Михаил Соколов - Грозное лето

• Название: Грозное лето
• Автор: Михаил Соколов
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1987

Истоки революции, первое пробуждение самых широких слоев России в годы империалистической войны, Ленин и его партия вот тот стержень, вокруг которого разворачиваются события в романе Михаила Соколова.

Пояснение верстальщика fb2-книжки к родной аннотации: реально в книге описаны события 1914 года - перед войной и во время войны, причем в основном именно военные события, но Ленин тоже присутствует.

---

— Он скоро будет штабс-капитаном…

— Дай бог… Но я не могу принять его предложения — вы это можете понять? — спросила Мария сразу упавшим голосом и так посмотрела на него, что Орлов ясно увидел в глазах ее страдание, а потом добавила: — И я еще учусь, и, право, мне рановато думать о супружестве. Даже… Даже если бы предложение сделали вы. Впрочем, Надежда уже окрутила вас и превратила, извините…

— Договаривайте.

— …в безответное существо, которым она помыкает, как ей заблагорассудится. Словом, «эмансипировалась» от вас полностью.

— Вы ошибаетесь. Я всего только смотрю сквозь пальцы на ее капризы и причуды и все более удивляюсь, почему я стал ее супругом. Она никого не любила и не полюбит всерьез, потому что ставит свое самолюбие превыше всего. Она не создана быть семьянинкой. Мужем в семье быть может. Женой — нет.

Мария чмокнула его в щеку и пошла к фаэтону, слегка прихрамывая, и нарочито весело крикнула Королеву:

— Господин лекарский помощник, а почему вы не помогаете своей пациентке сесть в фаэтон?

Орлов щупал щеку, и смотрел на ладонь, как будто, там остался след ее поцелуя, и не знал, что это значило и как ему следует вести себя.

А Королев отошел от лошадей, взял Марию на руки и понес к своему фаэтону — неторопливо, молча, как поклажу, будто работу делал, а когда усадил, сел на козлы, гикнул: «Пошел!» — и покатил ее, как ветер, не выбирая дороги, по суслиным норкам и байбачьим курганчикам.

Все раскрыли глаза от удивления, а более всех — Надежда.

— Вот вам и увалень. Каков? — воскликнула она и насмешливо сказала Орлову: — И тебя поздравляю. Баронесса одерживает успехи сразу на двух театрах: тебя поцеловала, а помещику вскружила голову. Прыткая!

А Бугров спросил у Орлова:

— Как ты полагаешь, не вызвать ли мне его?

Орлов усмехнулся и успокоил его:

— Николай, коннозаводчик самую красивую женщину променяет на любовь к лошадям. — А Надежде недовольно бросил: — А ты не выдумывай бог знает что.

И действительно спустя немного времени Королев вернулся на прежнее место и с великой гордыней сказал Марии:

— Теперь вы знаете ход моих лошадок. Чудо-коньки!

— Чудо, чудо, господин Королев, — подтвердила Мария, сгорая от неловкости, и поспешила убраться с фаэтона и присоединиться ко всем.

И Бугров поспешил с извинениями:

— Извините, господин Королев, я уже готов был вызвать вас.

— Меня? — удивился Королев. — Никогда не подумал бы, что вы — бретер, поручик. Но смею вас уверить… — И, выхватив из внутреннего кармана револьвер, шарахнул по ястребу, камнем падавшему на какого-то зазевавшегося суслика.

Ястреб на миг остановился и повис в воздухе, как бы не понимая, почему с него сыплются перья, и упал невдалеке, а перья поотстали и Рассыпались по сторонам — серые, пушистые.

Бугров взял у Королева револьвер, поискал взглядом в небе, что там было подходящее, и, увидев стаю щурков — губителей пчел, прицелился и выстрелил.

И к ногам его упал золотисто-зеленый красавец щур.

Мария закрыла лицо руками и страдальчески произнесла:

— Боже, какие все жестокие…

— Идиоты, — вспылил Орлов и пошел на верх балки по тропе, где не было цветов.

Настроение у всех было испорчено.

На следующий год Надежда вновь пригласила Марию, на этот раз — провести святки на Дону, а помещик Королев вновь устроил пикник за городом, но теперь Мария была — точно монахиня: мало разговаривала и старалась держаться подальше от Королева, хотя он и не навязывался ей в друзья и собеседники и ограничивался тем, что не спускал с нее глаз и то и дело, когда она была поодаль, негромко произносил:

— Да, доложу я вам, господа, не будь я черноземным деятелем, наверное же влюбился бы в такую женщину по уши и волочился всю жизнь, если бы она не приняла моего предложения. Впрочем, ни делать предложение, ни тем более волочиться за прекрасным полом не умею. Робею.

Орлов шутил:

— Научитесь, придет срок. За Верочкой же немного приударяете? Приударяете, но она, к сожалению, замужем за моим братом, Алексеем.

— Верочка мне по душе своим характером: она всех жалеет. И меня тоже. А чего меня жалеть-то? Толстосум, живоглот, эксплуататор, как Михаил говорит. А я едва ли не всего Маркса прочитал, будучи студентом, и, право, ни слова не нашел обо мне. Плохого слова, разумеется. Правда, и хорошего тоже не нашел, — отшучивался он и бросал взгляды на Марию, полные тоски смертной.

Орлов тоже бросал взгляды на нее и думал: «Бугрова Николая нет — вот в чем дело. Прошлый раз она хоть и делала вид, что не замечает его, однако же была весела. Или он сделал ей второе предложение, но вновь получил отказ».

Однако спросил у нее об этом на второй день, в Бессергеневке:

— Мария, а что же вы ничего не говорите о Бугрове? Я совсем потерял его из вида, в Кушке, говорят, отыскалась лишь вакансия. Случилось что?

Мария пожала плечами, помолчала немного и неожиданно ответила:

— Я знаю, дядя говорил. У него там какие-то неприятности вышли, стрелялся или читал запретное. Удивительные наши департаменты! Даже читать нельзя без их соблаговоления. Мерзость, — резко произнесла она, но более ничего не сказала.

Орлов видел в прошлый приезд Марии: Михаил, брат, о чем-то успел пошептаться с Бугровым, когда возвратились с пикника, но никак не понимал, что общего может быть между опальным Михаилом и офицером-поручиком, да еще сыном крупного харьковского заводчика? И неужели Михаил подсунул ему что-либо из своей тайной «библиотеки», которую хранил в сундучке под семью замками, под видом нот и бесчисленных текстов русских сказов и песен? Вряд ли. Скорее всего, необузданный характер Николая мог стать кому-то поперек горла.

Он так и сказал:

— Характер у него слишком вызывающий, у Николая. Таким служить — не мед пить.

Разговор этот происходил возле грота, где, уединившись в тени, Михаил и Василий играли в шашки. Странно играли: если верх одерживал Михаил, он давал брату десять щелчков по острому, длинному носу. Если Василий — он «крестил» Михаила своим серебряным крестом по лбу, правда, плашмяком, до поры, когда старший брат скажет: «Хватит». И игра продолжалась.

Сейчас у отца Василия, видимо, дела не ладились и он отстукивал крестом по колченогому столику, как метроном, и ждал, не поймается ли брат в ловушку. А Михаил морщил лоб, думал-гадал, потом вдруг хватал коленкоровую черную тетрадь и торопливо записывал очередную ноту, явившуюся ему как раз в такое критическое время. И отец Василий гудел самым низким голосом:

— Ты, отрок, или сочиняй свои рулады, или я буду крестить тебя до упаду, яко проигравшего.

— Сейчас, отче, одно мгновение, — отговаривался Михаил и, записав ноту и бросив тетрадь на скамью, подпирал голову кулаками и продолжал думать.

Орлов и Мария качались на качелях, навешенных на турнике, и посмеивались над своеобразной игрой братьев, а разговаривали так тихо, что, казалось, только ветер и мог слышать их пересмешки, и однако же Михаил все слышал, то и дело оглядывался на них и произносил мнимо-восторженно:

— Н-да-а. А хорошо распустились сады. Как ты находишь, отче?

Сады действительно цвели и благоухали на всю округу, да и сирень уже нарумянилась во все лиловые тона и заглядывала в грот пышными, душистыми гроздьями, словно хотела быть первой среди прекрасных, но ее забивал жасмин, белыми кустами расселившийся по всему крутояру и источавший такие одурманивающие запахи, как будто вблизи было парфюмерное заведение.

А в тех кустах неистово резвились соловьи и то вздыхали томно и нежно, даже зазывающе-интимно, то щелкали раздольно ухарски, словно в кустах сидели все сибирские белки и расправлялись с горой кедровых орешков, да никак не могли справиться.

Им мешали, их пытались перекричать оравы грачей, облепившие тополя и растрепанные ветрами гнезда, как комья чернозема, но куда там! Соловьи и бровью не вели, а продолжали свое без роздыху, с лихостью удальской, наполняя всю округу залихватским свистом, и освистали, сбили спесь с незадачливых своих соседей-горлохватов, и они приумолкли и ревниво посматривали с макушек тополей на кусты жасмина, не понимая, почему им не удается перекричать каких-то неприметных пичужек, которых и острый глаз-то не найдет средь весенней зелени и цветов.

Михаил как бы вспомнил слова Марии и спросил:

— Мерзость, говорите, департаменты наши? А вот брат мой поет «Многая лета» их покровителям. Вы не находите, что сие есть холуйство?

Отец Василий бархатным басом урезонил его:

— Я нахожу, что сады действительно распустились в этом году чудесно, а вот язык твой, отрок, распустился, аки от зелья, и надлежащие департаменты могут пропеть тебе анафему куда раньше, чем ты того ожидаешь… Ходи, неторопыга несчастный, не то я начну крестить тебя авансом, как Серега Труфанов, казак наш, лупил крестом Гришку Распутина в Ярославском подворье, в самом граде Петровом.