Хаймито Додерер - Слуньские водопады

• Название: Слуньские водопады
• Автор: Хаймито Додерер
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 1981

Роман «Слуньские водопады» — широкое социальное полотно жизни австрийского общества на рубеже XIX–XX вв.

---

Хвостик, ушей которого достигло эхо случайного выстрела, конечно же, решил, что Дональд либо потерпел неудачу у госпожи Путник, либо его с ней застали. И о том, и о другом могло свидетельствовать явно безучастное поведение молодого главы фирмы, который, казалось, опять готов выполнять функции пресс-папье, против чего Хвостик, принимая во внимание предстоящие переговоры, никак не мог возражать. Но между ними вновь выросла стена, разрушить которую удалось лишь временно, на пути из кабачка Марии Грюндлинг к Пратеру, возле церкви св. Павла. Подобные стены — результат естественного развития, и разговорчивостью их не разрушить, они вырастают раньше, чем ты успеешь хоть что-то сказать.

Они наслаждались поездкой, особенно когда неподалеку от Коморна взору надолго открылась зеркально гладкая серо-зеленая поверхность широченной реки. Обедали в Дьёре, где тогда уже начинала разрастаться венгерская индустрия, в городе не слишком радушном; но тем не менее обед там был отличный. От Дьёра оставалось еще около пятидесяти километров до Мошона, и потому они сразу после черного кофе все сели в машину.

* * *

В Мошоне (впрочем, усадьба находилась довольно далеко от деревни) для Гергейфи был поистине сапожный рай. Сапоги появлялись уже во время торжественной встречи, ибо и справа и слева от больших ворот усадьбы — они были украшены ветками и лентами цветов венгерского флага — стояла группа молоденьких девушек в национальных костюмах. «Хорошее начало!» — подумал Тибор. А потом у него уже хлопот было не обобраться.

Глобуш вышел навстречу, истинный глобус Венгрии. Он давно занимался верховой ездой и плаванием, чтобы еще больше не растолстеть, и эти его старания к тому времени, когда он собрался жениться, выступили на первый план. Но с тех пор эти способствующие здоровью виды спорта способствовали и развитию аппетита. И он становился все более глобальным. Можно было бы сказать: уже не гиппопотам (припомним-ка его первый урок плавания), а скорее мастодонт.

Папаша Гергейфи рядом с ним казался отточенным карандашом. Позади высыпавшей навстречу гостям прислуги виднелись Фини и Феверль.

Теперь следует признать и констатировать, что троянские лошадки вновь пустились вскачь, невзирая на пинок, на странице 99. Так уж бывает, стоит только один раз с кем-то связаться… Так будем же довольны, что нам хотя бы консьержка Веверка не попадется на глаза, для удаления которой из композиции на странице 107 пришлось затратить немало энергии.

* * *

Дональд снова и снова видел двух этих старых баб всегда вместе и как-то в шутку спросил, не двойняшки ли они и давно ли живут вместе.

— Не, не двойняшки, — сказала Феверль (или это была Фини?), — но вместе уж годов, наверно, тридцать пять, а может, и больше.

Ответ этот проник глубже, чем сам Дональд ощутил в первую минуту, он не раз вспоминал его и в последующие дни. То, что здесь сбылось, он потерял, то, что здесь было крепким настоящим, для него было уже прошлым: словно врата второй родины наглухо закрылись за ним. Теперь он видел дом на Принценалле в Вене как бы извне, с улицы. Он стоял перед воротами парка. А они были заперты.

Уже в последние дни в Будапеште для него опять затмился солнечный свет, и при ходьбе он снова часто терял равновесие. В Мошоне он предпочитал по мере возможности не выходить из своей комнаты, просторной, прохладной и дышавшей такой пустотой, словно до него здесь никто не жил.

Потом он узнал, что так оно и было на самом деле. Именно эта комната для гостей в новом доме была заселена впервые.

Окна выходили на озеро. Поросшее камышами, оно теряется в знойной тьме горизонта, то и дело меняя свое обличье, как все, на что смотрят тихие натуры; иным достаточно для этого привратницкого дворика с политыми растениями. В сущности, Дональд стал теперь одной из таких тихих натур, и уже довольно давно: с тех пор, как на борту «Кобры» — уходящий вечер, сереющее море — немцы часто и звучно играли на своих тромбонах. И это озеро почти так же серело. Птицы уже не летали (один только раз метрах в двадцати от окна промелькнул причудливый — словно в высоком воротнике силуэт чомги). И уже не темно-зелеными были непроглядные заросли камыша по берегам и на островках, а голубоватыми, и лишь много позже Дональд обнаружил, что в этом виноват свет луны, чей покойный лик взошел слева над озером. В это время лягушачий концерт достиг своей наивысшей точки, пение лягушек словно парило над озером.

От удара, полученного Дональдом напоследок в Будапеште, остался глубокий порез, который уже не заживал, словно пораженные ткани утратили свою эластичность. Может, это было вчера, а может, сегодня под вечер. Он не терзался никакими мыслями, что, как мы знаем, вообще было ему не свойственно и теперь менее, чем когда-либо. Он вдруг понял, что его несло течение, которое иссякало под ним и все-таки тащило за собой, особенно сильно с тех пор, как он попытался избавиться от Моники. Теперь он опять выискивал свою старую боль, выбираясь из тенет заблуждения, и тем самым искал ее самое, и тем самым дорогу к ней. Утром его как громом поразила мысль — озеро за окном лежало в молочно-яркой дымке зноя, — что здесь он совсем недалеко от Вены. Но ведь предстоял еще Загреб. И это хорошо, очень хорошо. Никаких преждевременных возвращений с еще не зажившей будапештской раной. Покой, дистанция, окольный путь. Только так все еще может обернуться благополучно для него. Должно обернуться и обернется. Приехать в Вену слишком поздно — такой опасности не существовало вовсе. Лишь бы не слишком рано, поспешности тут не было места.

Он вздохнул свободнее. Сейчас и потом ему казалось, что грудь его была зажата в тиски, затруднявшие дыхание, когда он, проснувшись на диване в «Британии» после многочасового сна, внутренним взором вновь увидел полыхающе-красную полосу на бедрах Марго, ярчайший свет и неподвижную статую словно из него самого выскочившего страха.

* * *

Впрочем, Дональд исправно выполнял свои функции пресс-папье. Другие осматривали, оценивали, подсчитывали, и мало-помалу выяснилось, каких же новых машин недостает в этом хозяйстве, чтобы сделать его настоящим хозяйством. Дональд верхом объезжал поместье с обоими Гергейфи и Глобушем — в распоряжение англичанина были предоставлены верховые лошади и конюх, а по вечерам договаривающиеся стороны поврозь держали, так сказать, военный совет; Дональд с Хвостиком, то у одного в комнате, то у другого (обе прекрасные комнаты смотрели на озеро, дальний край которого касался горизонта), и наш сморчок на основе технических данных Дональда считал и высчитывал возможную скидку — в виде исключения — для будапештской фирмы, которая давала бы Гергейфи право поставлять товар Глобушу по весьма умеренным ценам. Тибор за свою долю вел переговоры с обеими сторонами и в известной мере стоял как бы между двумя партиями, так что в конце концов, когда все вместе сели за стол переговоров, все сошло гладко, и каждому было чем поживиться. Поставки были столь велики, с такими сжатыми сроками платежей — почти немедленная кассовая сделка, — что даже завод не остался внакладе. В результате Хвостик телеграфировал в Вену список необходимых для Будапешта поставок.

* * *

Когда со всеми делами было покончено, в поместье устроили праздник, в нем участвовала даже вся прислуга. Столы, лавки, танцевальный круг — все на вольном воздухе, между озером и задней стороной той хозяйственной постройки, где в просторной мансарде обитали Фини и Феверль. Все пестро, изобилие сапог. В котле на костре готовился рыбный гуляш. Явились цыгане с повозкой, на которой везли громоздкие инструменты: цимбалы, контрабас и виолончель. Стало серым озеро, на столах зажгли свечи в садовых подсвечниках.

А как же Тибор, что с ним, что он переживает? Изобилие сапог, сказали мы, но сегодня они по большей части облегают ноги мужчин. Он мог бы это знать, он должен был знать, да он ведь и знал это. И все-таки как уныло смотреть на девушек в длинных белых чулках и красных полусапожках, доходящих разве что до половины икр. Ведь они же не на полевые работы явились. Парни и девушки из окрестных деревень приехали на изукрашенных зелеными ветками и пестрыми лентами телегах, с положенными поперек досками для сидения. Некоторые парни прискакали верхом. По этому случаю на ногах у них были шпоры.

На длинных столах в стаканах искрилось вино, и, если на них падал свет свечи, вино вспыхивало, точно гигантские капли янтаря или крови. Глобуш так и светился благожелательством. На маленький господский стол уже подали рыбный гуляш. Цыгане, наевшись и напившись, встали по местам и взялись за инструменты.

Это была песня, и тихая песня, кругом все быстро смолкло. Цимбалы врывались за одинокой скрипкой премьера, точно ветер, шумящий в прибрежных ветлах или камышах. Аккорда все не было, инструменты молчали. Одна лишь скрипка поднималась все выше и выше, и наконец, когда высота ее звука дошла до предела, грохнули в едином штрихе все смычковые и утонули в гулкой глубине контрабаса. Потом, когда заиграли чардаш, в круг вышли пары одна за одной, и даже самые вольные па они выделывали с величайшей скромностью и степенностью. Настоящий деревенский праздник с журчащей и буравящей музыкой, и все-таки исполненный достоинства и благоприличия. И так до глубокой ночи.