Николай Почивалин - Роман по заказу

• Название: Роман по заказу
• Автор: Николай Почивалин
• Издательство: Современник
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1975

Книга рассказывает о человеке удивительной судьбы — директоре одного из пензенских детских домов Орлове Сергее Николаевиче. В трудные военные и послевоенные годы он заменил тысячам осиротевших детей родного отца.

К роману органически примыкают рассказы, написанные также на материале родной писателю пензенской земли.

---

Дом Маркелова действительно нахожу легко и быстро, на него указывает первый же спрошенный. Умели все-таки строить купчины! Особняк каменный, в два этажа, да таких, что нынешних, малогабаритных, три уместится; посредине врезана высокая арка — нетрудно вообразить, как лоснящаяся тройка выносила из-под нее коляску с их степенством. И, вероятно, не однажды выезжала в ней и купеческая дочка Соня, теперешняя глубокая старуха Софья Маркеловна. Причудлива судьба!.. Левое, от арки, крыло сверху освещено электролампочкой и занято магазином либо складом: железные двухстворчатые двери с пудовым замком. Любопытствуя, подхожу, — на бетонном полуразвалившемся фундаменте с входа — чугунная плита с полукругом отлитыми буквами: «Маркелов и К°». Вот — еще одна причуда судьбы!

Квартира Софьи Маркеловны со двора, вход в ее боковушку отдельный. На звонок открывает она сама, и в первую секунду не узнаю ее. Без шали, без пальто, без валенок с калошами — в пуховой розовой кофте, надетой поверх белоснежной кофточки с пышным, бантами, воротником, каких теперь не носят, в комнатных туфлях, обшитых мехом, она кажется выше, прямее, даже стройнее, если, конечно, возможно отнести такое к восьмидесятилетнему человеку; не примятые тяжелой шалью, еще внушительней выглядят ее серебряные, в крупных кольцах-завитках волосы.

— Проходите, голубчик, проходите. У меня не заперто — только-только ребятишки ушли. Раздевайтесь, пожалуйста.

— Навещают вас?

— Каждодневно, по расписанию. — Поберегая тепло, Софья Маркеловна плотно прикрывает входную дверь; говорит она сейчас свободно, без одышки. — Это еще Сергей Николаич завел. Прибегут — дров наколют, печь истопят. Когда надо — полы подотрут. Сама-то тяжелая, голубчик, стала, обуза. Грешным делом, думала, новенький наш, Евгений Александрыч, отменит. Нет, все как есть оставил.

— Хорошо это, Софья Маркеловна!

— Мне-то — конечно. — Большие иконописные глаза старушки голубеют. — Тысячу уж раз покойному царствия небесного желала. Хотя в мои-то годы во все царствия верить перестала. В одно теперь и верю — в человечность.

Раздеваюсь в крохотной прихожей, которая одновременно служит и кухней: в углу стоит газовая двухконфорочная плита, над ней задернутая шторкой полка. Проводив в комнату, Софья Маркеловна уходит хлопотать с чаем, оттуда доносится ее довольный оживленный голос:

— Все ждала, не заваривала. Вечерний чай — основной, спешки не любит…

Оставшись один, оглядываюсь. Комната просторная, с высоченными, кое-где потрескавшимися потолками. Слева от входа — черное, по нынешним временам несколько громоздкое, благородных строгих линий пианино с бронзовыми подсвечниками по краям; в простенке, между двумя окнами — застеленный пестрой скатертью стол с незамысловатой стеклянной цветочницей, — сейчас в ней торчит засохший кленовый лист. По правой стене — широкая тахта-кровать, с какой-то потертой звериной шкурой на полу, вместо коврика, и в самом углу — изразцовая печь, покрытая великолепной старинной глазурью, в топке уютно гудит огонь. Успеваю еще рассмотреть два портрета: над инструментом — молодого поручика с тонко пробритыми усиками и с офицерским Георгием на кителе, и, напротив, над тахтой, — нашего военного летчика, чубатого усмехающегося майора. Усмехающегося вроде тому, что они, классовые антагонисты, вынуждены мирно сосуществовать тут…

— Вы чего ж это на ногах? Садитесь, голубчик, садитесь, быстро я вас не отпущу. — Софья Маркеловна снимает с подноса и расставляет на столе чашки с золотисто-темным чаем, сахарницу, тарелку с сухариками, кладет миниатюрные серебряные щипчики. — Ну-ка, пробуйте мое угощение. Да не вздумайте хаять — до смерти не прощу!

Пьет она мелкими глотками, смакуя; от удовольствия, а скорей всего, от горячего на рыхловатых мучнистых щеках проступает слабый смутный румянец. Чай в самом деле хорош, — в этом я тоже кое-что смыслю. Сидим мы напротив друг друга, я — лицом к чубатому майору. Поняв, куда я смотрю, Софья Маркеловна ставит чашку на блюдце, оборачивается.

— Это — Андрюша Черняк, наш питомец. Можно сказать, надежда моя была. Несбывшаяся, правда. Представляете — изумительный слух, отличный голос. Столько мы с ним первых мест на всяких конкурсах заняли! Думала — музыкантом или певцом станет. Нет, обманул старуху — в летчики ушел! Приезжал в прошлом году.

Сделав несколько глотков, Софья Маркеловна снова ставит чашку, добродушно хвастает:

— Кофту эту самую подарил. Уж так старые кости разуважил! — Она поглаживает розовый пух кофты, осуждающе качает головой: — Дороговизна-то, наверно, какая! Ругаю его, а он смеется.

О втором портрете, хотя висит как раз напротив, она не упоминает, будто его и не существует, — понимаю, что таким образом запрещено и мне спрашивать о нем.

— Хорошо у вас, Софья Маркеловна.

— Родовое гнездо, я уж говорила вам, — согласно кивает она. — Родилась я, правда, наверху. Здесь наша дальняя родственница жила — подружка моя. А потом уж — вместе. Пока не похоронила ее. В тридцать третьем…

— А родители ваши, Софья Маркеловна?

— Отец за год до революции скончался. Немного погодя — мама. — Рассказывает она совершенно спокойно, без горечи, как о чем-то таком, что было, ко что почти не касается ее, причем и понять-то можно — эка, из какой все это дальней дали! И разве что сдержанно-ласковое — мама — выдает, что в старом сердце отзывается что-то, равно как то же самое — мама, с чем-то доверчиво-детским в его звучании, иносказательно говорит о разном отношении к отцу и матери. — Торговля была большая — и скобяная, и бакалея, три магазина держали. Компаньон все к рукам и прибрал. Один этот дом с утварью и остался. Через полгода и его конфисковали. Экспроприировали, как тогда говорили. Вот тогда я к Тасе и перебралась — сюда. Трогать меня не трогали, вреда от меня никакого. Да и кто я такая была? Так, кисейная барышня. Кончила гимназию, увлекалась музыкой. А есть-пить нужно. Пошла по протекции в детский дом — только-только его организовали. Старые знакомые, какие остались, так те еще отговаривали, осуждали. Как же — нечестиво! Там святых людей, монашек, притесняют, а ты служить туда. Насмотрелась там в первые годы — ужас!

Софья Маркеловна передергивает плечами — словно оттуда, из полувековой давности, снова пахнуло на нее — в теплой комнате — знобким ветром человеческой неустроенности; и уже в следующую секунду — встретившись с ней взглядом — вижу, как в ее больших выразительных глазах, сгущая размытую блеклую голубизну, накапливается, дрожит смех.

— Вы только представьте себе, голубчик! У ребятишек от гороха, от чечевицы животы пучит, дохнуть, простите за откровенность, нечем. Вшей с них обирать не успевают. А барышня с розовыми ноготочками им — Баха, Моцарта, Шопена! И, знаете, что удивительно? — слушали. Кто на скамейках, кому не хватало — между скамеек на полу сидят. Рты разинут — и слушают. Так в детстве только сказки слушают. Хотя, наверное, для них сказкой музыка моя и была. После того, что они в своем сиротстве, беспризорности пережили. Сказать вам, — через них, через ребятишек, я тогда кое-что и понимать начала… Своих у меня не было, старой девой прожила, — к ним и привязалась. Да еще какие дорогие стали! Ну и вот: вижу, как новой власти солоно приходится. И стреляют в нее, и жгут, и голодом она сидит. А она от себя последнее отрывает — и детям, детям!

Глотнув из пустой чашки, Софья Маркеловна забирает и мою, идет за чаем, возвращается без подноса, осторожно неся чашки в вытянутых руках, и от осторожности этой кажется еще прямее, — невольно любуюсь ею, дай бы каждому такую несогбенную старость! По-своему перетолковав мой взгляд, она улыбается:

— Что, не верите, что молодой была? Была, голубчик, была. Сейчас я вам покажу. — Из ящика она достает небольшой, с потертыми бархатными обложками альбом и, дальнозорко отодвинув его, перекидывает страницы. — Вот, убедитесь.

В овале фотографии, наклеенной на плотный зеленый картон с фигуристым золотым тиснением фамилии владельца фотозаведения, стоит большеглазая красавица. В скромной белой кофточке, с перекинутой наперед тяжелой косой, уходящей за кромку овала, с тонкой, перетянутой широким кушаком талией, она положила руку на резную спинку стула, загляделась куда-то, задумалась; и все в ней — и каждая черта прекрасного лица, с горделивыми бровями, и нежный рисунок высокой шеи, и приподнявшие кофточку холмики юной груди — все в ней дышит чистотой, целомудрием. Нет, только по какой-то очень глубокой причине могла такая красавица остаться бобылкой, — мгновенно домысливая, украдкой смотрю на портрет поручика, сравнивая и убеждаясь: он, постарше ее, и она, лет семнадцати, были бы настоящей парой. Если бы что-то не помешало…

Молчу, не зная, что сказать, не зная, какими словами выразить все то, что, в одно слившись, проносится в уме, в душе — и восхищение этой, только на фотографии сохранившейся красотой, какой бы вечно быть; и горячее, как порыв, сочувствие, участие — к ее живому, предметному превращению, что и с тобой происходит непрерывно; наконец, трезвое, от ума, сознание неизбежного и острое — всем существом — защитительное неприятие его.