ретивые искоренители мрака и невежества запретили «ламско-феодальный эпос», «Гэсэриаду», забыв, что ламы долгое время запрещали печатать и исполнять «Гэсэриаду», называли ее «еретическим преданием». Ламские цензоры потрудились в поте лица, чтобы вытравить из эпоса все крамольное, а Гэсэра превратить чуть ли не в борца за распространение буддизма.

— Я родился в семье простого кочевника Цэцэн-ханского аймака Цэндийна, — рассказывал Дамдинсурэн. — В холодные зимние ночи к нашему очагу приходил улигерчи, пел о Гэсэре-Джоро-соплячке, который, только что родившись в пастушеской юрте, умертвляет ламу-оборотня, лупит бога, от страха превращающегося в мышь. Вместе с Гэсэром мы, дети, отправлялись на битву с многоголовым чудовищем мангусом, — желая уничтожить все живое, он напустил на землю повальные болезни: чуму, холеру, моровую язву. Своего рода бактериологическая война. Когда хотели, чтобы слепой прозрел, обязательно исполняли при нем «Гэсэриаду». Взрослым особенно нравились главы, где осуждалась жестокость князей. Еще на моей памяти существовала вера в особую связь Гэсэра с певцом «Гэсэриады». Иногда мне кажется, что чувствую такую связь…

Как я узнал много лет спустя, Дамдинсурэну пришлось нелегко. Он доказывал, что эпос о Гэсэре начал складываться в незапамятные, еще языческие, шаманские времена. Ламаистские наслоения появились потом. В некоторых вариантах Гэсэр вылупляется из «космического яйца» — это ведь добуддийская традиция. Гэсэр-кесарь… Шаманы взяли его имя для заговоров. Сказание о Гэсэре было записано в одиннадцатом веке поэтом Чойбэбом, в эпоху племенных союзов, за два века до образования империи Чингисхана. Мама Хубилая Соркуктани была христианкой-несторианкой!.. Ламаизм ведь стал широко распространяться в Монголии лишь во второй половине шестнадцатого века. Все это выслушивали в высоких инстанциях и советовали оставить эту затею с реабилитацией «ламско-феодального эпоса». Но Дамдинсурэн стоял на своем. Даже репрессивные меры не запугали.

Борьба Дамдинсурэна за Гэсэра в конце концов увенчалась успехом. Этот бойцовый петух всегда так и рвался в драку, когда речь шла о реставрации и концентрации национальной культуры. Десятилетия занимался Дамдинсурэн изучением монгольских литературных памятников прошлого, собирал культурные сокровища по зернышку. Через его руки прошли десятки тысяч ценнейших рукописей. Отыскал монгольскую версию «Рамаяны», на возможность существования которой указывал Рерих. «Рамаяну» Дамдинсурэн обнаружил в рукописных фондах Ленинграда. Нашел монгольскую версию древнеиндийских сказок «Волшебный мертвец». В Публичной библиотеке Улан-Батора я видел сто восемь томов Ганджура, — собрания работ индийских и тибетских авторов по философии, логике и медицине, изданного ксилографическим способом еще киданями, и двести двадцать пять томов Данджура — буддийской энциклопедии, — Дамдинсурэн изучил каждый лист книг. «Хрустальные четки» Раши-Пунцука, «Синяя книга» Инджинаша, сутры, изданные в монастырских печатных дворах-барлахах… Он стремился создать общую картину развития национальной литературы с древнейших времен до наших дней. Я даже приблизительно не смог бы оценить громадность усилий этого собирателя золотой смальты культуры.

— Нацагдорж выразился точно: мы отстали от тысячи дел, — говорил он мне тогда, — у нас борьба за культурное наследие осложняется непониманием некоторыми людьми соотношения национального и интернационального. Я толкую о племенах монгольского корня, разбросанных на огромных территориях, о стремлении человека познать посредством искусства свою родовую сущность, о том, что культура, искусство всегда национальны, что к общечеловеческому мы идем через национальное, что искусство нужно для выражения национальной сущности народа, а мне сразу же подвешивают национализм и панмонголизм. Теперь даже школьнику известно, что искусство, лишенное национальных признаков, не является искусством, иначе было бы непонятно, почему литература такого небольшого народа, как наш, превращается в феномен интернационального значения. Казалось бы, чего проще для понимания: в основе художественного творчества лежат не только особенности истории народа, но и склад его мышления.