Елизавета Кучборская - Реализм Эмиля Золя: «Ругон-Маккары» и проблемы реалистического искусства XIX в. во Франции

• Название: Реализм Эмиля Золя: «Ругон-Маккары» и проблемы реалистического искусства XIX в. во Франции
• Автор: Елизавета Кучборская
• Издательство: Московский университет
• Жанр: Филология
• Год: 1973

---

Когда раздались одиночные выстрелы, а затем грянул залп, «всех охватил немой ужас». Солдаты стреляли! Прежде чем броситься врассыпную, изумленная толпа остановилась неподвижно, «как бы не веря тому, что происходит». У входа в шахту Ворё остались убитые. Дети — Лидия и Бебер — были сражены первыми выстрелами. И штейгер Ришомм, который все пытался образумить и рабочих и солдат. Наповал убит Муке, смертельно ранена Мукетта. «Старой бунтарке», неистовой Прожженной пуля попала в горло, прервав поток ее проклятий; она рухнула во весь рост, словно сухое дерево. Последним выстрелом был убит Маэ.

Говоря в цитированном письме к Сеару о линиях развития основных персонажей, Эмиль Золя определил путь вдовы Маэ так: «от былого смирения к бунту». Эта четко выдержанная линия позволила образу Маэ претендовать на главную роль в последних частях «Жерминаля». Образ, в начале романа остававшийся преимущественно в пределах бытописания, был постепенно освобожден от бытовой детализации, укрупнен, приобрел ту степень обобщенности, которая уместна в трактовке фигуры, составляющей центр фрески, как задумал Золя этот роман.

В Маэ открылась та сторона трагедийного образа, которую Гегель характеризует как отсутствие «коллизии внутри себя», как абсолютную определенность, находящую «свое содержание и основание в особой моральной силе»[185]. Маэ отмечена несчастьями. Но истинный пафос ее образа, достигшего полного развития, составляет дух протеста, дух несмиренного мятежа: на последних страницах «Жерминаля» читатель увидит лишь внешне сломленную Маэ.

Похоронив мужа, вдова Маэ «более не разжимала стиснутых зубов». В ее доме, «самом мрачном и молчаливом» в поселке, ничего не изменилось: «недоставало только Маэ». Иногда случалось где-то перехватить немного еды: это позволяло семье «длить свои муки». Но когда Катрин заговорила о своем намерении вернуться в шахту («Так хоть хлеб у нас будет»), мать перебила ее: «Слушай же! Первого, кто из вас пойдет на работу, я задушу… Нет, это было бы уж слишком!…Убить отца и продолжать эксплуатировать его детей! Нет, довольно…» Пробудившееся внутреннее сопротивление Маэ всему, что она считала несправедливым, не угасало, хотя несчастья обступали со всех сторон и могли, казалось бы, согнуть ее. Старику, наверное, откажут в пенсии — «все из-за наших взглядов („а cause de nos idees“). Нет, хватит, столько горя принесли нам эти люди». Вдова Маэ многое узнала и поняла за последнее время. Она полна настороженной, враждебной недоверчивости, когда речь заходит о хозяевах. Компания посредством объявлений, развешанных на церковной стене, обращается к «благоразумным и благонамеренным» рабочим? «Ловушка, — говорит Маэ дочери. — Хотят нас поймать и сожрать. Им хорошо любезничать теперь, когда они продырявили нам шкуру». Куда идти, если отнимут дом и выгонят из поселка? Мысли об этом могли свести с ума; она безнадежно разводила руками. «Пойдут куда-нибудь».

Что значила для вдовы Маэ эта длительная и такой страшной ценой оплаченная ее семьей забастовка? Женщина перебирала свою жизнь: «Конечно, нас запрягали в работу, как лошадей», не оставляя даже надежды на лучшее. «Да, да, конечно, так не могло продолжаться, надо же было немного вздохнуть» («il fallait respirer un peu»). Для Маэ забастовка с ее лишениями и потерями была возможностью все же вздохнуть. «Раз нет надежды, то и жить не хочется». И сейчас, когда Этьен искал слова, чтобы успокоить вдову Маэ, «разбившуюся в ужасном своем падении с высот идеала» («toute brisee de sa terrible chute, du haut de l'ideal»), она продолжала упорствовать. С горечью, но без примирения Маэ говорила, что вот и поломали себе спину, упали снова в грязь, и осталось то, что было всегда — нищета. И еще — «ружейный залп впридачу». Расстаться со своей мечтой ей было трудно. Много труднее, чем Этьену, у которого оказалось гораздо меньше последовательности и верности, чем у этой женщины. Он клялся не спускаться в шахту, но «готов был простить тех, которые пойдут на работу». Собственное прощение понадобилось прежде всего ему самому.

Решив идти с Катрин в Ворё, он почувствовал себя, как человек, «который нашел наконец выход из своего мучительного состояния… Плевать ему на все…»; и дирекция в воззваниях обещала прощение — «этого достаточно». Непобедимое желание счастья с Катрин «в маленьком чистом домике» захватило его. «Ни секунды он не обдумывал» это внезапное решение, «сорвавшееся с его уст». Может быть, потому, что внутренне готов был к нему. Не стала для него забастовка таким кровным делом, главным жизненным интересом, как для других шахтеров. Этьену и Катрин пришлось до рассвета украдкой выскользнуть из дома, чтобы пойти на шахту. Там штейгер Дансар с насмешливым торжеством взглянул на них: «Самые сильные тоже покорились». Но покорились-то они против желания Маэ.

Черты монументальности приобретает образ вдовы! Маэ в событиях, наступивших после грандиозной катастрофы в Ворё, подготовленной анархистом Сувариным. Шахта продолжала пожирать семью Маэ. Сейчас она поглотила Катрин. Мать каждое утро приходила в Рекийяр, садилась на балку у ствола шахты и не трогалась с места. Когда появлялся кто-нибудь из ведущих спасательные работы, «она поднималась, спрашивала глазами: ничего? ничего нет?», снова садилась и продолжала безмолвно ждать «с застывшим, непоколебимым выражением лица».

Надежда мелькнула, когда Захария уловил далекие кристальные звуки, чистые и музыкальные, «словно удары по металлическим пластинкам цимбал»: через толщу угольного пласта доносился шахтерский сигнал бедствия. Мать, которой не позволили спуститься в шахту, «снова села, и сидела молча, неподвижно. Она вновь принялась ждать». На пятнадцатый день катастрофы ей вынесли сына, убитого взрывом рудничного газа. Захария, который ради спасения сестры, готов был «губами грызть землю», «кричал во сне» по ночам, «видел, слышал» Катрин, погиб от роковой неосторожности вместе со штейгером и двумя рабочими: «в этом обгоревшем куске невозможно было узнать человека». Вдова Маэ машинально двинулась за носилками, «веки ее были воспалены, но ни слезинки не проступило на глазах. На руках она держала убаюканную Эстеллу, волосы ее развевались по ветру…». И тотчас, тем же мерным шагом пришла обратно в Рекийяр: «Она проводила сына и теперь возвращалась ждать спасения дочери».

Художник предпочел в данной сцене внешнюю характеристику, достигнув в ней силы высшей выразительности и поистине скульптурной законченности. Образ Маэ дан без слов. Почти и без действия — в постоянной позе ожидания. Маэ показана в состоянии такой глубокой сосредоточенности на одной только мысли, такой полной отрешенности от всего, что не относится непосредственно к ожиданию, что приемы традиционной психологической характеристики вряд ли были бы здесь уместны. Целостность, неизменность чувства Маэ не допускает дробления, расчленения ее внутренней жизни, неизбежных при такого рода анализе.

Среди разнообразных по формам реалистических характеристик в произведениях Золя представляет несомненный интерес и это решение. Автор с великолепной свободой перевел литературный образ в систему зрительных образов, сохранив в нем высокую степень обобщения.

* * *

«…Достигает предельных глубин страдания…», — сказал Золя о Катрин Маэ, характеризуя в письме к Сеару линии развития главных персонажей в «Жерминале». Образ, хранящий в себе глубокое внутреннее обаяние, дельность, непосредственность и чистоту, раскрывается в обстоятельствах, отнюдь не исключительных в данной среде, но враждебных человеку, способных, казалось бы, уничтожить всякие добрые чувства. В образе существа, задавленного нечеловечески тяжким трудом и безрадостной жизнью, образе, бесконечно трогательном, открываются черты характера, не затронутого злобой, жестокостью, дикостью собственнического мира: в Катрин живет и самоотверженность, и безграничное терпение, и жажда счастья… Глубины неосознанного еще страдания открылись перед ней рано. С детства Катрин привыкла мириться с трудом на пределе физических возможностей; она «унаследовала понятия о подчинении и безусловном послушании» и остолбенела, услышав о пощечине, что дал Этьен начальнику железнодорожных мастерских. Катрин «глядела покорно и нежно, готовая подчиниться обстоятельствам и людям», но было в ней много стойкости, верности и никогда не угасали товарищеские чувства.

Она обучала Этьена работе откатчика: тело должно быть наклонено вперед, толкать платформу следует соединенными усилиями всех мускулов рук и ног; Катрин показывала, как ставить на место сошедшую с рельсов нагруженную вагонетку: «одним усилием, спиной» она приподнимала огромную тяжесть. — А Этьен, который был рад, что нашел хотя бы эту каторжную работу, не мог внутренне не ужасаться: «Неужели можно убивать себя таким тяжким трудом среди вечного мрака», не зарабатывая даже на хлеб?