Петер Эстерхази - Harmonia cælestis

• Название: Harmonia cælestis
• Автор: Петер Эстерхази
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-86793-577-1

Книга Петера Эстерхази (р. 1950) «Harmonia cælestis» («Небесная гармония») для многих читателей стала настоящим сюрпризом. «712 страниц концентрированного наслаждения», «чудо невозможного» — такие оценки звучали в венгерской прессе. Эта книга — прежде всего об отце. Но если в первой ее части, где «отец» выступает как собирательный образ, господствует надысторический взгляд, «небесный» регистр, то во второй — земная конкретика. Взятые вместе, обе части романа — мистерия семьи, познавшей на протяжении веков рай и ад, высокие устремления и несчастья, обрушившиеся на одну из самых знаменитых венгерских фамилий. Книга в целом — плод художественной фантазии, содержащий и подлинные события из истории Европы и семейной истории Эстерхази последних четырехсот лет, грандиозный литературный опус, побуждающий к размышлениям о судьбах романа как жанра. Со времени его публикации (2000) роман был переведен на восемнадцать языков и неоднократно давал повод авторитетным литературным критикам упоминать имя автора как возможного претендента на Нобелевскую премию по литературе.

---

И опять эта поразительная беспардонная легковесность! Ну за что мне любить евреев? Эта драматическая иеремиада! Я уже готов был воспринять Штерка всерьез — а тут это кабаре! Кант и будапештский клошар!

— Голод — могучая сила! — добавил он весело.

— Не знаю, что и сказать, — ответил я раздраженно. Это чувство, когда человек не знает, как реагировать на события, очень часто посещало меня в „133 славных днях“ Коммуны. Мне приходилось вступать в речевые контакты с людьми, с которыми прежде меня разделяли океаны. Теперь они испарились. Мне не раз приходилось читать красочные повествования о путешествиях караванов по выжженной солнцем пустыне, где всегда в какой-то момент измученному жаждой путнику вспоминался, безмерно усиливая его муки, некогда выпитый им прекрасный напиток; точно так же тянулась тогда и наша жизнь, медленная и все более невыносимая.

Намекая на свой ограниченный опыт по части голода, я заметил:

— Нет, пожалуй, хорошего коммуниста из меня не получится.

— Боюсь, что вы правы, граф. — Штерк казался разочарованным. Возможно, он ожидал продолжения разговора на эту тему.

Страшнее террора была для меня абсурдность происходившего. Мне страшно, когда я вообще не понимаю кого-то или чего-то. Ведь не могу же я исходить из того, что человек сам не ведает, что творит, хотя иногда такое предположение может быть самым полезным. Я убежден, что абсурдность идет от неверия в Бога. Ведь если лишить человека бесконечного горизонта, то взгляд его спотыкается.

— Вот и ваш коммунизм походит на такой спотыкающийся взгляд.

— А может, беда как раз в самом зрении? Бегает взгляд — вот и спотыкается! Вам не кажется, что слепой — самый спокойный из созерцателей?

— Ваши парадоксы меня утомляют!

— А меня — ваша логика! — И добавил, что христианство и есть тот слепой, устремивший свой взгляд в бесконечную пустоту горизонта.

— Вы дерзите?

— Нисколько, ваше сиятельство.

Я охотно ему поверил.

И еще раз вернулся к абсурдности, поскольку моя антипатия к большевизму происходила не от того, что я потерял состояние, и даже не от ужаса при виде пролитой крови, а в первую очередь от созерцания абсолютной разнузданности, бескультурья и почти неуловимой глупости, которые проявлялись, когда эти бестии проводили в жизнь свои идеальные, как они полагали, марксистские принципы.

— Почти не уловимой глупости… — Штерк пробовал слова на вкус, как голодный, — но не с той, упомянутой им, дикой жадностью, а напротив, как человек, понимающий толк в словах и расслабленно, не спеша ими наслаждающийся. — Почти неуловимая, почти не уловимая глупость… это красиво… а ведь глупость — могучая сила.

И голод могучая сила, и глупость могучая сила! Похоже, революционер Штерк обрел наконец могущество, которого ему не хватало. В любом случае, он, видимо, думал о нем больше, чем все члены нашей несчастной семьи, вместе взятые. Впрочем, это unfair idea[93].

— Практика, ваше сиятельство, и вашей семье это хорошо известно, — тут Штерк покраснел, — непременно предполагает некое отдаление от идей, содержит в себе элементы интеллектуальной лени, нерасторопности. Что слово „глупость“ отражает достаточно точно, хотя, несомненно, размывает представления об ответственности. Вспомним, граф, о весьма продолжительной, славной и, я бы сказал, многотрудной истории церкви.

— Уж не хотите ли вы сравнить Святую Церковь с системой Советов?

— Нет, конечно, хотя надо заметить, что в обоих случаях мы имеем дело с общественными институтами, созданными, управляемыми, причем управляемыми в своих интересах, людьми. — Он с трудом перевел дыхание и выложил последний козырь: — А что касается некоторых злоупотреблений, то нельзя же списывать их на эти учреждения как таковые.

Как же часто мы слышали это во время последующих исторических катаклизмов; когда мы спрашивали у так называемых здравомыслящих социалистов, как же так, неужели все эти ужасы неотъемлемы от их гениальных планов по осчастливливанию человечества, то чаще всего слышали в ответ как раз это: злоупотребления отдельных личностей нельзя списывать на теорию в целом.

— Удивительно, как успокаивают всех вас разные лозунги и бонмо!

— А что, граф, разве десять заповедей — не коллекция подобных бонмо? Не убий! Остроумно, не так ли?! Две тысячи лет христианства! Две тысячи лет войны! Не убий! Неужели вы не находите это смешным? И мы еще не коснулись остальных девяти!

— Нет, нет! Вы и ваши товарищи подменяете мысль остроумием, а вместо истины у вас machbarkeit — то, что может быть сделано, то и истина. Ну а то, что может быть сделано, то в порядке вещей. И на место любви, таким образом, заступают поиски радости. То, что есть, существует, то вы и принимаете. Но Иисус говорил не так, Штерк!

— Иисус, ваше сиятельство, нам не помощник. Он и себе-то не смог помочь. Иисус играет на вашем поле. И никак не на нашем.

— Как у вас язык поворачивается!

— Извините. — Он улыбнулся еле заметно, и я, не знаю уж почему, тоже слегка улыбнулся.

Больше мы с ним не разговаривали. Говорить больше было не о чем. Да, беседа была похожа скорее на жадное поглощение пищи, нежели на изысканный ужин. И теперь мы насытились, так и не обретя удовлетворения. Мы испытывали сомнения, неуверенность и поэтому погрузились в молчание.

И тут, точно по команде, мы повернулись к большому, выходящему в парк окну. За окном буйствовала весна, густые кроны деревьев в надвигающейся темноте сливались в сплошной шатер, сад мягко обволакивали коричневато-серые сумерки, сквозь которые проступали мерцающие пятна зелени и розовато-сиреневая полоска заката.

— И в доме вечерняя звезда, и за окнами, — посмеиваясь сказал Штерк, намекая на то, что фамилия наша, по легенде, происходит от названия Венеры-Истар.

— Урожденная Моргенштерн, — в свою очередь усмехнулся я, имея в виду, что планету, видимую на закате на западном склоне неба, а на рассвете — в восточной части, люди когда-то принимали за два светила, утреннюю звезду и вечернюю.

Дом постепенно погружался во мрак. Мы долго молчали, стоя у окна, пока кто-то не спросил нас, как будто мы были детьми, чем это мы занимаемся в оконной нише».

48

В легенде, восходящей к тринадцатому столетию, говорится о неком Миклоше из рода царя Соломона, от которого, по свидетельству грамот — то есть документов! — восходящая линия идет уже непрерывно, правда, о нем самом грамоты нам ничего не скажут, ибо речь в них о нем не идет. Они упоминают лишь его сына Ласло как его сына, filius Nicolai de cognatione Salamon[94]. Отец, существующий исключительно благодаря сыну! Согласно легенде, фея Чаллокёза (?) в определенные вечера посещала сад этого моего предка, дабы искупаться в установленной там бадье. С появлением вечерней звезды она снимала одежды, в обязанности же моего предка входило дать фее знать, когда можно начинать, мол, взошла вечерняя звездочка, вон она.

Когда старик умер, фея прислала певца, имя ему было Иштван, и певец под лютню спел ту песню, которая затем долгие годы считалась чем-то вроде тайного гимна семьи; поразительной силы мольба, мольба, как ни странно, о безымянности, о страстном желании освободиться от имени, в то время как это имя, казалось бы, означало: всё. Рассказывают, будто исполнял эту песню смерти хор домовых.

Имя сладкое — Иштар
чур меня чур меня
голой плоти моей
беги беги

Прешло у неба имя
прешло у мира имя
так голой моей плоти
к чему оно

Все имена отныне
отпущены на волю
и ты мое сладчайшее
и ты мое мудрейшее
к своей прибейся стае
скорей скорей

49

Тетя Мия, которая после несчастного случая — так это называли в семье, о беде больше не говорили — стала передавать вести между замком и Будапештом, познакомилась в поезде не с одним даже, а с целыми двумя красногвардейцами.

Так в доме появились двое «придворных» (прикормленных, собственных) бойца Красной гвардии.

Один из них был сыном старого слуги моего прадеда, стал металлистом и, понятно, связался с социалистами, но не забыл и о давних, «á la longue», отношениях наших семей и поэтому предложил тете Мие свои услуги. Невинные души двоих молодых людей были буквально напичканы идеями нового времени, и они, не жалея красок, рисовали контессе ее прекрасное будущее, не забывая упомянуть и ее отца, его будущую беззаботную и прекрасную жизнь, забывая при этом, что отец девушки жил и до этого, можно сказать, беззаботно, в полном достатке, — говорили, что государство пожизненно будет платить ему ренту, заботиться о нем и даже доверит ему управление бывшим хозяйством.

Мой прадед все эти новации зафиксировал, пометив каждую литерой «н!»: несерьезно. Несерьезные и наивные представления: н!