Геннадий Прашкевич - Адское пламя (Комментарий к неизданной Антологии)

• Название: Адское пламя (Комментарий к неизданной Антологии)
• Автор: Геннадий Прашкевич
• Жанр: Научная Фантастика

---

Опровергнув мнение Сергея Третьякова (не умерло чистое искусство, полно у людей досугов, которые нечем заполнять!), мы с еще большей легкостью опровергнули мнение Льва Троцкого (искусство пейзажа могло родиться даже в голове человека, с младенчества запертого в темницу и никогда из темницы на волю не выглядывающего: этот разгул плесени, морозные росписи на каменных глухих стенах!..). И без всяких уже колебаний мы глянули друг на друга: а почему не напомнить людям, имеющим некоторый досуг, о том, что чистое искусство еще не умерло? Пусть цветут сто цветов!

Кто-то из нас локтем, нечаянно, перевернул тот чайник, в который была заключена вся Вселенная.

Антология!

Вот чего не хватает нашей застойной, правда, уже какими-то странными сквознячками колеблемой жизни, поняли мы, - настоящей большой Антологии советской фантастики, отразившей бы все ее взлеты и падения, начиная с 1917-го и кончая 1957-ым годом. Пока 1957-ым... Дальше видно будет... Главное, чтобы действительно получилась Антология, главное, чтобы действительно получился ковчег, давший бы место всем чистым и нечистым, каждой твари по паре, вместивший бы в себя все вывихи и достижения советской фантастики, сконцентрировавшей бы в себе как искусство пейзажа, искусно созданного в наглухо закрытой стране, так и то самое вечное чистое искусство, которое невозможно уничтожить даже в пределах одного самого богатого, самого самоотверженного колхоза.

- Листов на пятьдесят... - глянул я на Гацунаева, тщетно искавшего тени под каким-то деревом, напоминавшим сухую посленовогоднюю елку.

- Листов на сто... - поправил меня сдержанный Гацунаев.

- Мало, - решили мы оба. - Сто листов мало...

На самом деле, мы тогда даже близко не представляли себе истинный объем такой Антологии. Зато нам казалось, что Гацунаев знает, где такую Антологию можно издать, а я - где и у кого можно найти те ушедшие в прошлое книги, которые сейчас и днем с огнем не отыщешь...

Что-то из А.Кабакова: Стикс легче всего форсировать на ИЛ-62...

Момент внезапного озарения показался нам столь значительным, что Гацунаев остановился и спросил:

- Сколько у нас времени?

Наверное, он хотел навсегда запомнить выжженный Ташкент, безумное послеполуденное небо Ташкента - великий миг, подаривший нас столь замечательной идеей.

Понимая его чувства, я неторопливо взглянул на свои отечественные электронные, на день рожденья подаренные часы, и с некоторой, необходимой моменту торжественностью честно ответил:

- Пятьдесят семь часов девяносто четыре минуты.

Вот сколько в тот момент было у нас времени!

Правда, оставался вопрос - что считать фантастикой?

Например, по ограждению стадиона, мимо которого мы шли, тянулся невероятно длинный кумач с начертанными по нему белыми торжественными буквами: "Великая отечественная война 1941-1944 годов".

Я спросил:

- Правильно я читаю?

Сдержанный Гацунаев кивнул:

- Правильно.

Он мало чему удивлялся. Он родился в Хиве в 1933 году, в больнице, построенной в конце прошлого века по указанию и на средства Ислама Ходжи визиря предпоследнего хивинского хана Исфандияра. На рассвете азан, призыв к утренней молитве, мешался со звуками "Интернационала", под куполами Сарай Базар Дарбазы кипел котел страстей, подогреваемый звуками узбекской, кара-калпакской, корейской, русской, туркменской, татарской, даже гуцульской речи. Первое слово, произнесенное им, было - соат (часы), и о чем бы впоследствии он ни писал, всегда тянулись перед ним необъятная, подернутая синей дымкой коричневая ширь Амударьи, караваны барж, дощатые причалы давно уже несуществующих пристаней Кипчак и Чалыш, невероятная синева неба, бессмысленные лунные пейзажи Джимур-тау, древние как мир, и звучные, как музыка, речные городища Бургут-кала, Пиль-кала, Кыркыз-кала, Койкырылган-кала... В лучших своих вещах ("Западня", "Экспресс "Надежда", и, конечно же, "Звездный скиталец") он никогда не уходил за песчаные берега любимого им волшебного Аральского моря - голубого, полного жизни...

Может, гибель моря и сделала его фантастом.

Разглядывая кумач с таинственными письменами, я невольно вспомнил знаменитую повесть Н.Шпанова "Первый удар". Там наши пилоты побеждали фашистскую Германию не за три-четыре года, а за считанные часы. А на земле их поддерживали мужественные спартаковцы...

Пятьдесят семь часов девяносто четыре минуты.

Душный Ташкент. Пустой Ташент. Послеполуденный, полумертвый от жары Ташкент - еще одна Атлантида, затонувшая на наших глазах...

Вот уж поистине: ищи место, где происходят странные вещи.

Мир невозможен без прошлого, он стоит на прошлом. Мир невозможен без книг, написанных в прошлом, какими бы наивными они нам ни казались. Будущее невозможно без этих книг, потому что они существуют... Правда, сами писатели, как правило, относятся друг к другу без трепета.

Позволю себе цитату (Эмиль Золя, "Парижские письма", 1878), тем более, что и впредь собираюсь обращаться к цитатам.

"Жюль Верн - писатель остроумный, с большим успехом популяризирующий науку для невежд, драматизируя ее, в маленьких романах... Жюль Верн не пишет, собственно говоря, романов, он драматизирует науку, он пускается в фантастические бредни, опираясь на новые научные данные... Я не стану разбирать этого рода произведения, долженствующие, по-моему, исказить все познания детей, но я вынужден засвидетельствовать их невероятный успех. Произведения Жюля Верна, несомненно, все более покупаются во Франции... Впрочем, они не имеют никакого значения в современном литературном движении. Азбуки и требники продаются в таком же громадном числе..."

Меня в этой цитате больше всего восхищает ссылка на азбуки и требники. Они ведь не имеют никакого значения в современном литературном движении...

Было время, когда мне казалось, что все фантастические книги мира написаны Жюлем Верном. Было время, когда мне казалось, что все лучшие книги в этом жанре написаны Гербертом Уэллсом и Станиславом Лемом. Немалое число фэнов и сегодня убеждено, что все стоящие внимания сюжеты в фантастике разработаны братьями Стругацкими...

Безумный сон: все фантастические книги мира написаны В.Немцовым или А.Столяровым...

Разумеется, Антология должна была открываться 1917 годом. Не потому, что 24 октября все россияне рассуждали вот так-то, а с 25 октября сразу начали рассуждать иначе, нет. Просто, как ни раскладывай карты, от фактов никуда не деться - октябрь 1917 года прозрачной страшной стеной отгородил Россию от мира.

Начался невиданный и неслыханный, поистине фантастический эксперимент по созданию Нового человека.

Это ведь вообще главное дело любого режима - создание Нового человека. Человека угодливого или запуганного, работящего или пьющего, агрессивного или смирного, ленивого или динамичного, духовного или ограниченного, бессловесного или болтливого... - какой человек на данный момент нужнее режиму для решения его насущных задач, такой и создается, и ничего с этим не поделаешь. Скажем, кухарка, умеющая управлять государством.

Понятно, к такому важному делу нельзя не подключить писателей, инженеры человеческих душ! Вот наша Антология и должна прояснить вопрос какого именно Нового человека хотели создать неистовые большевики в нашей неистовой, на все способной стране?

Открыть Антологию, конечно, поручалось Максиму Горькому, писателю мною, кстати, любимому. Но не "Песня о Буревестнике" должна была открыть Антологию, и не итальянские сказки, а небольшой малоизвестный рассказ, так и называющийся - "Рассказ об одном романе".

Героиня рассказа - женщина, из тех, что "...всю жизнь чего-то ждут, в девушках требовательно ждут, когда их полюбит мужчина, когда же он говорит им о любви, они слушают его очень серьезно, но не обнаруживая заметного волнения, и глаза их, в такой час, как бы говорят: "Все это вполне естественно, а - дальше?"

Проводив гостей, героиня садится на террасе дачи и вдруг замечает, что кто-то еще не ушел, упрямо сидит на скамье под деревом, достаточно нелепый в летнем белом костюме (осень), и странный: героиня замечает - он не отбрасывает тени (прием, понятно, не новый). Наверное это писатель Фомин, решает героиня. Назойливый тип, все время лезет и лезет к ней... Этот писатель действительно ей неприятен, он постоянно на глазах и "...в то же время его как будто не было, а была толпа разнообразных мужчин, женщин, стариков и детей, крестьян и чиновников, все они говорили его голосом, противоречиво и смешно, глупо и страшно, скучно и до бесстыдства умно."

Короче, писатель.

Но на скамье оказался не писатель, а его герой, некто Павел Волков более или менее материализовавшийся в меру убедительности описаний. Воспринимая мир, как и следует воспринимать мир литературному персонажу, он и саму героиню, живую, подвижную, думающую, принимает за такой же литературный персонаж. "Я думаю, - говорит он, - что с этого, - вот с этой встречи - и начинается роман. Должно быть, так и предназначено автором: сперва вы относитесь ко мне недоверчиво, даже неприязненно, а затем..."