Петер Эстерхази - Harmonia cælestis

• Название: Harmonia cælestis
• Автор: Петер Эстерхази
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-86793-577-1

Книга Петера Эстерхази (р. 1950) «Harmonia cælestis» («Небесная гармония») для многих читателей стала настоящим сюрпризом. «712 страниц концентрированного наслаждения», «чудо невозможного» — такие оценки звучали в венгерской прессе. Эта книга — прежде всего об отце. Но если в первой ее части, где «отец» выступает как собирательный образ, господствует надысторический взгляд, «небесный» регистр, то во второй — земная конкретика. Взятые вместе, обе части романа — мистерия семьи, познавшей на протяжении веков рай и ад, высокие устремления и несчастья, обрушившиеся на одну из самых знаменитых венгерских фамилий. Книга в целом — плод художественной фантазии, содержащий и подлинные события из истории Европы и семейной истории Эстерхази последних четырехсот лет, грандиозный литературный опус, побуждающий к размышлениям о судьбах романа как жанра. Со времени его публикации (2000) роман был переведен на восемнадцать языков и неоднократно давал повод авторитетным литературным критикам упоминать имя автора как возможного претендента на Нобелевскую премию по литературе.

---

По мнению моего отца, если кого-то зовут Детлев, то он либо голубой, либо католик. (В отличие от евреев, которые все носатые и зовут их либо Кон, либо Штернхайм.) Католики все бледны, как поганки, и все на подбор белобрысые. Поддельны, как натуральный жемчуг. Их лживость написана у них на лице. Они упрямы, распущенны. Они вечно молятся и писаются в постель. Их патеры, сидя за занавесочками в исповедальне, поджидают молоденьких девочек и втихую трахают их всех подряд. Девочек-католичек легко узнать по их гольфам. Они должны постоянно возжигать какие-то хитроумные свечи. Католики — идолопоклонники. Мартин Лютер запустил чернильницей в Сатану. Сатана, как известно, католик. Католики боятся греха и мук адовых. Но сначала они проходят чистилище. У них четки на руке, а молодки на уме. Они любят золотые Сердца Богородицы и Иисуса (барокко). Во время богослужения они беспрестанно преклоняют колени, звонят в колокольчик, а их патер разбрызгивает святую воду. По пятницам им нельзя есть мясо и колбасу. А яйца и рыбу — сколько угодно. В обед их патер уже пьяней вина, и пьет он один за всех. При крещении он рисует крест на челе младенца своей слюной. В их церквах разит ладаном. Члены хора у них — самые набожные из всех. Вифлеемские ясли у них, что правда, то правда, красивей, чем у протестантов. Зато мы можем выпить вина, причащаясь, да и наши духовные песни красивее, особенно гимны Мартина Лютера («Eine feste Burg» и «О Haupt voll Blut und Wunden»[66]). Вот теперь ты все знаешь; ну а про черных, которые тоже все голубые и тоже воняют, и про старух, которые носят в своих ридикюлях отравленное пралине, и про крысу, которой я перекусил горло и с губ моих текла ее кровь, — про все это в другой раз.

249

Один человек, Роберт Блай, поведал моему отцу историю человека, который отправился на поиски своего отца, бросившего их с матерью, когда тот был еще ребенком. Все, что этот человек знал о своем отце, все, что он думал о нем, что ненавидел в нем, было посеяно его матерью. Искал он его искал, и вот, когда ему было уже за тридцать, он вдруг оказался на пороге отцова дома, позвонил и, пока открывалась дверь (скрежетал ключ в замке), думал о том, что же скажет его отец. Беспокоился. А вдруг скажет: Пошел вон, убирайся! Старик сына узнал, тот рассказал ему о цели своего визита, о том именно, что он хотел бы познакомиться со своим отцом, посмотреть на него, составить себе представление: кто он и что, кем является и кем не является, потому как не хочет больше видеть своего отца только глазами матери. Старик, заглянув в глаза сыну, ответил: Вот теперь можно и умереть спокойно! Что ты хочешь этим сказать? спросил мой отец Роберта Блая. Истории рассказывают не затем, чтобы «что-то сказать», раздраженно квакнул ему Роберт Блай.

250

В нашем доме, с самого детства помню, если кому-то случалось опрокинуть на скатерть стакан или уронить на пол нож, немедленно раздавался громовой голос отца: Опять насвинячили! Если мы макали хлеб в соус, снова слышался окрик: А ну, не вылизывать тарелки! Прекратите это свинство! Свинством отец считал и всю современную живопись и просто не выносил ее. Не умеете вести себя за столом! С вами стыдно на людях показаться! Окажись такие свиньи в Англии за табльдотом, их тут же выставили бы вон. Англия была для него non plus ultra[67]. В мире есть только одна (1) цивилизованная страна! За обедом он частенько перемывал косточки людям, с которыми встречался в течение дня. Людей он судил очень строго, почти всех называл недоумками. Недоумками или тюфяками. Вот недоумок, говорил он о ком-нибудь из своих новых знакомых. Помимо «недоумков» и «тюфяков» были еще «дикари». «Дикарем», в терминологии отца, считался всякий невоспитанный, застенчивый, не умеющий одеваться, ходить в горы, не владеющий иностранными языками человек. Все, что в нашем поведении казалось ему недопустимым, квалифицировалось как «дикость». Посеете дикость, пожнете плевелы! Пора кончать с этой дикостью! то и дело покрикивал он. Под «дикостью» подразумевалось очень многое. Если мы в городской обуви отправлялись в горы, заговаривали в поезде или на улице с незнакомыми людьми, болтали с соседями, свесившись из окна, снимали туфли в гостиной, клали ноги на калорифер, в походах жаловались на усталость, жажду или натертые мозоли, брали с собой в горы вареную или жирную пищу и салфетки — все это была «дикость». В горы разрешалось брать лишь вполне определенные продукты — плавленый сыр, джем, груши, крутые яйца, а пить можно было только чай, который отец сам готовил на спиртовке. Он склонял над нею ежик своих рыжих волос, хмурил густые брови и бортами куртки — только эту поношенную шерстяную куртку цвета ржавчины с дырявыми карманами он и надевал в горы — прикрывал огонь от ветра. «Дикостью» считалось также укрываться от солнца носовым платком или соломенной шляпой, в дождь надевать на голову непромокаемый капюшон или обматывать шею шарфом — эти вещи мать утром, перед отправкой, заботливо совала в рюкзаки себе и нам, но, если они попадались под руку отцу, он тут же их в ярости выкидывал. Прогулки в горы мать называла «затеей дьявола для потехи своих чертенят» и всегда норовила от них уклониться, особенно когда предполагалось обедать не дома: после обеда она любила почитать газету, а после вздремнуть на диване. Подготовка к походу начиналась уже с вечера. Весь дом содрогался от грохота железа: это он искал крюки, гвозди, ледорубы. Затем, сидя на корточках, он смазывал китовым жиром ботинки — свои и наши: считал, что только он умеет смазывать ботинки этим жиром. После чего уходил на другую половину дома и там читал. Время от времени он заглядывал в комнату, где мы играли во что-нибудь или болтали, окидывал нас хмурым, подозрительным взглядом и жаловался матери на нашу служанку Наталину, которую он считал неумехой, лентяйкой и слабоумной. Все твоя Наталина! Совсем из ума выжила! говорил он, ничуть не заботясь, что Наталина из кухни могла его слышать. Она, естественно, слышала, но совсем не обижалась и, если мать неохотно начинала перед ней извиняться, только махала рукой: О, у господина доктора столько забот! В карете от запаха кожи ей вечно делалось дурно, и случалось, она заблевывала весь экипаж. Но однажды мой отец, вместо того чтобы, как обычно, назвать ее полоумной сказал вдруг: О бедная милая Наталина!

251

Когда мой отец озабоченно и опасливо, а следовательно, суетливо раскрыл свой умопомрачительных размеров — и потому абсолютно надежный — зонтик, подарок, полученный ко дню рождения от папы Пия XII, изделие англичан Смита и Ходжеса, нумерованное, с ручкой из палисандра, так называемой семейной модели, и под проливным дождем поспешно двинулся к дому, его догнала безликая женщина, с которой он никогда до этого не встречался, устроилась под его зонтом и с гневом стала выговаривать моему отцу, а не думает ли он, что это чистой воды эгоизм — вот так одному в темноте отправиться под этим невероятно уродливым зонтиком, забыв о святом христианском долге делиться с ближними, не думает ли мой отец, что в такой, ситуации правильно и достойно было бы оглянуться по сторонам и помочь бедным и несчастным, иными словами, ей. Нет, не думает. И не думает ли он о вдовах и сиротах, плачущих в разоренных селеньях? Нет, не думает. Они молча шли под проливным дождем. Мой отец неуклюже пытался прикрыть женщину, так что оба они промокли. Когда женщина повернула за угол в переулок, куда собирался завернуть и он (мой отец), он заметил, как интересно, они, оказывается, живут на одной улице. Молчание. Может быть, даже в одном доме? Молчание. А может, в одной квартире? Молчание. Извините меня за дотошливость, вы точно не моя жена? Неприятная женщина устало рассмеялась. Мой отец остановился, дойдя до дома. Он слегка приподнял зонтик, чтобы выпустить из-под Смита и Ходжеса женщину, которая двинулась дальше. Доброй ночи, сказал мой отец, но так тихо, чтобы она не услышала. Но женщина все-таки что-то ему ответила. Он стоял, обеими руками вцепившись в ручку зонта семейной модели. Изнутри — снизу — он походил на небо. Мой отец тряс головой, нет, нет, нет. Мой отец, моя мать.

252

Мой отец был влюблен в палисандр, эту дорогостоящую красновато-коричневую мебельную древесину, поставляемую из Южной Америки. До того как жизнь его полегла (как пшеница? к примеру, банкутская? скороспелая, с неломким колосом?), палисандр был его увлечением, он переписывался с какой-то чикагской фабрикой, а также с лондонским краснодеревщиком Ричардом Свенсоном по прозвищу Мечта Палисандра (у него была просто фантастическая почтовая бумага и собственные конверты — с этой самой «мечтой» в виде тисненого вензеля и водяными знаками, изображающими роскошное дерево палисандра; по сравнению с этим бумага, конверты моего отца были такими жалкими… можно было подумать, что русские нас уже оккупировали); откуда такое прозвище? Бог весть, возможно, всякое одинокое дерево палисандра мечтает о том, чтобы его взял в свои руки мастер Ричард, трудно сказать, у англичан никогда ничего не известно наверняка, не стоит цепляться к ним, они истерично привержены ушедшему времени, именуемому традицией. Насколько можно установить из письма дочери Имре Янака, последний был социал-демократом, электриком из района Пештэржебет и после войны, во времена так называемого коалиционного правления, дошел аж до депутатства в парламенте. Новые времена — новые люди. Но потом его посадили. Нельзя утверждать, что пытки, которым его подвергли в госбезопасности, доставляли ему удовольствие; хотя Имре Янак был мелкой рыбешкой, рядовой жертвой коммунистической партии, но избиение есть избиение, кровотечение из ушей есть кровотечение из ушей и страх есть страх, однако все это пустяки по сравнению с тем, чего натерпелся он от своих сокамерников. Существо его мук состояло в том, что сокамерники — мой отец, прелат католической церкви и протестантский священник — в течение ряда лет беспрерывно говорили, точнее, спорили об одном и том же. Дядя Имре был антиклерикалом и социал-демократом и поэтому главным образом ненавидел католиков и аристократов. Так что с моим отцом ему крупно повезло. Даже двадцать лет спустя он был в ярости, обвиняя гэбэ в той утонченной подлости, данной организации, впрочем, отнюдь не чуждой, что они посадили его в одну камеру с этой компанией преднамеренно, чтобы довести его до безумия! Мой отец, в силу происхождения и характера, не придавал особого значения конфессиональной принадлежности, не считал, что одна дорога к спасению может быть лучше другой (достаточно рано его охватило холодящее душу сомнение, существует ли эта дорога вообще и являются ли все дороги, которыми люди следуют, в самом деле дорогами); но коль скоро судьба сделала его папистом, то он этот выбор судьбы принял со всею серьезностью и никогда не упускал шанса ввернуть какое-нибудь едкое замечание в адрес братьев своих протестантов. Сидевший с ним кальвинистский священник из области Бихар обнаружил, что в Индии тоже есть место, которое называется Бихар, и на этом построил свой план, а именно заполучить оттуда древесину палисандра, необходимую для восстановления разрушенного во время войны алтаря; индусы из штата Бихар, полагал он, будут тронуты этим совпадением названий, и все сладится. Да не волнуйтесь вы, ваше преподобие, насчет палисандровой инкрустации, вмешался тут мой отец, у меня в Лондоне есть один человек надежный, мы и так все уладим. Но прежде чем гордый кальвинист («просящим быть — нет больше униженья») успел выразить ему благодарность, каноник отвел моего отца в сторону, насколько это позволяли размеры камеры, и упрекнул: По-моему, ваше щедрое предложение было неправильным или, во всяком случае, опрометчивым, ваше превосходительство. Венгерский аристократ-католик не должен жертвовать в пользу протестантской церкви. Мой отец впал в задумчивость или сделал вид, что задумался, — знать это наверняка в его случае было невозможно, в нем вообще, точнее сказать, в самом его бытии была какая-то отчужденность, он как бы стоял чуть в стороне от самого себя, от собственной жизни. Хм, сказал мой отец и признал справедливость упрека. Но что же мне делать? Слово обязывает. Раз уж я его дал, значит, дал. И с этого времени до самого их освобождения в 1956-м они мочалили это «дело», судили-рядили, как примирить два непримиримых принципа, обсуждая это по нескольку раз в день, то в связи с идеями Лютера, то с деревом палисандром. Старый социал-демократ слушал эти неиссякаемые пустопорожние дебаты с нарастающим ожесточением, не в силах избавиться от тягостного ощущения, что Матяш Ракоши был совершенно прав, засадив этих буржуев за решетку. Ему был настолько чужд повседневный ход камерной жизни, полностью подчиненной дискуссии, настолько чуждо каждое звучавшее в ней слово, насмешливая аргументация моего отца, припудренная строгость прелата и питаемое чувством неполноценности упрямство священника-кальвиниста, он настолько не понимал их, не понимал всего происходившего, так остро чувствовал, что вновь, даже здесь, в тюрьме, стал парией, что ему хотелось орать, сбить очки с моего отца (соответственно четыре с половиной и пять диоптрий), вцепиться зубами в пухлую руку католика, врезать башмаком по тощей заднице кальвиниста. Он так и кипел от злости. И с этого времени, как и у сокамерников, у него тоже появилось ежедневное занятие — попытки согласовать такие несогласуемые вещи, как чувство справедливости, характерное для классической социал-демократии, да и его натуры, и это беспрерывное клокотание, боль и сладкие безответственные ощущения, испытываемые от планов мести. В тюрьме самое главное — чтобы время текло; и хуже всего, когда человек сидит, дни проходят за днями, а время все-таки не течет. Имре Янак об этом знал. И хотя даже годы спустя прежние эмоции не забылись, в глубине души он был все-таки благодарен своим сокамерникам. Когда у сына моего отца в стенах сгнила проводка — того и гляди, замкнемся, со страхом посмеивались в семье, — они вызвали его, чтобы сделать ремонт. Дядя Имре и мой отец обнялись. Отец в это время пребывал в удручающем состоянии — кессонная болезнь, рвались на части мозги, сердце, вся его жизнь, — однако на первый взгляд это было незаметно. Он старался скрывать это (мать тем более!). Электрик выполнил работу отлично и за разумную плату и даже счет оставил, хотя в то время это практического значения не имело, поскольку налоги были смешные. Дела у социал-демократов тогда обстояли худо. Вернее сказать, никак.