Петер Эстерхази - Harmonia cælestis

• Название: Harmonia cælestis
• Автор: Петер Эстерхази
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-86793-577-1

Книга Петера Эстерхази (р. 1950) «Harmonia cælestis» («Небесная гармония») для многих читателей стала настоящим сюрпризом. «712 страниц концентрированного наслаждения», «чудо невозможного» — такие оценки звучали в венгерской прессе. Эта книга — прежде всего об отце. Но если в первой ее части, где «отец» выступает как собирательный образ, господствует надысторический взгляд, «небесный» регистр, то во второй — земная конкретика. Взятые вместе, обе части романа — мистерия семьи, познавшей на протяжении веков рай и ад, высокие устремления и несчастья, обрушившиеся на одну из самых знаменитых венгерских фамилий. Книга в целом — плод художественной фантазии, содержащий и подлинные события из истории Европы и семейной истории Эстерхази последних четырехсот лет, грандиозный литературный опус, побуждающий к размышлениям о судьбах романа как жанра. Со времени его публикации (2000) роман был переведен на восемнадцать языков и неоднократно давал повод авторитетным литературным критикам упоминать имя автора как возможного претендента на Нобелевскую премию по литературе.

---

Гости слушали как завороженные, особенно балканский герой, забывший даже о своем рислинге.

— Представьте же, господа, мое положение… с разряженным ружьем за спиной! Другого выбора не было, пришлось повернуть назад. Но стоило мне повернуться, хотя и это было непросто, ведь я же не в цирке родился… и что я вижу?

— Что, что?!

— Другого медведя, еще более крупного, который, грозно рыча, ступает следом за мною на другой конец дерева!

Ужасающая история не оставила равнодушными даже бывалых охотников, ну а балканский Мюнхгаузен просто дрожал от волнения. Не выдержав напряжения, он с трепетом вопросил:

— И что же тебе случилось потом?

— Ничего не случилось, — с обычной своей хладнокровностью ответил мой дедушка, — сожрали меня косолапые.

89

Мой отец интересовался гораздо менее элитарным и менее популярным в обществе спортом — футболом. Точнее, что касается популярности, то она, несомненно, имела место, но в пролетарско-плебейской среде. Мать то и дело фыркала, ну зачем нам этот грубый и примитивный спорт? Почему хотя бы не теннис, изысканное благородное развлечение, и носили бы белую униформу, которая нам к лицу, а не жуткие сатиновые трусы. Но слова матери падали на окаменелую почву.

Точно так же, как и слова моего бывшего преподавателя гимназии. Он был ошеломлен, узнав, что из-за футбола мне иногда будет затруднительно посещать его внеклассный философский коллоквиум, на который он меня пригласил. Он даже не мог понять, о чем я ему говорил.

— Простите! — сказал он, с грустью и раздражением качая головой. — О чем вы? Что за абсурд!

Он выглядел совсем как папа Пий XII, только не был наделен властью. Но имел точно такой же бледный, с оттенком слоновой кости, цвет кожи, щуплое, хрупкое телосложение, на лице его были очки в металлической оправе и неизменное выражение грусти, отстраненности и рассеянности, как будто он пребывал не здесь или постоянно молился. Мне кажется, что от временного земного присутствия он не испытывал ни малейшей радости. Оно, видимо, вызывало в нем беспрерывное, постоянно подпитываемое легкое раздражение, которое пугало меня; зато привлекала его столь же постоянная, предполагаемая, более того, ощущаемая мною связь с небом, нравилась его мрачноватая грусть, но было в ней и нечто угрожающее, и это уже не нравилось. Многое в нем мне было непонятно и потому интересно.

Насколько я помню, говорил он со мной на вы.

— Если вы намереваетесь стать серьезным человеком…

Мы стояли в прозрачной полутьме монастырского коридора. Я почувствовал, как к горлу подкатывает комок. Никто еще не говорил со мной так серьезно. Преподаватель, что абсолютно правильно, разговаривал с пятнадцатилетним подростком не как равный с равным, равноправными мы с ним не были, он говорил чуточку свысока, с толикой превосходства и — поскольку мысленно постоянно витал в трансцендентных сферах — несколько скованно; властность, в кругу педагогов обычная, тоже была ему не чужда. Но он смотрел на меня как на человека свободного, то есть разговаривал со мной почтительно, с тем уважением, с каким принято разговаривать со свободным Господним творением, иными словами, в его внимательности выражалась любовь ко Всевышнему. В этой, питаемой любовью к Богу, серьезности, с которой он относился к конкретному человеку, и состояла его глубокая вера.

Я не видел в себе ничего такого, что могло бы вызвать его интерес, он же что-то во мне усмотрел и пригласил на свои занятия, своего рода философские собеседования. Я сказал, что в воскресенье днем не смогу, потому что участвую в чемпионате.

— В чем, простите?

Вопрос был смущенным, он явно не понимал, о чем речь. От этого смущения мне стало стыдно, я тоже смутился и скороговоркой, путано и с совершенно неуместными подробностями стал объяснять ему календарь чемпионата второй лиги Будапештской футбольной ассоциации, затем, пространно, о том, что бывают матчи, которые принято проводить по воскресеньям в первой половине дня, и, как бы оправдываясь, добавил, что лично я не люблю играть по утрам, все равно что играешь за дубль…

— Как вы сказали?.. За дубль?!..

Я тут же умолк. Два разочарования внезапно пересеклись.

И тогда он сказал, что если я намереваюсь стать человеком серьезным, то должен выбрать что-то одно — серьезность или футбол. Ответ он прочел по моим глазам.

90

Мой отец, по собственному признанию, в футбольной команде играл правым крайним.

— Бегал-то я о-го-го!

В этом плане мы смело могли подшучивать над отцом, быстроногий правый крайний сносил наши шутки с достоинством. В перерывах между матчами (мы проводили их на лугу) игра продолжалась около дома; играли в мини-футбол или били по импровизированным воротам, куда ставили в качестве вратаря сестренку. Что было сопряжено с так называемым «риском тетушки Голиат» — мяч временами неотвратимо залетал к соседям, и нам приходилось идти к их калитке и там канючить: «Те-туш-ка Голиат! Те-туш-ка Голиат!» Для обозначения улетевшего не туда мяча возник даже специальный термин: «тетушка Голиат». Мы немного ее побаивались. Тетка она была неприветливая, неспособная — надо же! — даже мячу порадоваться, ходила, с трудом переставляя ноги, и вот так, едва переступая, она отправлялась на поиски мяча, потом тащилась к калитке и, словно арбуз, передав мяч, с укоризной смотрела на нас. Она никогда не ругалась, на лице ее не было видно никаких эмоций. Казалось, она постоянно следила за нами. И если вступала с нами в беседу, то разговаривала как со взрослыми, что внушало нам страх. Поэтому установленный нами лимит составлял две «тетушки Голиат» за вечер. Когда же мы его превышали, то отправлялись к отцу (если он был дома) и просили выручить из беды. Отец выручал нас беспрекословно, как будто это входило в его обязанности.

Голиаты были хорошими соседями, но о них говорили, что они коммунисты. Дядюшка Голиат был коммунистом старым, из металлистов, бывших социал-демократов, а тетушка Голиат — коммунисткой повой, сделавшей карьеру уже после 1956 года. Понятия «хорошие» и «коммунисты» совместить было очень трудно, поэтому матери, которая призывала нас быть осторожными при Голиатах, мы не верили. Какие они коммунисты, если известно, что коммунисты бывают либо с копытами, либо такие, как наша училка Варади. (Позднее до меня доходили слухи, что они постоянно закладывали нас. Хотя при этом могли мирно судачить с родителями о состоянии тротуара. Доходили, правда, и обратные слухи: о том, что они на нас не стучали. Более того, поговаривали, что стучали на тетушку Голиат, которая была шишкой, а у шишек, известное дело, врагов всегда хоть отбавляй.)

И если уж отец выходил из дома, то непременно включался в игру, мы снисходительно позволяли ему, хотя и давали понять, что у всякого великодушия есть пределы (мы ждали, когда он уйдет, чтобы продолжить игру нормально), но фатер и не настаивал, понимая, что в смысле профессионализма он не очень-то вписывается в команду.

Как это ни банально, мне врезалась в память минута, когда отец словно бы между прочим бросил (куда, кому, зачем?), что я играю лучше, чем он когда-то. Чем он когда бы то ни было. Я попросил его повторить. И он повторил.

— Старик, ты играешь лучше, чем я когда-то. Чем я когда бы то ни было. — И гордо расправил плечи.

Чем это он гордится, не понял я, ведь гордиться должен я, перешагнувший через его труп. Никогда, ни до этого, ни потом, мне и в голову не приходило, что я должен превзойти отца, но в эту минуту я подумал именно так, я превзошел отца.

— Я тебя победил.

Щемящее, сладкое чувство.

Но все испортил задумчивый взгляд отца, каким он окинул меня, заметив, как я напыжился; я с испугом подумал, что отца победить невозможно. Потому что нет поля. Или есть поле, но нет игры. Или есть игра, но в ней не забивают голов. А если и забивают, то нет судьи, который бы их засчитал. А если и есть судья — то это он сам.

Словом, вся эта ерунда насчет соперничества с отцом никогда не лезла мне в голову, лишь в тот день, когда прозвучала отцовская фраза и когда, между прочим, на ногах у меня впервые в жизни были бутсы с шипами — какое-то музейное старье, подаренное мне Ламби Фишером, в свое время игравшим вместе с отцом; не бутсы даже, а, можно сказать, ботинки, высокие и тяжелые; их прежний владелец входил, кажется, в руководство «Фради», во всяком случае, считался в футбольном мире фигурой и обещал как-нибудь взглянуть на меня, оценить, на что я гожусь, а ведь я уже превзошел отца, и, стало быть, жизнь моя на подъеме, ведь если в одиннадцать лет я достиг определенного уровня, уровня моего отца, по поводу которого мы, разумеется, не испытываем иллюзий, то это уже кое-что; я хотел навсегда запомнить этот момент: грязную, пыльную улицу, нетерпеливое лицо сестренки, стоявшей в воротах, и незнакомое ощущение тяжести от бутс дядюшки Ламби.