В. Бирюк - Парикмахерия

• Название: Парикмахерия
• Автор: В. Бирюк
• Жанр: Альтернативная история

---

Но это — кто к чему привык. У меня, в родительском доме, батя часто работал дома, шум ему мешал. Поэтому в меня с детства вбито — все двери должны быть закрыты. У моей жены, например, у её родителей, наоборот — постоянно работало радио, потом — телевизор. Все двери настежь. Мы с ней долго по этому поводу ругались. Так и не договорились: коты в доме жили, а им запертые двери — как отказ в загранпаспорте без объяснения причин — громко обижает.

У этих разбойничков, видать, тоже родители непрерывно телевизор слушали — дверь не открыта, потому что на улице холодно и сыро. Но и не закрыта.

И вот, через щёлочку в пологе, и полуприкрытую дверь я ничего с этой стороны не вижу, но слышу хорошо знакомую по множеству банкетов и посиделок интонацию:

«Поднимем бокалы!
И сдвинем их разом!
Да здравствует дружба!
А прочих всех — тазом!».

Слов не понимаю, но дружный «звон бокалов», а точнее — стук кружок по столу и звук встающих из-за стола мужчин — ну очень волнует. Нет, я не сунулся вперёд под этот полог. Что я, совсем дурак?! Но подскочил к пологу с другой стороны и оттуда тоже аккуратно в щёлочку заглянул. А здесь виден просвет в двери. Ё-моё! Так они все из-за стола встали и сюда идут! Я-то думал — они ещё, а они уже…

Я отскочил к стенке рядом со входом, что-то мявкнул, и сполз на корточки. Мужики поняли. И вскинули, наконец, на крышу последнюю ногу торка. Такое ощущение, что он много-парно-копытный — всё время у него какая-то нога свешивалась. А сами раз — и сели рядом со мною. Сидим.

И в паре шагов Ивашко на колено упал и остальным махнул. Звяга, по свойственному ему запаздыванию, точно бы на Ивашку свалился и раздавил. Но последним шёл Чимахай — поймал дядю за шиворот и посадил у стенки. Прямо в лужу, на задницу.

И тут полог откидывается, и, в аромате тёплого воздуха, мясного запаха и хмельного выхлопа вываливаются долгожданные злодеи. Радостно гомоня, хлопая друг друга по чём ни попало, и оглашая наши тихие Угрянские пажити своей иностранной речью.

Я — не ксенофоб. Я даже где-то интернационалист и гражданин мира. Вообще-то. Но слова: «в село вошли немцы» — я понимаю однозначно — «у2» — убивать и удирать. Можно — наоборот. Но удирать — без вариантов. Несколько мгновений я судорожно пытался решиться — с чего начать. Даже не пытался считать выходящих — просто тупо смотрел на них в двух шагах и ничего, кроме панического страха… Даже не страха, а… трясёт. Растерялся. Ступор.

Они все на ту сторону от выхода к стене выстроились, а какой-то очередной, в мою сторону. Он с ними переговаривается, голову туда повернул. И прямо передо мной задирает свою юбку и, не прерывая беседы, направляет своё хозяйство в мою сторону. Кто помнит Быкова в «Аты-баты, шли солдаты»… Но у меня гранаты нет. И вообще — когда рядом с моей головой в стену бьёт горячая мощная струя, то я дёргаюсь. Выдёргиваю из-за спины своё главное боевое оружие — шашечку детского размера. А поскольку размер «детский», то не цепляю ни за стену за спиной, ни за кожанку на брюхе этого… поливальщика. А попадаю прямо по его трудовым, намозоленным в грабежах, или чем он там занимался, ручонкам. Кто помнит, у шашки первый удар на пол-маха короче, чем у нормальной сабли. Но это когда — с пояса. Когда из-за плеча — без разницы. Удар уже сверху. Вот я делаю этот свой единственный удар. И тишина. Такая мысль… даже не мысль, а ощущение: «вот это я попал, вот меня сейчас дяденьки накажут». Шаг вдоль стены в сторону от этого придурка. Который неподвижно рассматривает… то, что у него было. Потом он поднимает голову, поворачивает лицо ко мне… И я ору. Просто очень громко ору «а». Вот именно эту букву. Истошно. Никаких там ценных указаний или продуманных боевых приказов, или даже «За Российскую Федерацию и лично её главнокомандующего…». И кидаюсь в… куда ближе. В этот тяжёлый мокрый кожаный полог. Головой вперёд. Как в омут. Естественно, цепляюсь в нем, запутываюсь, чуть не падаю. И, продолжая орать, пролетаю проход, больно бьюсь о край двери и вылетаю внутрь. Выставив шашку вперёд. Не потому, что я зарезать кого-нибудь собрался, а просто убирать в ножны за спину… ну, времени не было. И сразу — за дверь спиной. Прижался. Жду. Сейчас оттуда, из-за двери, как морда какая-нибудь высунется. Страшная. Со жвалами. И с них капает. А я её шашечкой… Сверху. Надо поднять повыше… Не суётся. Там что-то происходит, но не суётся. А здесь. Ой! А здесь же… Здесь же тоже… А где же? А нет никого. Сильно бьёт по глазам стол с кучей блестящего барахла. И никто не шевелится. Никого.

В «Детях капитана Гранта» описывается интересный обычай, бытовавший в среде австралийских каторжников. Когда группа индивидуумов этого специфического социума отправляется купаться, то, сложив на берегу пожитки свои, входят они в воду реки все вместе, одновременно. Предполагая, и не безосновательно, что отдельные оставшиеся на берегу их сотоварищи, воспользуются подвернувшимся случаем, дабы изменить распределение материальных благ по карманам временно оставленных без присмотра владельцами штанов, или иной одежды, в свою пользу.

Вот и здесь. Хотя в селениях пруссов воровства нет, и, как отмечалось путешественниками, можно безбоязненно оставлять своё имущество без присмотра. Хотя и дружинники друг у друга не воруют, ибо есть старший, который и розыск проведёт, и наказание укажет. А вот, стоило честным пруссам из дружинников стать разбойниками, как они и обычаи разбойничьи немедленно переняли. И оставлять добычу свою, хабар, под присмотром лишь части из своих же, но уже злодеев и душегубов — не рискнули. Что меня и спасло.

Боя я не видел, участия, кроме того, самого первого удара по подставленному чуть не под нос интересному месту — не принимал. Стоял себе за дверью, трясся от страха и ждал чем дело кончиться, прислушиваясь к неясным звукам из-за двери. Один раз там что-то сильно заорало. Мне показалось — прямо за дверью. Потом что-то лязгнуло. И стало тихо. И там, в тишине, что-то начало булькать. Негромко.

Можно, конечно, придумать кое-какую отмазку, типа гениального плана: сидел в засаде, работал последним рубежом обороны… Но сам-то себе я врать не буду. Это был даже не страх — такое… оцепенение. Очень нервное. С огромным желанием куда-нибудь бежать, что-нибудь сделать. Просто — поорать, поколотить чего-нибудь… Все душевные силы уходили на преодоление вот этого, во всюда направленного, стремления. Если бы кто-нибудь всунулся — ударил бы. Наверное…

Потом раздался голос Ивашки.

– Эй, боярич, ты живой?

Как я ему обрадовался! Как… аж поплохело. Всё упало. И шашечка опустилась, и ноги дрожат. По двери съехал. Не держат ноги. Ф-ф-факеншит. А из-за двери уже встревожено:

– Вы там всех правильно посчитали? Может, кто-нибудь внутри остался?

– А если и остался? Чего тебе о злодеях печалиться? Им же хуже. Боярич туда и с дрючком, и с клинком вломился.

Эта торкская манера несколько гортанно тянуть слова… А у меня… слёзы текут. Увидят — стыдно будет. Но как радостно. Живым. С первого раза внятно ответить не удалось. Писк какой-то. Прокашлялся.

– Заходите. Нет тут никого.

За дверью что-то ворохнулось, Ивашка выразился эмоционально. И в дверь всунулась голова Сухана. Потом весь. Армяк на нём — вдребезги. Разорван и спереди, и сзади. Рогатины нет. Но сам так, на первый взгляд — целый. Присел на корточки, посмотрел на меня, на ворот рубахи — оба гайтана на месте. Следом Ивашко.

– Живой? Ранен? Где? Крови много вытекло?

Давай меня щупать, за руки за ноги, за плечи. Голову крутит.

– Ивашко! Я — живой. Целый. Ты обернись-то. Полный стол серебра с золотом.

– Да. Не худо.

– А говоришь — папоротник не цветёт. (Это Чарджи подошёл к столу и рассматривает. Судя по цитате, он с Марьяшей не только любится, но и разговаривает. По крайней мере — она с ним).

– Погодите. А эти-то где? Ну, разбойнички.

Ивашка поднял меня на ноги, прислонил к двери, стряхнул чего-то с рукава. Виновато, не поднимая глаз, сообщил:

– Прости, господине. Порезали мы их всех. Ты как заорал «Атака». Ну мы и… Ни одного гожего не осталось. Эх. Темно. Да ещё с этими сиволапыми… То орут да плачут, то — полон режут. Ладно, ты уж его сильно не наказывай — горе у парня.

Вот такой был мой первый бой. Первый раз я собрал и привёл людей своих биться с чужими людьми воинскими. Первый раз придумывал как ворогов победить, а своих сохранить. Ни храбрости какой, ни хитрости или выучки воинской мною явлено не было. Никакого геройства или отваги особенной. Страх был да несуразица, кровища да грязища. Многому меня тот бой научил. И ведь и раньше знал. А вот — на вкус попробовал. И что бить надо ворога не откуда ждёт, да не когда ждёт. И что неук в бою не сколько подмога, сколько — забота. И какой он — страх смертный, от коего и руки-ноги слабнут, и в голове будто перина пуховая.

С той поры не люблю я похвальбы воинской. Ратное дело — грязное. И для душ человеческих, и для тел, и для вещей разных, хоть воинских, хоть мирских. Худое дело, тошное. Но вот же беда — не прожить без него. И коли хочешь, чтобы крови было менее — труда положи более. Потов реку целую надобно пролить, чтобы кровь людей твоих лишь малым ручейком источилася