Михаил Соколов - Грозное лето

• Название: Грозное лето
• Автор: Михаил Соколов
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1987

Истоки революции, первое пробуждение самых широких слоев России в годы империалистической войны, Ленин и его партия вот тот стержень, вокруг которого разворачиваются события в романе Михаила Соколова.

Пояснение верстальщика fb2-книжки к родной аннотации: реально в книге описаны события 1914 года - перед войной и во время войны, причем в основном именно военные события, но Ленин тоже присутствует.

---

— Что он сказал?

Вырубова ответила спокойно и уверенно:

— Он просил помолиться за доблестных защитников престола и отечества, ваше величество.

Царица подумала, посмотрела на раненого суровыми, прищуренными глазами, вновь обернулась к Вырубовой и вновь спросила:

— А о какой ненависти он говорит?

— Он говорит о ненависти к врагу, ваше величество, — ответила Вырубова и так посмотрела на стоявшую тут же Надежду, что та ясно прочитала в ее взгляде: «Как же это вы, милая, допустили? Красавчика сего опекаете вы».

Вырубова, конечно, так не думала, она просто посмотрела, не сильно ли испугалась Надежда, и, чтобы отвлечь внимание царицы, сказала Надежде:

— Наденька, подойдите сюда, государыня еще не знает вас, — и отрекомендовала царице: — Моя старшая сестра, Наденька. Вы изволили спрашивать, кто мне помогает, так вот она и есть главная помощница.

Надежда поклонилась и сделала реверанс, а царица притронулась своей белой ледяной рукой к ее голове и сказала:

— Помогайте Анне Александровне, Наденька. Я буду благодарить вас за это.

И пошла далее по красной ковровой дорожке и уже приблизилась к другому раненому офицеру, да в это время позади раздался какой-то шум, она оглянулась, и Вырубова оглянулась, и все сестры.

Там шли к царице какие-то ходоки-крестьяне и еще издали говорили:

— Мы — к твоей милости, матушка-царица.

— Заступница наша…

Царица спросила у Вырубовой:

— Кто такие?

— Кажется, от Григория Ефимовича.

— Если от него, надо принять их.

И торжественный обход прервался: ходоки стали просить и бить поклоны, а царица словно бы и забыла о раненых, стояла, как неживая, и смотрела на ходоков ничего не понимающими глазами.

Когда обход закончился и царица удалилась, Надежда вбежала в свою комнату, упала на кровать и забилась в слезах.

— Что он сказал? Что он сказал, несчастный?! — в полном отчаянии восклицала она, и готова была разорвать этого беленького красавчика с погонами поручика на части, и боялась за него, как за самого близкого и родного человека, как если бы это был муж, любимый…

Вырубова сделала вид, что ничего особенного не случилось, и даже не нашла нужным пристыдить поручика.

Пристыдила Надежда на второй день, когда делала ему перевязку:

— Вы сошли с ума, милостивый государь. Вчера сошли, а сегодня даже не раскаялись. Вы думали прежде о том, о чем спрашивали у государыни?

Поручик улыбнулся и ответил:

— Я всегда думаю, сестра. И сейчас думаю.

— О чем же?

— О том, что после выздоровления меня убьют.

— Опять глупости. Боже, да кто вы такой и можете ли вы хоть минуточку быть серьезным?

— Могу, — ответил поручик и, поцеловав ее руку тихо и торжественно, сказал: — Я — русский человек…

И умер.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Михаил Орлов шел по Невскому щеголь щеголем: в черной, тончайшего сукна, тройке, в шляпе-котелке и в крахмалке-воротничке, да еще с изящной тростью в правой руке, которой он играл с легкой небрежностью, да еще курил пахучую сигару с золотым ободком.

И думал: Невский даже позеленел от военных, как травой его натерли для камуфляжа. На корпус наберется командного состава, а он вот здесь прохлаждается…

Невский действительно позеленел от военных: одетые с иголочки во все новое, затянутые желтыми лоснящимися портупеями и увешанные серебряными аксельбантами и оружием, они шли парами и в одиночку, как на параде, чеканя шаг и вызванивая шпорами, и не замечали решительно никого из гражданских, а лишь себе подобным козыряли картинно или небрежно, смотря по чину.

Среди них пестрели старой формой легко раненные офицеры с черными и белыми повязками, с палками в руках или костылями под мышкой, иные — с белыми Георгиевскими крестами на груди, и редко отдавали честь, но их не останавливали, не выговаривали: фронтовики, лучше не связываться.

По торцовой мостовой позванивали трамваи, взад-вперед сновали надраенные лакированные фаэтоны, их то и дело обгоняли дымившие, как старые паровозы, черные открытые автомобили, пугали лошадей горластыми клаксонами, так что рысаки в страхе шарахались к тротуарам, а то и взвивались на дыбы, и тогда вслед механикам неслись осипшие крики извозчиков:

— Куда прешь, холера тебе в бок? Аль повылазило?

А на тротуарах возмущались:

— Безобразие! Весь Петербург закоптили. За чем смотрят городовые?

Но городовые и сами еле успевали отскакивать в сторону и, козырнув, если ехал важный чин, руками отгоняли от себя дым, смрадными тучами валивший из-под автомобилей, и долго кашляли, а если ехал какой-нибудь туз с дамой — плевались, расправляли лихие усы и всем видом грозились: ну, погоди, ваше степенство…

Но у «степенств» было слишком много денег, и блюстители порядка лишь почтительно посматривали на их горластые автомобили и лихие выезды и механически козыряли, как раз и навсегда заведенные куклы.

Лишь солнцу были в высшей степени безразличны и автомобили, и лихие выезды, и оно светило весело и щедро, заглядывало в витрины магазинов, вспыхивало бликами на лаке фаэтонов и автомобилей, на шпорах офицеров, даже на очках и пенсне прохожих и ночных росинках на деревьях, а петропавловский шпиль и адмиралтейскую стрелу так отполировало, что на них смотреть было невозможно, сиявших в поднебесье ослепительно-желтым огнем, будто солнце сидело у них в гостях и играло в зайчики.

Из-за церквей, соборов, из-за красных, желтых, зеленых громад дворцов и казенных зданий сторожко выглядывали белые, с синей подкладкой облака, тянулись к макушкам золотых шпилей и крестов, словно оттуда хотели более обстоятельно рассмотреть, что делается-творится на главной улице государства Российского, да не могли дотянуться и застывали над горизонтом, или не хотели преждевременно заслонять солнце своей безутешной мутью и омрачать души людские.

Возле нарядных витрин толпились зеваки, подслеповато приникали к стеклам так, что носы расплющивались, и, прочитав цены, причмокивали языком и разочарованно вздыхали:

— Кусаются. Цены-то.

— Война!..

Там и сям группами стояли студенты, спорили, щеголяли латынью и сыпали милые шутки по адресу курсисток, и те смущенно опускали глаза долу, а иные показывали язычки и приводили озорников в восторг.

Подпоясанные белыми фартуками дворники караулили оброненные бумажки, брошенные окурки, метлами торопливо убирали их в сторонку и корили студентов:

— Господа скубенты, порядок не блюдете, окурочки швыряете, куды попало, а еще и господам гуляющим поперек дороги становитесь. Ай-я-яй…

Но их голоса заглушали газетчики:

— «Петербургский курьер»! Львов — накануне сдачи генералу Рузскому!

— «Биржевые ведомости»! Самые свежие новости: пруссаки бегут в Берлин! Столица Франции будет объявлена открытым городом!

Михаил шел с виду беспечно, останавливался возле витрин и, однако, все видел и наблюдал за офицерами, словно знакомых выискивал, и вспоминал студенческие годы, Петербургский университет, Кровавое воскресенье… Вспоминал, как один вылощенный жандармский офицер с маленькими усиками и длинным носом, сидя на огнистом коне, размахивал палашом и, грассируя, кричал:

— За веру, царя и отечество — в сабли! — И, размахнувшись, шарахнул шашкой по нему, Михаилу, пытавшемуся в толпе стащить его с коня, но удар прошелся вскользь, сбил шапку, а на плече оставил лоскут студенческой тужурки и лоскут срубленной кожи да еще кровищу, залившую всю спину.

Михаил выстрелил тогда в офицера из «бульдога», но промахнулся и до сих пор сожалел, что хорошенько не прицелился, — некогда было в жестокой неравной схватке. Вон там, на углу твоем, Невский, и Литейного…

Невский… Краса и гордость державного града Петрова. Каменный летописец многострадальной, мученической истории России народной, немой свидетель величественной поступи первой русской революции. Это здесь измученный, замордованный русский народ шел к Зимнему дворцу с хоругвями, с иконами, с детьми на руках к царю-батюшке просить хлеба и заступничества от произвола и был встречен свинцом.

Расстреляли. Вместе с детьми. На виду у икон спасителя и его матери.

Это с твоих светлых проспектов, град Петра, обагренных кровью восставших путиловцев, обуховцев, балтийцев, торнтонцев и несть им числа, набатным эхом покатился по всей земле русской пламенный клич:

— Смерть самодержавию!

— Да здравствует свобода!

И поднимал города и села, и рабочие поселки, и каждую честную душу на бой святой и правый с вековечными силами деспотизма. Земля горела тогда под ногами сильных мира, и они разбегались с фабрик своих и заводов, спешно переводили капиталы в швейцарские банки и были готовы и сами туда отправиться, но ждали, что скажет и сделает царь.