Михаил Соколов - Грозное лето

• Название: Грозное лето
• Автор: Михаил Соколов
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1987

Истоки революции, первое пробуждение самых широких слоев России в годы империалистической войны, Ленин и его партия вот тот стержень, вокруг которого разворачиваются события в романе Михаила Соколова.

Пояснение верстальщика fb2-книжки к родной аннотации: реально в книге описаны события 1914 года - перед войной и во время войны, причем в основном именно военные события, но Ленин тоже присутствует.

---

Вырубова продолжала, когда шли в лазарет:

— Я и позволила себе пригласить вас для того, чтобы испросить у вас совета: быть может, вы поручите Джунковскому принять надлежащие меры предусмотрительности и избавить старца от докучливых посетителей и почитателей? Или, не дай бог, от новых гусевых.

Сухомлинов хотел подчеркнуть, что Джунковский — это по ведомству министра внутренних дел, и заметил:

— Но, милая Анна Александровна, я, разумеется, рад, что Григорий Ефимович… — он не назвал его «наш друг», — однако Джунковский…

Вырубова прервала его:

— Я понимаю: это — епархия Маклакова. Но вы — военный министр и можете влиять на любого министра. Кроме того, вы можете поручить это дело начальнику генерального штаба или генералу Белецкому, в распоряжении коего имеются соответствующие возможности.

Сухомлинов подумал: приказывает, как государыня. Или они сговорились с ней? Ох, похоже, что именно так и есть, и заверил:

— Хорошо, дорогая Анна Александровна, я все понял и приму надлежащие меры. Для встречи я пошлю свой мотор, если будет необходимо.

— Благодарю вас, Владимир Александрович. И еще, — продолжала Вырубова. — У Григория Ефимовича есть сын, Дмитрий, и его могут призвать как ратника второго разряда. Как сделать, чтобы его перевели в санитарную часть какую-нибудь? Ему сказали, что он может быть в тридцать пятом Сибирском запасном батальоне, в третьей роте, что находится в Тюмени.

Сухомлинова передернуло: эка ходатайка! Даже знает, в каком батальоне будет служить сынок этого проходимца! Поразительно! — но слушал с подобающим вниманием.

Вырубова и сама понимала, что обращается к военному министру с неподобающей просьбой, но продолжала тем же деловым тоном:

— Можно было бы предписать начальнику Омского округа перевести Дмитрия Григорьевича, например, в санитары. Пока. А там будет видно. Как вы находите: возможно ли это?

Сухомлинов замялся: все, конечно, возможно сделать в России, но перевод нижнего чина из одной части в совершенно другую — это можно было сделать только с высочайшего волеизъявления, то есть по приказанию царя. И он хотел спрятаться именно за это и сказал:

— Сделать, разумеется, попытку можно, милейшая Анна Александровна, но сие предприятие зависит не только от меня, здесь непременно надобно волеизъявление самого государя. Но я подумаю и обещаю вам через денек…

— Благодарю, Владимир Александрович, это я и хотела от вас услышать, — поспешила Вырубова с благодарностями, как бы отрезая ему путь к колебаниям, и, поднявшись со стула, добавила: — А теперь позвольте мне оставить вас.

И направилась к двери, ведшей в соседнюю комнату, прихрамывая на левую ногу и опираясь на палочку.

Сухомлинов тоже встал, как и положено, и был в полной растерянности. Что это за комедию устроила ему фрейлина государыни: пригласив в лазарет, не встретила и вот бросила его в четырех стенах самым бесцеремонным образом, как будто он был ординарным офицером или каким-нибудь знакомым, а не министром. И Сухомлинова подмывало: уйти, немедленно, уехать и доложить обо всем государю в телефон… Это ни на что не похоже — так вести себя, так разговаривать с военным министром, вернее, требовать самым беспардонным образом сделать то, что никто не может, не имеет права делать без повеления монарха.

Однако Сухомлинов каким-то чувством уловил: не могла Вырубова так поступить с ним; выудила у него то, что ей надо, и удалилась, даже не простившись. Значит, она не совсем ушла и еще вернется. Или пошла за гостьей или гостем, о чем говорила.

* * *

Тут открылась боковая дверь и вошла царица — высокая и худощавая, величественно-медлительная и строгая, в длинном сером платье и в белоснежном переднике с красным крестом и в такой же косынке, обрамлявшей ее продолговатое, сильно напудренное лицо и стянутой на подбородке так же, как у Надежды Орловой, так что Сухомлинов успел подумать: «Все и вся здесь делается под нее, императрицу».

И, вытянувшись до последней жилки и до последней возможности убрав живот, замер, как на параде, и произнес, как на параде:

— Здравия желаю, ваше императорское величество.

— Здравствуйте, Владимир Александрович. Рада вас видеть, — звонко ответила царица и еле улыбнулась, как будто ей больно было раскрыть рот более свободно, и протянула ему свою длинную руку, белую, как и лицо, и такую холодную, что, когда Сухомлинов, неудобно изогнувшись, как складной аршин, целовал ее, ему показалось, что он прикладывается к камню. — Как доехали, Владимир Александрович? Дорога не грязная после дождя? Не люблю этот холодный Петербург, в нем всегда что-нибудь происходит не так, — продолжала императрица, стоя прямо, как солдат.

Сухомлинову стало обидно: как может не нравиться град Петров, который вся Европа называла «северным Парижем»? Но не скажешь же это императрице, и он поспешно ответил:

— Дожди в наших краях в это время, ваше величество, обычны, так что не извольте придавать им значения, — говорил он и все время ломал голову над вопросом: зачем, почему его, как это теперь видно, пригласила государыня сюда, в лазарет? Неужели… «Неужели тоже будет просить за Распутина или его отпрыска?»

— Я не придаю им значения, но они надоедают ужасно, — говорила императрица, еле шевеля синими губами, и, посмотрев в лицо Сухомлинову серыми, слегка прищуренными и холодными глазами, словно проверяла, можно ли с ним продолжать разговор, сказала: — Присядем, Владимир Александрович, и побеседуем.

Полный Сухомлинов с такой проворностью поставил ей зеленый стул с инкрустированными бронзой ножками, что в ее глазах блеснула искорка удивления: вот вы какой быстрый, но она ничего не сказала и даже не кивнула головой в знак благодарности, а медленно села на стул, положила руку на ломберный столик из красного дерева, увенчанный охряно-розовой яшмой, и застыла, как изваяние, словно фотографироваться приготовилась и позировала державно-грациозно.

Сухомлинов знал, что лазарет опекает московский купец и миллионер Решетников, и не удивился этой с виду простой, но весьма дорогой обстановке в апартаментах Вырубовой, поняв, для кого она предназначалась, и сам сел напротив царицы, вернее, опустился на стул осторожно, на самый краешек, будто на горячую сковородку и будто боялся обжечься, и застыл в почтительной покорности и готовности в любую секунду вскочить и встать во фронт.

Так они и сидели молча несколько секунд, как бы рассматривая друг друга, хотя царица смотрела совершенно равнодушно, и холодно, и царственно-покровительственно, а Сухомлинов пожирал ее своими выпуклыми, сияющими глазами и готов был кинуться в огонь и в воду, прикажи лишь она ему даже знаком, а не только словами. И все время держал грудь колесом, показывая любимый крест святого Георгия на левой стороне груди, затянутой черным мундиром так плотно, что вот-вот золотые пуговицы-сучочки могли сорваться со своих мест и посыпаться на персидский ковер, зеленый, как майская лужайка.

И все время беспокоился — не выглядит ли он слишком грузным и старым, — и подтягивал, подбирал живот так, что уже и дышать было трудно. Но надо отдать ему должное: выбритый до последнего волоска, одетый в безукоризненный гвардейский черный мундир с золотыми позументами, с глазами живыми и улыбчивыми, он казался и на самом деле моложавым, и крепким, и полным энергии, хотя холеная белая бородка — баланж и роскошные усы выдавали его годы, да мешочки под глазами портили все дело и достаточно выразительно напоминали далеко не о молодости.

Не впервой он видел царицу, не впервой разговаривал с ней, бывая во дворце, а то и сидя за одним столом во время высочайших чаепитий или обедов, но так близко и почти интимно, так что дыхание ее слышал, и запах парижской пудры чувствовал, и еле заметные пупырышки на лице видел под косметикой… И впервые увидел ее в простом и даже мрачноватом платье, в монастырски строгой и скромной косынке и без всяких драгоценностей, а с одним обручальным кольцом на безымянном пальце, крупном и белом. И вся она была сейчас белая, как мукой осыпанная, — лицо, голова, плечи, и холодная как лед, и это придавало ей какую-то скитскую отрешенность от мира человеческого и всех страстей его и треволнений.

И торжественно ждал, пока она заговорит, не смея, не имея права заговорить первым, и смотрел прямо в будто неживое лицо, в глаза, зоркие и полные самоуверенности и властолюбия.

Наконец она спросила:

— Вы уже видели наших раненых героев офицеров? — произнесла она последнее слово с легким немецким акцентом, так что слышалось, как «официер», и продолжала: — Не правда ли, очень мужественные люди?

— Видел, ваше величество, и беседовал, — ответил Сухомлинов. — Храбрейшие командиры и беззаветно преданные престолу и отечеству, прекрасно воспитанные и дисциплинированные офицеры. С такими можно горы своротить и выиграть любую войну, — говорил он убежденно, с гордостью, как бы желая подчеркнуть: «Вот каких молодцов мы воспитываем, ваше величество. Военное министерство воспитывает. При непосредственном участии верноподданного вам слуги, ваше величество», и вновь замер и ждал, пока заговорит императрица, и смотрел, смотрел на нее, — вернее, пожирал своими большими серыми глазами и улыбался раболепно и преданно.