Аугусто Бастос - Сын человеческий

• Название: Сын человеческий
• Автор: Аугусто Бастос
• Издательство: «Художественная литература»
• Жанр: Современная проза
• Год: 1967

В 1959 году в Аргентине увидел свет роман "Сын человеческий". В 1960–1962 годах роман был отмечен тремя литературными премиями в Аргентине, США и Италии как выдающееся произведение современной литературы Латинской Америки. Христианские и языческие легенды пронизывают всю ткань романа. Эти легенды и образы входят в повседневный быт парагвайца, во многом определяют его поведение и поступки, вкусы и привязанности. Реалистический роман, отображающий жизнь народа, передает и эту сторону его миросозерцания.

Подлинный герой романа рабочий Кристобаль Хара, которому его товарищи дали ироническое прозвище "Кирито" (на гуарани Христос). Это настоящий народный вожак, руководитель одного из многих партизанских отрядов начала 30-х годов.

---

— Э-э, да мы в Парагуари, Сильвестре, — сказал он, не глядя на него. — Похоже, что нас здесь не высадят, а то бы наверняка открыли двери.

Бородач что-то невнятно промычал и с негромким оханьем заерзал на месте.

— Эх, сейчас бы жестяночку с алохой! — протянул Гaмappa, облизнув спекшиеся губы. — Я бы одним духом ее опорожнил!

К нему на четвереньках подполз другой арестант и, оттолкнув, занял его место. В полумраке вагона люди сильно засуетились, потные лица припали к щелям. Торговки алохой и лепешками проходили под самым носом у арестантов. Те протягивали к ним руки. Некоторые царапались и барабанили в стенку вагона, издавая душераздирающие крики.

Потом внезапно наступила минутная тишина, и все услыхали, как один из конвоиров, жуя лепешку, важно процедил торговкам:

— Сколько мы из-за них проторчали в болотах! Ничего, пускай теперь погниют в асунсьонской тюрьме или попробуют каторги в Чако. В другой раз неповадно будет… — Конец фразы он произнес невнятно.

— Но почему их везут в товарном вагоне! Ведь не скотина же! — возмутилась одна из торговок.

— Хуже скотины — настоящие бандиты, — заявил конвоир.

— Какие же они бандиты, если против властей выступили, che karaí? — удивилась женщина.

Заключенные ее не видели, но чувствовали, что она стоит совсем рядом, и старались изо всех сил ее разглядеть. Только ничего не выходило. Они лишь приметили, что у вагона начали скапливаться люди, которых, очевидно, влекло сюда не одно любопытство. Им казалось, что слова этой женщины встретили сочувствие у собравшихся. Конвоиры, не решаясь разогнать зевак, торопливо дожевывали лепешки и окидывали толпу надменными и презрительными взглядами.

— Да они ж наши земляки, такие же люди, как вы, — не сдавалась торговка.

— Смотри, как бы полковник Рамирес тебя не услышал, — не то в шутку, не то всерьез пригрозил конвоир женщине, мотнув головой в сторону казарм.

— Да я с твоим полковником на «ты» и за руку, — отрезала торговка. — Его жена и мате не станет пить без моих лепешек.

— Погоди, вот засадим тебя вместе с этими головорезами, — вмешался в разговор начальник конвоя, но его слова потонули в общем смехе.

Разговор разом принял иной оборот. Теперь это была откровенная перебранка между конвоирами и торговкой, в голосе которой все явственней проступали язвительные нотки.

— А с какой стати вы меня засадите! Может, хотите задарма поесть моих лепешек?

Торговка все ближе подходила к вагону, заметно выделяясь в этом человеческом круговороте, куда вливались новые и новые люди. Она оказалась немолодой толстогубой крестьянкой. Вечерний свет подчеркивал топорные черты ее смуглого лица. На голове стояла большая корзина, а из-под нее поблескивали лукавые глаза, в которых вспыхивали порой добродушно-насмешливые искры. Держа в руке жестянку с алохой, торговка с безразличным видом неторопливо остановилась у вагона.

— Говорят, этой ночыо жители Альто-Парана выступили против Вилья-Энкариасьон и Кай-Пуэнте… Выходит, весь юг взбунтовался? — спросила она, прикидываясь простушкой, встревоженной таким известием.

Заключенные переглянулись и бросили колотить по доскам.

— Слышите, Io’mitá! [54] — воскликнул Гамарра, стоя на коленях перед щелью, в которую просачивалась гарь.

Наступила тягостная пауза: только гремели кандалы да пыль неудержимо пробивалась в товарный вагон. Лица снова будто приросли к щелям, и тут заключенные услыхали, как начальник конвоя цыкнул на торговку:

— Ты бы лучше заткнулась, тетка. Дай-ка мне кувшинчик алохи.

— Почему не дать? Только разреши мне и арестантиков попотчевать!

Начальник конвоя чуть было не огрел ее прикладом, но спокойная женская уверенность обескуражила его, и он замер под сверлящим взглядом меднокожей торговки.

— Ай-ай-ай, такой молодой, ладный парень, а какой сердитый! Давай вели открыть вагон. Nei pue, che karaí![55]

Сильвестре Акино дал знак своим товарищам. На вагонные стенки обрушился шквал гневных воплей и ударов кулаками, — казалось, внутри вагона люди затеяли немыслимую потасовку. Колотили и цепями, даже куски рельсов пошли в ход. Темные лица заключенных прилипли к щелям. Они смотрели, как под крики толпы конвоиры и торговки махали друг на друга руками. Началась свалка. Прискакал галопом кавалерийский офицер: лошадь внесла его в самую гущу людей. Начальник конвоя кинулся к офицеру и, заикаясь от волнения, стал рассказывать о случившемся. Торговки с корзинами и полными алохой жестянками стояли напротив вагона, а за ними в ожидании теснилась толпа, в большинстве своем состоявшая из женщин. Толстогубая торговка алохой подошла к офицеру. Заключенные с восхищением следили за сдержанными, но настойчивыми жестами женщины, в которой чувствовалась душевная сила и доброта. Догадаться, о чем она говорила, было нетрудно. Офицер, выпятив грудь колесом и приподнявшись в стременах, растерянно озирался по сторонам. Заключенные понимали: торговка требовала от офицера того же, что и от начальника конвоя. Наконец офицер сдался и, судя по его недвусмысленному жесту, отдал приказ начальнику конвоя. Тот угрюмо вытащил из патронташа ключи и нехотя направился к вагону, откуда доносились приглушенные вопли, словно в огромном склепе разом воскресшие мертвецы стонали от мучительной жажды.

Кое-где вагонные стенки треснули и проломились, не выдержав мощного тарана, — узники били по доскам кусками рельсов. Но начальник конвоя вложил ключ в замок, и крики немедленно стихли. Конвоиры, вытянувшись шеренгой за спиной начальника, образовали кордон. Стояла такая тишина, что было слышно, как поворачивается ключ в замке и со скрипом отодвигается массивная дверь, которую немного заедало в забитых землей пазах. Арестанты изо всех сил налегали на нее — она отворилась, что-то протяжно запищало и захрипело, словно испускало от жажды дух.

Мягкий вечерний свет потоком хлынул в вагон и, точно огненный столб, ослепил измученных людей. Бряцая кандалами, они всем скопом кинулись к выходу, щурясь и жадно вбирая глазами закатный свет. Солдаты пытались загнать их прикладами обратно, но торговки загородили арестантов, поставив на пол вагона жестянки с алохой. Помогавшие торговкам ребятишки юркими обезьянами крутились под ногами. Трое конвоиров с грехом пополам навели порядок. И тут все увидели, как заключенные пили, — казалось, они пьют первый раз в жизни. Некоторые вонзали зубы в жестянку, алоха текла по перекошенным, одутловатым лицам. В одну минуту пол в вагоне сделался скользким и липким. Толпа глазела на то, как алоха сочилась сквозь щели в полу и стекала на землю. Сильвестре Акино решил напиться последним. Гамарра протянул ему жестянку, и он не спеша осушил ее до последней капли. Женщины оделяли узников пахучими золотистыми лепешками, и те жадно жевали их. Смуглая торговка, по требованию которой открылась тяжелая дверь, не отходила от вагона и подбадривала заключенных шуточками и прибаутками, будто перед ней были не арестанты, а шумная мужская компания в ярмарочной палатке, хватившая лишку на радостях. Ребята вытаскивали из вагона порожние корзины и жестянки.

На пороге казармы стоял толстяк в военной форме и, не отрывая глаз, следил в бинокль за происходящим. Очевидно, он и был комендантом гарнизона. Рядом с ним стоял офицер, приказавший открыть дверь, которая, впрочем, вскоре закрылась снова. Комендант вошел в казарму. Солдаты взяли на караул и застыли на месте.

Пассажирский поезд, задержавшийся из-за непредвиденного происшествия, медленно набирал ход, и вот состав уже мчался на полной скорости по склону Сер-ро-Леон, над которым неторопливо спускалась ночь

Только одних прокаженных каратели избавили от допросов. Они оказались, так сказать, в привилегированном положении и как будто этим гордились. Прокаженные, словно нарочно, целыми днями торчали возле своих ранчо, выставляя напоказ полуобнаженные тела, опаленные недугом, который служил им чем-то вроде охранной грамоты. Солдаты подолгу наблюдали за тем, как они копошились под деревьями или спускались к речке. При этом вид у них был неприступный, а лица выражали почти презрительную неуязвимость. Каратели перестали искать меж этих распухших тел по-юношески гибкую фигуру Кристобаля Хары. Они уже не надеялись увидеть его скуластое открытое лицо среди обезображенных лиц прокаженных, хорошо различимых в полевые бинокли; офицеры знали заранее — Кристобаля здесь не найти, и постепенно стали забывать о беглеце. Тем не менее каратели — особенно солдаты и сержанты — пристально и упорно следили за ранчо в лепрозории. Очевидно, они еще мечтали снова увидеть ту женщину с копной белокурых волос, которая издали показалась им воплощением молодости и женского очарования.

Им довелось увидеть ее один-единственный раз в тот вечер, когда она спускалась к речке. Женщина появилась лишь на мгновение и сразу же исчезла на убегавшей в лес тропинке. Солдаты воровато озирались по сторонам, но перед глазами были все те же прокаженные, купавшиеся или кропящие водой свои страшные язвы. Этой женщины среди них не было. Может, она просто померещилась? Красивое стройное тело и шелковистые, ливнем спадающие волосы плохо вязались с привычным обликом прокаженной. Легенда об Ирис, дочери француза, бывшей учительнице из Карапегуа, загнанной в лепрозорий безжалостными родственниками, служила карателям неистощимой темой для разговоров. Остальное дорисовывало воображение. Одиночество, скука, незримо витающая над головой смерть будоражили чувственность солдат и доводили их почти до исступления.